способа объяснения либо с
мыслимым и вероятным в себе, либо с исторически познаваемым, что они — в
зависимости от того, согласуются ли они с тем или иным или находятся с ним
в противоречии,- обязаны заявить о себе как о возможных или невозможных.
Ибо одно само по себе немыслимо, иное, быть может, и мыслимо, но
невероятно, третье, быть может, и вероятно, однако противоречит исторически
познанному. Ибо конечно же исток мифологии теряется в таких эпохах, о
которых нет у нас исторических сведений; однако по тому, что еще доступно
историческому знанию, мы можем заключать о том, что допустимо предполагать
как возможное для исторически недоступной нам эпохи, а что предполагать
нельзя; а историческая диалектика (иного типа, нежели та, что, опираясь на
чисто психологические соображения, пробовала прежде свои силы на таких
столь далеких от всякого исторического знания эпохах), наверное, позволит
распознать больше и в столь темной праистории — больше, чем могут
вообразить себе люди, привыкшие составлять себе представления о подобных
временах совершенно произвольно. Как раз если мы совлечем с древности
ложноисторический наряд, в какой пытаются облачить ее, объясняя, то
познаваемым непременно станет все, что вообще можно исторически установить
об истоках мифологии и об условиях, при которых она возникла. Ведь по
меньшей мере один памятник той эпохи все же сохранился, самый что ни на
есть несомнительный,- это и есть сама мифология, а каждый согласится, что
если сама мифология будет противоречить каким-либо предпосылкам, то они не
истинны, и только.
После этих замечаний, предначертывающих порядок дальнейшего изложения,-
прошу вас иметь их в виду в качестве путеводной нити, поскольку в ходе
исследования неизбежно возникнет немало побочных линий и отклонений, где
легко потерять из виду ход развития и взаимосвязь целого,- после этих
замечаний вернемся к нашему первому вопросу: как это понимать? Более
определенно вопрос звучит так: как это понимать — как истину? Не как
истину? Итак, как истину? Если бы я мог так понимать, я бы не спрашивал.
Когда нам подробно и понятно излагают ряд действительных событий, нам не
придет в голову спрашивать, как это понимать. Значение рассказа тогда
просто-напросто в том, что события, о которых ведется рассказ, реальны. Мы
предполагаем, что у рассказчика одно намерение — поведать нам о происшедших
событиях, сами же мы слушаем с намерением узнать о них. Такому рассказу
несомненно присуще значение урока, доктрины. Итак, в самом вопросе — как
это понимать, т. е. куда клонит, что означает эта мифология? — уже заложено
то, что спрашивающий не в состоянии видеть в мифологическом повествовании
истину, реальность событий, а коль скоро все историческое тесно связано
здесь с содержанием, то он не видит этого и в мифологических
представлениях. Но если не как истину, то как их понимать? Естественная
противоположность истины — вымысел. Итак, буду понимать мифологические
представления как вымысел, буду считать, что они означают вымысел и именно
как таковой сложились.
Вот, бесспорно, самый первый взгляд — он ведь и вытекает из самого вопроса.
