— у всего живого потока учений и сказаний о
Богах, какой велико и могуче, питаясь неисчерпаемыми источниками, покрыл
собою весь праисторический мир,- именно такое мелкое, плоское происхождение
от случайных и бесплодных мыслей одного человека, нескольких людей?! И из
этих понятий и персонификаций, рожденных сухим рассудком, жалкими
познаниями, извлеченных из произвольных рассуждений,- подобно забавам
ребячливого ума, они и одной минуты не могли бы занимать их создателя! —
отсюда пошла тысячелетняя история блужданий народов, из таких слабых и
ненатуральных начал развилась колоссальная мощь верований?!
Случайность вроде названной только что — мифология греков, египтян,
индийцев, короче говоря, целого света происходит из совершенно случайно
измышленного, потом облеченного в иную форму, наконец, неверно понятого
космогонического учения одного или нескольких человек, в которое продолжают
свято веровать,- подобная случайность такова, что, стоит взвесить все
обстоятельства, не решится думать о ней и тот, кто полагает, будто самые
великие и могучие события в этом мире происходят от самых случайных и не
заслуживающих внимания причин.
Однако более высокое понимание мифологии предполагает, что она была
изобретена инстинктообразно; сторонник такого понимания и в этом случае
займет более высокую позицию и, коль скоро нам представляется нелепостью
считать мифологию изобретением отдельных людей, преспокойно возразит нам:
конечно же мифология не изобретена отдельными людьми, она рождена самим
народом. Мифология настолько сплелась со всей жизнью народа, с самим его
существом, что и выйти она могла только из него. Тем более что все
инстинктивное скорее проявляется в массе, чем в отдельных личностях, и
подобно тому как общий художественный инстинкт (в некоторых семействах
живых существ) связывает воедино все индивидуумы, которые совместно
возводят искусные сооружения, так и в народе между различными индивидуумами
сама собою и как бы по внутренней необходимости устанавливается духовная
связь, которая и обнаруживается в таком совместном произведении, как
мифология. И более того, представляется, что это духовное взаимодействие
продолжалось и позже, когда мифология уже возникла. Аналогию, выдающуюся,
значительную, давно уже являют нам гомеровские исследования Вольфа, если
только разобраться в них получше, чем то удавалось его современникам. Если
«Илиада» и «Одиссея» — не создания одного человека, а целого рода,
творившего в течение большой эпохи, то надо признать: этот род творил как
В качестве естественного порождения всеми, притом с особым расположением к
ней, признается народная поэзия — она древнее любого поэтического
искусства, она продолжает существовать и наряду с ним — это легенды,
сказки, песни, истока которых никто не может назвать, это и природная
мудрость, которая вызывается событиями повседневной жизни, веселым,
компанейским времяпрепровождением — тут придумывают все новые пословицы,
загадки, притчи. Природная поэзия и природная философия взаимодействуют не
преднамеренно и планомерно, но без всякого рассуждения в самой жизни,- так
и творит народ высшие образы, в каких нуждается, чтобы заполнить пустоту
души и фантазии, благодаря каким сам он возносится на более высокую
ступень,- они, эти образы, задним числом облагораживают и украшают жизнь
народа и при этом, с одной стороны, отличаются глубоким природным
значением, с другой же стороны, поэтичны.
И конечно! Если бы надо было выбирать между отдельными людьми и народом,
кто бы в наши дни стал долго размышлять, куда примкнуть! Однако, чем
убедительнее представление, тем пристальнее надо смотреть, не вкралась ли
сюда некая неявная предпосылка, которая не выдержит поверки. Подобные
неявные гипотезы — они для исследователя все равно что скрытые под
поверхностью океана коралловые рифы для мореплавателя, и критический ум
отличается от некритического лишь тем, что последний приступает к делу с
неосознанными предпосылками, а первый не допускает ничего, что бы не было
выявлено и обсуждено, и, насколько возможно, все извлекает на свет.
