совершенный хор восхищения, который вряд ли когда-либо звучал ранее.

Широчайшее поле духовного влияния, предоставленное Гегелю власть предержащими, позволило ему добиться успеха в деле интеллектуального разложения целого поколения» (См. там же. Стр. 42).

Мне удивительно, что Поппер предваряет свою критику социально-политических взглядов Гегеля откровенной, почти площадной бранью в его адрес и как человека, и как философа-мыслителя. Неужели он думает, что таким унижением Гегеля он помогает своей критике?! Отнюдь не красит Поппера попытка оглупить Гегеля. Одно из двух: либо Гегель — глупый и тогда не стоит с ним возиться, либо Гегель — настоящий, серьезный философ и тогда он достоин критики. Поппер одновременно третирует Гегеля и спорит с ним как с серьезным противником. Такое парадоксальное отношение к немецкому философу свидетельствует об излишней эмоциональности и поверхностности критикующего.

18. Дурное подражание Фридриху Ницше

На прошедшем недавно Третьем Российском философском конгрессе (сентябрь 2002 г., Ростов на Дону) мне довелось услышать выступление В. Д. Губина (профессора, декана философского факультета РГГУ). Будучи председателем заседания на секции по философской антропологии, он выступил первым и задал тон дискуссии. Вот некоторые его тезисы:

«Человек — постоянное умирание, исчезновение. Это, конечно, метафора. Потому что сам человек — метафора».

«Я, как живой человек, — только идея».

«Все мы — метафора».

«Основная задача человека — дух».

«Человеческая жизнь — это всегда цепь неудач. По большому счету у нас ничего не получается».

«Мы становимся живыми, когда умираем… Конечно, в метафорическом смысле».

«Перестать быть человеком — это метафора».

«Большинство людей живет так, что в их существовании нет никакой необходимости».

«Парадоксы определяют нашу жизнь».

Честно говоря, меня шокировало выступление В. Д. Губина. Пожилой профессор благообразного вида и такие эпатирующие высказывания… Какая-то смесь платонизма, ницшеанства, экзистенциализма и постмодернизма.

Губин вначале выступления декларировал, что он выступает с позиции истинной антропологии. На самом деле это — антиантропология и, более того, воинствующий антигуманизм, настоящая философия смертничества.

Если оценивать эти тезисы В. Д. Губина чисто по-человечески, с позиции здравого смысла, то все они — невероятная глупость и претенциозность; глупость, выдаваемая за мудрость; поверхностность, выдаваемая за глубину. Это всё дурное подражание Ф. Ницше и подобным ему. Это эссеизм в худшем смысле слова.

19. Можно ли называть естественные мышление и язык обыденными?

Еще одна весьма распространенная глупость философов: называть сознание-мышление других людей (нефилософов) обыденным. Значит, у всех людей (кроме философов) сознание или мышление обыденное, а у философов — необыденное. Не кажется ли вам, господа философы, что вы о себе много мните?!

Выражение «обыденное сознание, мышление (рассудок, разум)» можно встретить у Канта, Гегеля, Маркса… Вот что, например, пишет Гегель в Малой логике:

«Содержание категорий, правда, не есть чувственно воспринимаемое, пространственно-временное содержание, однако последнее мы должны рассматривать не как недостаток категорий, а скорее как их достоинство. Это обстоятельство находит признание уже в обыденном сознании: мы говорим, например, о книге или о речи, что они полны содержания, когда мы в них находим мысли, всеобщие выводы и т.д. (…) Этим, следовательно, обыденное сознание также определенное признает, что для того чтобы быть содержанием, требуется нечто большее, чем один лишь чувственный материал, и это большее есть не что иное, как мысли, а в данном случае прежде всего категории.»[21] (Выделено мной — Л. Б.)