Мы могли бы назвать его естественным или невинным, потому что этот взгляд
сложился под первым впечатлением и не выходит за его пределы — не задается
мыслью о многочисленных серьезных вопросах, какие следуют за любым
объяснением мифологии. Человеку более опытному тотчас же представятся
трудности, связанные с подобным мнением, если брать его вполне серьезно,-
да мы и не думаем утверждать, что такое мнение когда-либо высказывалось;
согласно с данными разъяснениями, нам довольно того, что такой взгляд
возможен. Кроме того, если и признать, что такое мнение никогда не
претендовало на объяснение мифологии, не было все же недостатка в тех, кто
и знать не желал о каком-либо ином взгляде на мифологию, кроме как на
поэзию, и выказывал величайшую неприязнь к любому исследованию причин
появления богов (Causis Deorum), как выражаются уже древние писатели, к
любому исследованию, которое стремится к какому-либо иному, а не к
идеальному смыслу мифологии. Причину столь неприязненного отношения к
исследованию мы можем усматривать лишь в опасениях относительно поэтических
образов Богов, хотя такие образы уже запечатлены у поэтов,- многие
опасаются, как бы не пострадало или не испарилось совершенно это
поэтическое содержание, если исследования дойдут до самого основания; страх
такой и в самом худшем случае вовсе не обоснован. Ибо результат
исследования, каким бы он ни оказался, относился бы лишь к истоку Богов и
не делал бы никаких установлении относительно того, как понимать Богов у
поэтов или перед лицом чистых художественных творений. Ибо ведь даже те,
кто видит в мифах какой-либо научный смысл (например, физический), отнюдь
не требуют, чтобы именно такой смысл мы предполагали в поэтах, да и вообще
не слишком велика опасность, что в наше время, с его столь превосходной
осведомленностью по части всего эстетического (куда лучшей, нежели во
многом другом), найдется много людей, готовых портить себе впечатление от
Гомера всякого рода побочными соображениями, в крайнем случае, если только
наша эпоха еще нуждается в подобных наставлениях, можно отослать к книге
Морица, весьма заслуживающей в этом отношении всяческих рекомендаций. Ведь
и природу, если угодно, можно рассматривать чисто эстетически, однако это
не налагает запрета на естествоведение и натурфилософию. Так и с мифологией
— кто хочет, может понимать ее чисто поэтически; однако, если с подобным
взглядом связывать какие-то высказывания о мифологии, тогда надо
утверждать, что и возникла она чисто поэтически, а в таком случае нельзя
уже отвергнуть все те вопросы, которые встают вместе с подобным
утверждением.
Если принять такой взгляд без всяких ограничений, а мы так должны брать
его, пока нет оснований для его сужения, то у поэтического объяснения может
быть только один смысл — мифологические представления порождены не
намерением что-либо утверждать или чему-либо учить, но лишь влечением к
поэтическому вымыслу. Это последнее, правда, остается пока непостижимым.
Одним словом, такое объяснение совершенно исключило бы какой-либо смысл
доктрины. В возражение можно, однако, привести следующее.
Всякий вымысел нуждается в независимом от него основании, в почве, на
которой он произрастал бы; нельзя просто сочинять, выдумывать из головы.
Предпосылкой даже самой свободной поэзии, которая все измышляет сама и
которая исключает любую связь с истинными событиями, тем не менее служат
реальные и повседневные события человеческой жизни. Любое отдельное событие
должно быть подобно событию либо засвидетельствованному, либо принимаемому
за правду (e t u m o i s i n o m o i a ) — так Одиссей похваляется своими
рассказами («Одиссея», XIX, 203), хотя последовательность событий, их
сцепление совершенно невероятны. Так называемое чудесное гомеровского эпоса
вовсе не может служить возражением, ведь для этого чудесного есть основание
в том учении о Богах, которое тогда уже существовало и принималось за
истину, это чудесное естественно, потому что Боги, которые вмешиваются тут
в дела людей, принадлежат к реальному миру той эпохи и вполне сообразны с
порядком вещей, в какой тогда веровали, какой был усвоен тогдашними
представлениями о мире. Однако, если на заднем плане гомеровской поэзии
выступает все обширное целое тогдашних верований, как же может служить
таким задним планом сама же поэзия? Очевидно ведь, что этому целому не
предшествовало то, что сделалось возможным лишь впоследствии, то, что было
опосредовано самим же целым, т. е. именно вольная поэзия.
