древнегреческую тягу к субстанции (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 40. — С. 53). Однако чуть раньше это сделал Фихте, пытаясь выразить в понятиях образ философского «Я», но на деле отражая лишь общий недуг всего немецкого идеализма, заключающийся в его связи только с абсолютным «Я» или с абсолютным духом.
У самого Фихте всё это выглядит, конечно, намного сложнее. Но бесспорно то, что философия наиболее полным образом реализует свою прогностическую или предвосхищающую функцию лишь тогда, когда она сама берётся как дух, а не как простое отношение к последнему, в котором заранее выражен её внутренний предел. (Мы здесь пытаемся продумать следующую мысль К. Маркса: «Сократ так важен потому, что в нём выражается отношение греческой философии к греческому духу, а следовательно, и её внутренний предел». — Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд. — Т. 40. — С. 58).
Отсюда и произрастает основная актуальность очерченной нами здесь выше философской позиции.
Знакомясь с той или иной теорией, мы часто не осознаём того, какой дух за ней скрывается и что на самом деле в действительности совершается. Пан, этот всеобщий Божественный принцип природы, невидимо вершащий дела в тиши полей и лесов, ныне олицетворяет ставшую невидимой, отвернувшуюся от людей, сторону природы, которая уже больше не поворачивается к нам лицом. Если же она вдруг и оборачивается, то становится причиной того бездонного ужаса, который вызван планетарным империализмом человеческого действия. Сегодня для созерцания осталось совсем немного места в нашей жизни. Человек вновь и вновь решительно раздвигает круг событий. Над миром природы неуклонно воздвигается духовный или техногенный мир. Но мы всё же не должны до конца делать этот мир духовным. Наша жизненная ваза слишком хрупка, чтобы выдержать всю полноту демиургических потенций, власть духовного «Я» над телесными и душевными силами. Приближается момент, когда мир, созданный человеком, снова окажется как бы на том «острие»духа, где природа выступает для последнего лишь в качестве чистого понятия «границы» и тогда, может быть, теоретически будет, наконец, найдена та отправная точка, откуда вообще должно начинаться всякое научное исследование, если только оно действительно хочет претендовать на звание такового. Эта точка, как нам думается, должна стать именно тем связующим целым, которое позволит объединить, наконец, философские проблемы естествознания с духом современного теоретического естествознания, с современными проблемами науки (См.: Алексеев П.В., Панин А.В. Философия. Учебник. — М., 2000. — С. 41).
«Если в качестве философской проблемы естествознания выдвигается для рассмотрения какая-либо гипотеза полувековой давности с единственной целью показать её материалистичность в противовес витализму XIX в., против которого выступали ещё материалисты прошлого столетия, если при этом не приводятся новейшие гипотезы, не сопоставляются их эмпирические, онтологические и общеметодологические основания, не выявляются мировоззренческие следствия из них, не даётся анализ их интерпретаций в идеалистической философии и т.д., то, очевидно, такой подход не имеет ничего общего с «философской проблемой естествознания»» (Там же. — С. 40-41). К этому следует добавить, что рассмотрение оснований новых гипотез, а также самих начал физики, химии, «генной инженерии» и т.д., уяснение сил тяготения, давления, электромагнетизма, «новых» законов «сохранения и превращения информации», «объяснение» с помощью «геномы» тайны индивидуальности и т.д. и т.п. оставляют всё-таки неразрешимым один вопрос, вопрос, который поставил ещё Шеллинг в своей «Философии откровения»: «откуда и для чего сами эти силы и вещества, какова необходимость их существования, почему имеются такие силы и вещества» (Шеллинг Ф.В.Й. Философия откровения. Т. 1. — СПб.: Наука, 2000. — С. 33).
Предельность есть, таким образом, важнейшая и определяющая черта философских проблем естествознания. Исследователь, ставя и решая какую-либо из этих проблем, сталкивается с такой их особенностью, как их «вечность». Проблема смысла существования мира, проблема человека и его свободы — это такие проблемы которые «всегда сохраняют своё значение: в каждую эпоху постановка этих проблем означает не просто продолжение традиции, но и выявление новой перспективы» (Ойзерман Т.И. К вопросу об истоках и специфике философских проблем //Вопросы философии, № 6, 1969. — С. 125).
Глава первая
Философские проблемы естествознания в свете идеи
нового культурного синтеза современности.
Древнегреческая философия как первая форма такого синтеза
Индивидуальные творцы пранауки не известны. Никогда не будут известны и те, кто впервые понял, что знание можно распространить за пределы одного поколения. Безымянны и первые изобретатели колеса, молота, жернова или охотничьей ловушки. Наука в период своего зарождения предстаёт целостной и обобщённой.
Изучение процесса формирования рационального знания древности необычайно сложное дело. Ясно пока очень немногое. Очевиден прикладной характер пранауки. Хотя практические действия людей и были рациональны, основывались на конкретном знании, их обоснование в отдельных случаях могло быть иррациональным. Так, охота, строительство или сбор целебных трав могли начинаться магическим ритуалом.
История человеческой мысли также отмечена некоей двойственностью. В.И. Вернадский писал в связи с этим, что к ряду представлений, связанных с мироощущением человека, можно прийти не только «путём точного научного наблюдения и опыта, а путём философских исканий и интуиций» (См.: Вернадский В.И. Размышления натуралиста. Кн. 2. Научная мысль как планетарное явление. — М.: Наука, 1977. — С. 25).
Необходимо отметить, что в мифе абстрактно-логическое мышление органически слито с чувственно-образным восприятием явлений, знание — с переживанием. Миф — это абсолютное тождество бытия и мышления, материи и сознания. В мифе не различаются мышление и чувство. Об этом писал Ф.В.Й. Шеллинг; эту же идею разрабатывал во всех её частных импликациях и А.Ф. Лосев.