Многочисленные последователи Гегеля и Маркса (и не только они) запросто обзывают естественное человеческое мышление-сознание обыденным. Так, к примеру, М. М. Розенталь писал: «Если в обыденном мышлении категории эти (философские категории — Л.Б.) применяются большей частью неосознанно, то в науке мышление, сознательно опирающееся на логические категории, является необходимостью».[22]

То, что обычно называют философскими категориями, на самом деле — понятия-категории, т. е. понятия, представляющие, выражающие категории мышления. Это всегда нужно иметь в виду при исследовании-использовании философских категорий и понятий. Последние лишь отображение категорий мышления. А отображение, как мы знаем, может быть неверным, искаженным, неполным и т. д. История философии дает вторичный материал для исследования категорий мышления. Первичный материал — в естественном мышлении и языке, в различных формах, методах и результатах человеческой деятельности.

Некоторые философы ошибочно ставят знак равенства между естественным и обыденным мышлением и на этом основании третируют первое, утверждая, что только философское мышление — мышление в категориях и только философы знают, что такое категории. Это высокомерие философов опасно. Оно ведет к самоизоляции и творческому бесплодию.

Здесь есть и другая сторона медали. Философы, пренебрежительно относящиеся к естественному языку и мышлению, грешат обычно произвольным употреблением понятий и слов. Они уподобляются Шалтаю-Болтаю. Логик А. М. Анисов по этому поводу пишет:

«В произведении Л.Кэрролла «Алиса в Зазеркалье» персонаж по имени Шалтай-Болтай как-то необычно употребил слово «слава».

«– Я не понимаю, при чем здесь «слава»? – спросила Алиса…

Шалтай-Болтай презрительно улыбнулся.

– И не поймёшь, пока я тебе не объясню, – ответил он.– Я хотел сказать: «Разъяснил, как по полкам разложил!»

– Но «слава» совсем не значит: «разъяснил, как по полкам разложил!» – возразила Алиса.

– Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше,– сказал Шалтай презрительно.

– Вопрос в том, подчинится ли оно вам,– сказала Алиса.

– Вопрос в том, кто из нас здесь хозяин, – сказал Шалтай-Болтай. – Вот в чем вопрос!»

Между прочим, сам Л.Кэрролл, который был не только писателем, но и логиком, занимал (как и все логики наших дней, за исключением шарлатанов и невежд) позицию Шалтая-Болтая. Любой пишущий человек вправе, предупредив читателя заранее, под словом «черное» понимать «белое», и наоборот. Впрочем, как верно заметил комментатор Кэрролла М. Гарднер, «Если мы хотим быть правильно понятыми, то на нас лежит некий моральный долг избегать практики Шалтая, который придавал собственные значения общеупотребительным словам» (См.: А.М.Анисов. Современная логика. М., 2002. С. 200).

В самом деле, на нас, философах, лежит моральная ответственность за употребление слов-понятий естественного языка-мышления. Когда философы пытаются вывернуть наизнанку значения слов, говорят и пишут парадоксальные вещи, когда увлекаются изобретением новых слов и терминов (как, например, М. Хайдеггер,[23] тогда возникает ситуация междусобойчика, игры в бисер (как в одноименном романе Германа Гессе) или ситуация оправдания своеволия-беспредела.

Хотелось бы в этой связи напомнить одно место из «Критики чистого разума» И. Канта: «Несмотря на большое богатство нашего языка, мыслящий человек нередко затрудняется найти термин, точно соответствующий его понятию, и потому этот термин не может сделаться действительно понятным не только другим, но даже и ему самому. Изобретать новые слова — значит притязать на законодательство в языке, что редко увенчивается успехом. Прежде чем прибегнуть к этому крайнему средству, полезно обратиться к мертвым языкам и к языку науки, дабы поискать, нет ли в них такого понятия вместе с соответствующим ему термином, и если бы даже старое употребление термина сделалось сомнительным из-за неосмотрительности его творцов, все же лучше закрепить главный его смысл (хотя бы и оставалось неизвестным, употреблялся ли термин первоначально точь-в-точь в таком значении), чем испортить дело тем, что останешься непонятым.