После всех этих замечаний поэтическое объяснение придется уточнить,- пусть
и есть истина в мифологии, но нет такой, которую бы намеренно вкладывали в
нее, и нет, следовательно, такой, которую можно бы зафиксировать и выразить
как таковую. Все элементы действительности и содержатся в ней, но только
примерно так, как в сказке,- в духе той, блестящий образец которой оставил
нам Гёте: вся прелесть ее в том, что перед нами, словно в зеркале или в
отдалении, возникает мираж смысла, но он тотчас ускользает от нас, и мы
устремляемся в погоню за ним, но не можем его догнать. Бесспорно, мастером
такого жанра будет тот, кто наиболее ловко станет обманывать нас, держа
слушателя в постоянном напряжении и как бы надувая его. И на деле будто бы
это и есть самое настоящее описание мифологии,- она вводит нас в
заблуждение призвуком более глубокого смысла и завлекает нас вглубь, но
никогда не дает нам ясного ответа. Да и кому, спрашивается, удавалось
гармонически объединить эти беглые, блуждающие звучания?! Они подобны
Эоловой арфе — она пробуждает в нас хаос музыкальных представлений, но те
никогда не сходятся в единое целое.
Связь, система вроде бы и является повсюду, но с ней все происходит так,
как у неоплатоников с чистой материей, о которой они говорят: пока ее не
ищешь, она тут, но, стоит только протянуть к ней руку, пытаясь прийти к
какому-либо знанию, она исчезает; а ведь как много людей тщились остановить
призрачное явление мифологии и, подобно мифическому Иксиону, обнимали
Однако если исключить из мифологии преднамеренность вкладываемого смысла,
то тем самым исключен и любой особенный смысл,- позднее же мы познакомимся
с объяснениями, каждое из которых вкладывает в мифологию различный смысл,
так что тогда объяснение поэтическое было бы безразлично к любому такому
смыслу, притом не исключало бы ни один из них в отдельности, и, разумеется,
это было бы немалым преимуществом. Сторонник поэтического взгляда может
допустить, что сквозь образы Богов просвечивают силы природы, он может
думать, что в мифологии ощутимы первые переживания сил, незримо управляющих
человеческим миром, да и почему бы не ощутить в ней даже и религиозный
ужас,- ничто из того, что могло потрясти нового, еще не овладевшего собою
человека, не останется чуждым эпохе возникновения мифологии, все это
отразится в мифологическом вымысле, вызывая волшебную видимость
взаимосвязи, даже какого-то отдаленного учения, и с такой видимостью мы
легко смиримся, если только грубый и пошлый рассудок не пожелает обратить
эту видимость в реальность. Тогда всякий смысл в мифологии заложен
потенциально, словно в хаосе, и ни один не ограничен, не выступает как
что-то частное; если же искать частное, то все явление в целом искажается,
даже разрушается; так и оставим мифологии такой смысл, будем наслаждаться
бесконечностью возможных связей,- вот тогда мы в должном настроении и можем
постигать мифологию.
Таким путем представление, которое поначалу казалось нам слишком уж
воздушным, чтобы нашлось для него место в научном разворачивании проблемы,
обрело все же некоторую плоть, и мы думаем, что угодили своими словами
многим,- даже если кто-то и не выдавал свой взгляд за объяснение мифологии.
И верно, если бы иные соображения дозволяли это, разве не остановились бы
мы на таком взгляде? Тем более что разве не согласуется он с известным,
весьма излюбленным способом представлять себе вещи, согласно чему суровым
эпохам в жизни человеческого рода предшествовала эпоха радостной поэзии,
состояние, свободное от религиозных страхов и от тех ужасных чувств,
которые таким бременем ложатся на позднейшее человечество, время
счастливого и невинного безбожия, когда все представления (что впоследствии
у народов, ставших варварами, омрачились) обладали лишь чисто поэтическим
значением; такое состояние, должно быть, рисовалось проницательному Бэкону,
называвшему греческие мифы дуновением лучших времен, павшим на цевницы
греков (aurae temporum meliorum, quae in fistulas Graecas inciderunt). Кто
не вообразит себе охотно племя людей — если не на дальних островах, так в
изначальные времена,- племя людей, для которых вся действительность
превращена Фатой Морганой в сказку? Во всяком случае взгляд этот заключает
в себе такое представление, мимо которого не проходит никто, даже если
никто и не останавливается на нем. Мы опасаемся того, что легче признать
сам этот взгляд поэтическим вымыслом, нежели ему самому выдержать
историческую проверку. Потому