В мифологическом мышлении нет понятий естественного и сверхъестественного. Люди стали разграничивать данные понятия лишь с возникновением теоретического мышления в форме рождающихся первых натурфилософских учений (См.: Солопов Е.Ф. Концепции современного естествознания: Учеб. пособие для вузов. — М.: Гуманит. издат. центр ВЛАДОС, 1998. — С. 25).
И всё же «первой теоретической деятельностью рассудка, который ещё колеблется между чувственностью и мышлением, является счёт» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. — Т. 1. — С. 31).
Эсхил вложил в уста своего Прометея следующие слова:
«Смотрели раньше люди и не видели
и слышали, не слыша…
И без толку
Трудились. Я восходы и закаты звёзд
Им первый показал. Для них я выдумал
Науку чисел, из наук важнейшую».
Единовременность, синкретичность явления знания и самосознания, сложность структуры науки и искусства, понимаемой как познание и оценка реальности, могут быть усмотрены в этих гениальных строках.
Возникновение натурфилософских учений породило религиозные различия, поскольку именно натурфилософия выводит человека на проблему предельных оснований всего сущего, заменяет недостающие связи в объяснении фактов вымышленными. Однако качественно религия всё же остаётся на уровне мифологического восприятия мира, сохраняя и продолжая его, поскольку она утверждает реальное существование сверхъестественного, наделяя именно его подлинным, бесконечным и всемогущим бытием. Наука же — и именно из этой гипотезы мы здесь исходим — в своих фундаментальных основаниях, в своём исходном принципе постоянно преодолевает мифологию (следовательно, и религию), признавая существование только естественного и отрицая сверхъестественное. Именно данный процесс отрицания и составляет сущность позитивной науки. Но не следует думать, что с прекращением этого процесса наука добьётся окончательного господства. Конец процесса будет означать начало новой мифологии. Следовательно, постановка вопроса должна быть только такой: мы должны всеми своими силами стремиться к науке, но не должны объявлять её в качестве достигнутой цели человеческого развития.
В конкретной человеческой истории действительно всё оказывается гораздо сложнее. Сознание человека не может полностью вырваться из рамок зависимости от практически-материальной жизни. Именно эта зависимость не позволяет реализовать ни одного варианта «чистой» идеи, «чистой» науки и т.д. Как никогда раньше люди не обходились одной только мифологией или религией (в любую эпоху имелись определённые элементы практически достоверного знания, пусть в его донаучной форме), так и сегодня, на рубеже тысячелетий, даже развитая наука продолжает сосуществовать вместе с религией. Кроме того, внутри самой науки прослеживается заметное оживление мифотворчества (См.: Солопов Е.Ф. Указ. соч. — С. 26). Данный факт говорит о том, что законным продолжением теоретической, или логической, науки, быть может, является такая позитивная, или положительная, наука, которая в своей основе содержит не вопрос «чтo может быть?» или, если сказать резче, «чтo должно быть?», а вопрос «чтo есть?» В этом плане мифология заключает в себе ту грандиозную архитектонику, которая непосредственно перемещается в природу и, таким образом, находит своё завершение в устремлённой к небу логической вершине.
Мифологические представления, несмотря на их кажущуюся абсурдность, всё же находятся во взаимосвязи с природой и её явлениями. «Эта связь с природой, — писал Шеллинг, — этот вид сходства, который мифологические существа выказывают с существами природы, основывается на том, что те же самые миропроизводящие потенции, которые действовали в природе, здесь действуют в сознании. Стало быть, эта взаимосвязь сама является естественной, а не искусственной (многие во времена Шеллинга рассматривали мифологию «как искусственно развитый взгляд на природу». — А.Л.), объяснимой, например, тем, что «в глубочайшей древности допускается своего рода философско-поэтическое исследование природы» (Шеллинг Ф.В.Й. Философия откровения. Т. 1. — СПб.: Наука, 2000. — С. 460).
Итак, мифология — это не только некоторый «дотеоретический» способ обобщения стихийно-эмпирических знаний (См.: Найдыш В.М. Концепции современного естествознания: Учеб. пособие. — М.: Гардарики, 2001. — С. 31), но и определённое порождение, лучше сказать, произведение самой субстанции сознания, а потому так с ней и срослась. Данный взгляд объясняет ту веру, которую человечество питало к мифологическим представлениям. «Именно потому, что процесс, в котором вырабатывались эти представления, был совершенно независимым от мышления и от свободы человека и в этом смысле объективным, человечество должно было питать к данным представлениям совершенную веру, а также считать их объективными» (Там же. — С. 459). Такой вывод вытекает из следующего факта. Обычно действию предшествует мысль. Но мифологические представления «не были делом мышления, они опережали мышление и поэтому непосредственно, до какого-либо мышления, понуждали к действованию» (См.: Там же). Таким образом, действовавшие в мифологическом процессе силы не являлись только воображаемыми, а были действительными, реальными силами, действовавшими также в природе. Отсюда возникает вопрос: не произошло ли что-то такое серьёзное в природе, если современная мифология оказалась такой враждебной человеку? Но ясно одно, мифологический процесс, видимо, повторяет в сознании человека какой-то подлинный процесс, совершающийся в окружающем его мире, и потому воспринимается им как истинная реальность. Ведь далеко не случайно в беседе с Н.А. Мельгуновым Шеллинг обратил внимание на тот момент, что его «философия природы входит и во все другие части … системы», что о природе у него «совершенно новые мысли» и что он
