который приведет нас ко
второму фактору в теории познания — к мышлению.
Должны ли мы смотреть на тот образ, в каком до сих пор знакомились с
опытом, как на нечто лежащее в самом существе дела? Есть ли он некое
качество самой действительности?
От разрешения этого вопроса зависит очень многое. А именно: если этот
образ есть существенное качество вещей опыта, нечто в самом истинном смысле
слова присущее их природе, тогда вообще нельзя сказать, удастся ли
когда-нибудь, и как — перешагнуть через эту ступень познания. Пришлось бы
просто довольствоваться бессвязным набором записей всего, что мы
воспринимаем, и таким собранием записей была бы наша наука. Ибо к чему вели
бы все исследования о связи вещей, если бы их истинным качеством
действительно была бы такая, присущая им в форме опыта, совершенная
изолированность?
Совсем другое дело, если бы в этой форме действительности мы должны
были видеть не ее сущность, а лишь ее совсем несущественную внешнюю сторону;
если бы нам предстояла лишь оболочка истинной сущности мира, которая
скрывала бы последнюю, побуждая нас к дальнейшим исследованиям. Тогда мы
должны были бы стараться проникнуть за эту оболочку. Мы должны были бы
исходить из этой первичной формы мира, для того чтобы овладеть его истинными
(существенными) качествами. Мы должны были бы преодолеть это явление для
чувств, чтобы из него развить более высокую форму явления. — Ответ на этот
вопрос дан в последующих изысканиях.

В. Мышление
8. Мышление как более высокий опыт в опыте
Внутри бессвязного хаоса опыта мы находим — и притом сначала также как
факт опыта — некоторый элемент, который выводит нас из этой бессвязности.
Это есть мышление. Мышление даже уже как факт опыта занимает исключительное
положение внутри опыта.
В прочем мире опыта, оставаясь при том лишь, что дают мне
непосредственно чувства, я не могу выйти за пределы отдельностей. Допустим,
у меня есть жидкость, которую я довожу до кипения. Она сначала остается
спокойной, потом я вижу, как поднимаются пузырьки пара, она приходит в
движение и переходит наконец в форму пара. Все это суть отдельные следующие
друг за другом восприятия. Я могу повертывать это как угодно, но если я
остаюсь при том, что дают мне чувства, то я никакой связи между этими
фактами не нахожу. При мышлении это не так. Если я постиг, скажем, идею
причины, то она силою своего собственного содержания приведет меня к идее
действия. Мне достаточно только удерживать мысли в той форме, в какой они
выступают в непосредственном опыте, и они уже являются закономерными
определениями.
Закономерная связь, которая в остальном опыте должна быть добыта
сначала откуда-то извне — если только она вообще к нему применима, — она в
мышлении существует уже с первого же момента его проявления. В остальном
опыте вещь не вся оказывается уже выраженной в предстоящем моему сознанию
явлении; в мышлении же вся вещь без остатка растворяется в данности. Там я
должен сначала проникнуть через оболочку, чтобы дойти до ядра, здесь
оболочка и ядро составляют нераздельное целое. Если мышление сначала
является нам совершенно аналогичным остальному опыту, то это объясняется
только общечеловеческой предвзятостью. Здесь необходимо только побороть эту
нашу предвзятость. В остальном же опыте мы должны сначала разрешить
заложенную в самой сути дела трудность.
В мышлении то, что мы ищем при остальном опыте, стало само
непосредственным опытом.
Этим разрешается трудность, которую иным путем вряд ли удастся
разрешить. Опираться на опыт — это вполне законное требование науки. Но не
менее законное требование — отыскание внутренней закономерности опыта.
Таким образом, это внутреннее должно само проявиться где-нибудь в опыте как
таковой же опыт. С помощью самого себя углубляется опыт. Наша теория
познания ставит требование опыта в самой высшей форме. Она отклоняет всякую
попытку внести в опыт что-либо извне. Определения мышления она находит
внутри самого опыта. Образ проявления мышления такой же, как и для всего
прочего мира опыта.