Верно то, что мы вздыхаем с облегчением, когда слышим: начало мифологии не
в отдельных людях, а в целом народе. Но ведь этот народ, под которым
понимают совокупность всех принадлежащих к нему лиц,- это ведь только один
народ. А мифология — это дело не одного, а многих народов, и между
мифологическими представлениями этих многих народов — не просто всеобщее
согласие, но взаимосогласие, доходящее до мелочей. Вот пусть и предстанет
теперь перед нами этот великий, неопровержимый факт существования
внутреннего родства между мифологиями различных, самых непохожих друг на
друга народов. Как объяснить себе этот факт, как объяснить мифологию, это
всеобщее и в целом повсеместно тождественное себе явление? Ведь не
объяснять же его такими причинами и обстоятельствами, какие мыслимы лишь у
одного народа? В последнем случае, когда, стало быть, мифология возникает у
одного народа, нет, очевидно, иного способа объяснить тождество, как
признать, что мифологические представления, хотя и возникли первоначально у
одного народа, были переданы им другому, третьему и так далее, притом с
известными изменениями, но все же так, что мифология в целом и в своей
основе оставалась той же. Не только Герман объясняет себе этот факт именно
так. И другие, кого не принуждают к тому особые предпосылки, выдвигают
объяснение, согласно которому мифология — это мнимо всеобщий феномен, а
материальное взаимосогласие разных мифологий лишь внешне и случайно. Может
быть, кому-то и кажется удобным объяснять так, через внешнюю и подчиненную
взаимосвязь, родство, лежащее не на поверхности, а в глубине, однако
взаимосогласие таково, что противоречит подобной гипотезе. Если бы греки
получили свою Деметру от египтян, и только, эта Деметра, как Изида, должна
была бы искать своего убитого супруга, или же Изида, как Деметра, должна
была бы искать похищенную дочь. Однако сходство лишь в том, что они ищут
утраченное. Однако утраченное всякий раз разное, так что греческое
представление не может быть простым отпечатком египетского, не может и
зависеть от египетского представления, а должно было возникнуть
самостоятельно, независимо от предшествовавшего ему представления. Сходства
— не те, что между оригиналом и копией, они указывают не на одностороннее
происхождение одной мифологии от другой, а на их общее происхождение.
Однако если родство различных мифологий и было бы объяснимо внешне и
механически, можно ли было бы нам превозмочь себя и так легкомысленно
поступить с великим фактом, который надо чтить как могучее средство
развития подлинной теории: ведь все равно оставалась бы прежняя
предпосылка, а именно то, что мифология возникает лишь в народе, среди
народа. Но мне представляется, что как раз то, в чем до сих пор никто
никогда не находил для себя преткновения, весьма нуждается в исследовании,
вообще говоря, мыслимо ли, чтобы мифология выходила из народа и возникала в
народе? Ибо начнем сначала: что такое народ, отчего он становится народом?
Бесспорно, не от того, что большее или меньшее число физически сходных
индивидуумов сосуществуют в пространстве, но в силу общности сознания. Лишь
непосредственное выражение такой общности — общность языка; однако в чем
искать нам эту самую общность, в чем — основание ее, если не в общности
взгляда на мир, а этот последний — в чем изначально содержится он, в чем
дан он народу, если не в мифологии? Поэтому представляется немыслимым,
чтобы к наличествующему уже народу прибавлялась еще и мифология, будь то
изобретенная отдельными индивидуумами в народе, будь то возникшая как
общее, подобное инстинкту порождение. Все это представляется невозможным,
потому что немыслимо, чтобы народ был и чтобы у него не было своей
мифологии.