Поэтому если для определенного понятия имеется только одно слово в уже установившемся значении, точно соответствующее этому понятию, отличение которого от других, близких ему понятий имеет большое значение, то не следует быть расточительным и для разнообразия применять его синонимически взамен других слов, а следует старательно сохранять за ним его собственное значение; иначе легко может случиться, что термин перестанет привлекать к себе внимание, затеряется в куче других терминов с совершенно иными значениями и утратится сама мысль, сохранить которую мог бы только этот термин.» (См. раздел «Об идеях вообще»). Приведенный текст предваряет анализ Кантом понятия идеи. Мне представляется, этот текст имеет значение общего методологического требования-пожелания — бережно и уважительно относиться к словам-понятиям, доставшимся нам в наследство от прошлых поколений.

Нам, философам, не следует забывать о скромности. Вспомним, что говорил выдающийся русский филолог-славист А. А. Потебня о происхождении категорий: «… труды обособившихся наук и таких-то по имени ученых являются здесь (в истории языка — Л.Б.) лишь продолжением деятельности племен и народов. Масса безымянных для нас лиц, масса, которую можно рассматривать как одного великого философа, уже тысячелетия совершенствует способы распределения по общим разрядам и ускорения мысли и слагает в языке на пользу грядущим плоды своих усилий».[24] Все люди в той или иной мере участвуют в формировании языка философии. Профессиональные философы лишь обрабатывают и оглашают результаты этого формирования.

20. Тарабарский язык

Пренебрежительное отношение к естественному языку и мышлению приводит к самым разным негативным последствиям. Самое невинное из них: тарабарщина, тарабарский язык. Этим грешит, в частности, новомодное философское направление — постмодернизм. В. Н. Сагатовский – философ, обладающий юмористическим даром – написал сатирическое «Интервью», в котором показал неприглядную сторону постмодернистского увлечения специфической терминологией. Вот это «Интервью»:

«Однажды я решил провести социологический экспресс-опрос. Увидел в метро парочку, погруженную в общение в современном раскованном стиле, и задал нескольким прохожим один и тот же вопрос: «Что Вы видите перед собой?» Вот некоторые из полученных мной ответов.

Интеллигент средних лет и демократической внешности: Это замечательно! Сексуальная революция дошла и до нас! Наш город — столица сексуальных прав!

Парень пролетарской наружности: Что, дед, завидки берут?

Бледное создание, неопределенного пола, оказавшееся постмодернистом: Я не готов к процедуре судилища. Попытки квалификации смехотворны. Поиск истины бесконечен. Я мог бы дать интерпретацию и осуществить деконструкцию этого текста в аналитическом эссе.

И он принес мне статью страниц на тридцать. Вот некоторые выдержки из неё: «Это самоутверждение посредством аудио-видео-тактильного дискурса. Экзистенциальная потенция индивидов маркируется через регламентированный пакет удовлетворений, где машины желания в процессе публичной ритуальной верификации обнаруживают свою бытийственность. Они испытывают наслаждение от осознания отнесения себя к тотальности текста. Это восхитительная провокация, преодолевающая парадигмальность насилия…

Обычный человек: А что, сразу непонятно? — Обжималовка… Так вот и кошечки, так вот и собачечки…».

21. Одиночество или уединение?

Как пример пренебрежительного отношения некоторых философов к естественному языку можно привести употребление ими слова «одиночество» в положительном значении. Этим грешили экзистенциалисты. Путая «одиночество» с «уединением», они рассматривали первое как нечто вполне положительное, желательное для человека. М. Хайдеггер утверждал даже, что в одиночестве «человек только и достигает близости к существу всех вещей, к миру».

Да, действительно, в отдельных случаях слово «одинокий» употребляется не в негативном смысле (как нечто нежелательное), а в нейтральном смысле («одиночное плавание», «одиночный выстрел», «одиночка» в смысле «гоночная лодка с одним гребцом» и т. п.). Но, во-первых, «одиночество» не тождественно по смыслу словам «одинокий», одиночка», а, во-вторых, оно обозначает состояние человека, нежелательное для него. Человек живет в обществе, совместно с другими людьми. Он либо общается с ними, либо уединяется. И общение, и уединение одинаково важны для человека как такового. То есть то и другое должны быть в меру. Когда