Принцип опыта большею частью не познается во всем своем объеме и своем
истинном значении. В своей строжайшей форме он требует, чтобы предметы
действительности оставались неприкосновенно в первоначальной форме своего
проявления и только таким образом становились объектами науки. Это чисто
методический принцип. Он ровно ничего не высказывает о содержании того, что
дается опытом. Если утверждать, что только восприятия чувств могут быть
предметом науки, как это делает материализм, то не следовало бы опираться на
этот принцип. Чувственно ли или идейно содержание — об этом принцип этот не
произносит суждения. Но если мы захотим в определенном случае применить его
в вышеупомянутой строжайшей форме, тогда он действительно требует одной
предпосылки. Он требует, чтобы предметы, как они являются в опыте, уже имели
форму, которая удовлетворяла бы научному запросу. В опыте внешних чувств
этого, как мы видели, не бывает. Это имеет место только в мышлении.
Только в мышлении принцип опыта может быть применен в своей самой
крайней форме.
Однако это не исключает возможности распространять этот принцип и на
прочий мир. Кроме самой крайней, он имеет еще и иные формы. Если для
научного объяснения какого-либо предмета мы не можем оставить его таким, как
он непосредственно воспринимается, то объяснение все-таки может быть
достигнуто таким образом, что необходимые для него средства привлекаются из
других областей мира опыта. При этом мы еще не переступаем за пределы «опыта
вообще».
Основанная в духе миросозерцания Гете наука о познании делает главное
ударение на том, чтобы оставаться непременно верной принципу опыта. Никто не
признавал за этим принципом такого исключительного права, как Гете. Он
отстаивал его с такой именно строгостью, как это было указано выше. Все
высшие воззрения на природу должны были являться не чем иным, как опытом.
Они должны были быть «высшей природой внутри природы».
В своей статье «Природа» он говорит, что мы не в состоянии выйти из
природы. Если мы хотим получить о ней понятие в этом его смысле, то мы
должны внутри ее самой найти средства для этого.
Как могла бы, однако, наука о познании опираться на принцип опыта, если
бы мы в какой-либо точке самого опыта не находили основного элемента всякой
научности: идейную закономерность. Нам надо только, как мы видели, принять
этот элемент; нам надо только углубиться в него. Ибо он находится в опыте.
Посмотрим, действительно ли мышление выступает пред нами и осознается
нашей индивидуальностью таким образом, что мы вправе приписать ему указанные
признаки. Всякий, кто обратит внимание на этот пункт, найдет существенную
разницу между тем, как мы осознаем внешнее явление чувственной
действительности или даже какой-нибудь другой процесс нашей духовной жизни,
и тем, как мы воспринимаем наше собственное мышление. В первом случае мы
определенно сознаем, что соприкасаемся с чем-то готовым, и именно готовым,
поскольку оно стало явлением без нашего определяющего влияния на его
возникновение. Иначе обстоит дело с мышлением. Оно только в первый момент
является нам однородным с остальным опытом. Если мы постигаем какую-нибудь
мысль, мы знаем — при всей непосредственности, с какой она выступает в
нашем сознании, — что мы тесно соединены с образом ее возникновения. Если у
меня возникла какая-нибудь мысль совершенно внезапно, так что появление ее в
известном отношении совершенно сходно с появлением внешнего события,
сообщение о котором должно быть доставлено мне сначала моим зрением и
слухом, то я все-таки знаю, что поле появления этой мысли есть мое сознание;
я знаю, что для того, чтобы эта мысль стала фактом, требуется предварительно
мое деятельное участие. При всяком внешнем объекте я уверен, что к моим
чувствам обращена прежде всего лишь внешняя его сторона; относительно же
мысли я знаю наверно, что обращенное ею ко мне есть, в то же время, ее все,
что она вступает в мое сознание как вполне в себе законченное целое. Внешних
двигающих сил, которые мы всегда должны предполагать для чувственного
объекта, не существует для мысли. Ведь это им мы должны приписать, что
чувственное явление выступает перед нами как нечто готовое;