Быть может, кто-нибудь решит возражать нам так: народ связывает в целое
какое-то общее дело, например земледелие, торговля, общие нравы,
законодательство, власти и т. д. Конечно, и это относится к понятию народа,
однако, кажется, нет даже смысла напоминать о том, сколь проникновенно
взаимозависят у каждого народа власть, законодательство, нравы, даже
занятия и дела с представлениями народа о Богах. Вопрос и состоит ведь в
том, можно ли мыслить все это заведомо предполагаемое и безусловно данное
вместе с понятием народа помимо религиозных представлений, которые никогда
не обходятся без мифологии. Нам возразят на это, что есть такие племена, у
которых не обнаружено ни следа религиозных, а следовательно, и
мифологических представлений. Сюда относятся, к примеру, уже упомянутые
племена Южной Америки, которые лишь наружно напоминают людей. Однако
они-то, как сообщает Азара, и живут, словно животные полевые, вне всякой
общности между собой — они не признают над собою власти, ни зримой, ни
незримой, они друг для друга чужаки, словно животные одного вида, и они не
составляют народа, как не составляют народа волки и лисы, и живут они куда
обособленнее, нежели обитающие и трудящиеся сообща звери, как-то: бобры,
муравьи и пчелы. Напрасно пытаться превратить их в народ, т. е. создать
социальные связи между ними. Если вводить таковые насильственно, это
поведет к их гибели -в доказательство того, что ни божеская, ни
человеческая власть не в силах превратить в народ не родившееся народом,-
где нет изначального единства и общности сознания, там его не произвести на
свет.
И здесь язык вновь встает рядом с мифологией. Сразу же поняли нелепость
гипотезы, по которой язык народа возникает трудами отдельных индивидов в
этом народе. Но разве меньшая нелепость считать возможным, чтобы язык
возникал среди народа, выходя из него, как если бы народ мог быть без
общего для него языка, как если бы народ не существовал благодаря общности
языка?
То же самое следовало бы сказать, если бы кто-нибудь тот взгляд, что и в
области законодательства не все совершается отдельными лицами и что законы
порождаются самим народом в процессе его существования, понимал в том
смысле, что народ может с самого начала давать себе законы и,
следовательно, быть без законов, тогда как лишь благодаря законам он и
становится народом и есть народ. Ведь и закон своей жизни, своего
пребывания — закон, развитием которого являются все законы, которые
выступят в течение его истории,- он как народ обретает вместе с своим
бытием. А этот изначальный закон народ может получить лишь вместе со своим
врожденным взглядом на мир, и такой взгляд содержится в его мифологии.
Как бы ни объяснять возникновение мифологии — в народе или из народа,
всегда предполагают народ и, например, считают, что эллин был эллином,
египтянин египтянином еще до того, как тот и другой тем или иным способом
обрели свои мифологические представления. Я же теперь спрошу: останется ли
эллин эллином, египтянин египтянином, если отнять у них мифологию? А
следовательно, оба они и не переняли свою мифологию у других, и не породили
ее сами после того, как стали греком или египтянином, но они стали самими
собою лишь вместе с их мифологией, лишь одновременно с тем, как им
досталась их мифология. Обычно же рассуждают совсем иначе — противоположным
образом: если мифология народа складывается в ходе истории — а история
начинается для народа, как только он начинает существовать,- если она
возникает у него благодаря историческим обстоятельствам и контактам с
другими народами, то у него, значит, есть история до всякой мифологии.
Однако народ обретает мифологию не в истории, наоборот, мифология
определяет его историю, или, лучше сказать, она не определяет историю, а
есть его судьба (как характер человека — это его судьба); мифология — это с
самого начала выпавший ему жребий. Кто станет отрицать, что вместе с
учением о Богах индийцам, эллинам и т. д. дана вся их история?
Немыслимо, чтобы мифология народа возникала из чего-либо уже
наличествующего и среди наличествующего, а потому ей не остается ничего
иного, кроме как возникать вместе с народом — в качестве сознания
народа-индивида; вместе с этим сознанием народ и выступает из всеобщего
сознания человечества, благодаря такому сознанию он и есть вот этот народ,
и оно отличает его от всех иных народов
