тем, что обычно предполагается, мы должны сказать: таким

значением колена наделяются лишь с той поры, как существуют народы, и если

приведенное значение имени верно, то колена получают свои имена, лишь

становясь народами.

Итак, лишь относительный политеизм объясняет не только возникновение

народов вообще, но, как мы только что видели, и в особенных обстоятельствах

— так, он объясняет последование, в каком являются народы. Однако осталось

еще одно, о чем мы признавались, что не можем вполне прояснить это с

помощью наших понятий (какие были у нас тогда),- это неразрывно связанное с

возникновением народов возникновение различных языков — смешение языка как

следствие религиозного кризиса. Не поможет ли обретенное теперь разумение

хотя бы сколько-то приблизиться к полному пониманию этого узла проблем,

казавшегося нам раньше неопределенно далекой от своего решения проблемой?

Если когда-то, как говорится в Ветхом завете, «на всей земле был один язык

и одно наречие» — почему бы нам противиться такому представлению (больше,

чем другому,- о времени, когда не было народов)? — то подобную

неподвижность языка можно мыслить только так: языком владел тогда лишь один

принцип, сам неподвижный и не допускавший никаких изменений в языке, т. е.

удерживавший язык на ступени субстанциальности,- подобно тому как первый

Бог А был чистой субстанцией и был принуждаем принимать акцидентальные

определения лишь вторым Богом В. Коль скоро язык удерживался на этой

ступени принципом, и притом бесспорно принципом духовным, то уже гораздо

легче понять, что между этим принципом языка и религиозным принципом,

который в это же время безраздельно владел не только частью сознания, но и

всем сознанием, существовала и даже должна была существовать взаимосвязь.

Ибо язык мог быть подобным лишь Богу, который заполнял все сознание. Теперь

же является новый принцип и задевает, затрагивает первый принцип (тоже как

определяющий язык принцип) — он преобразует этот первый принцип, наконец,

делает его совершенно неузнаваемым и оттесняет вглубь. Тогда, коль скоро

язык определяется уже двумя принципами, неизбежными становятся не только

материальные различия языка, которые, напирая, во множестве выходят наружу,

но в зависимости от более глубокого или более поверхностного внедрения

второго принципа и, следовательно, в зависимости от того, в какой, большей

или меньшей, степени язык утрачивает свой субстанциальный характер,

выступают уже языки, которые исключают друг друга не просто материально, но

и формально, в своем отношении к принципам.

Вот что можно видеть, еще не перейдя к ближайшему рассмотрению

действительных фундаментальных различий языков.

А теперь прошу вас приобщить к сказанному следующее. Если наши предпосылки

обоснованны, то человечество переходит от относительного монотеизма, или

единобожия (здесь уместно это обычно поминаемое некстати слово) , к

двубожию (дитеизму) и затем к решительному многобожию (политеизму). И вот

то же самое поступательное движение совершается в принципах языка, которые

переходят от изначального моносиллабизма к дисиллабизму и затем к

совершенно раскованному полисиллабизму.

Моносиллабизм сохраняет слово в его чистой субстанции, и, когда он

выступает как принцип, мы не можем не предполагать принцип, фиксирующий

данное, отвергающий все случайные определения. Но — мы слышим, нам

возражают: на свете нет ни одного моносиллабического языка. Да, это так!

Нам известна лишь одна языковая система, в которой царит принцип

моносиллабизма,- это китайский язык, и как раз этому языку ученый муж,

считавшийся до последнего времени величайшим знатоком китайского языка и

китайской литературы (Абель Ремюза), полагал возможным отказывать в

моносиллабическом характере. Если же присмотреться повнимательнее, то этот

ученый муж руководствовался лишь представлением о том, что такой взгляд на

китайский язык, в изучении которого ему принадлежат столь значительные

заслуги, ставит позорное пятно варварства на этом народе и на его языке. Мы

беремся совершенно успокоить его на сей счет; наше мнение таково, что

состояние, когда сознанием владел лишь один принцип, не было состоянием

варварства, что же касается материалов, почерпнутых им в самом языке, то,

по всей вероятности, наших заверений хватило бы для того, чтобы он

усомнился в их доказательности. Главное в его суждениях, видимо, в

следующем: слово «односложный» будто бы не имеет смысла, потому что если

понимать под слогом корень, то все языки на свете моносилллабичны, если же

понимать под слогом — слово, то языки, какие обычно принимают за

моносиллабические, не более моносиллабичны, чем все остальные, ибо слова

таких языков — сцепления слогов, которые лишь представляются раздельными,

потому что к этому приводит природа принятых в этих языках письменных

знаков. В этом рассуждении ложна сама предпосылка — будто корни во всех

языках односложны. Ведь дисиллабизм семитских языков — не что-то случайное,

дисиллабизм — специфический принцип этих языков, принцип, который нарушает

существовавшее прежде ограничение и полагает начало нового развития.

Правда, в последнее время, чтобы не сворачивать с пути, на каком

воздерживаются от объяснения принципов и по возможности все выводят из

случайностей, была сделана попытка (сама по себе очень старая) возвести

семитские языки к односложным корням: подчеркивали, что многие еврейские

глаголы, у которых совпадают только два и даже всего один корневой

согласный, родственны по своему значению, третья согласная — это, как

правило, лишь приращение, и такое удлинение слова обычно лишь служит

признаком расширения первоначального значения слова. Так, например,

говорили: cham (собственно, chamam) значит по-еврейски «быть теплым,

теплеть», откуда впоследствии chamar — «быть красным», потому что краснота

— последствие разгоряченности; значит, chamar — это, собственно, не корень,

а корень — cham (который, однако, лишь произносится в один слог!). Но как

раз упомянутый факт, если бы он подтвердился во всем, послужил бы нам

доказательством того, что моносиллабизм — это реальный принцип, а семитские

языки были призваны преодолеть его и лишь потому сохранили преодоленное в

качестве следа или отдельного момента. Для яфетических же языков, значит

для германского, санскрита, греческого и т. д., нужно было бы думать, этот

преодолевавшийся семитскими языками принцип не мог уже иметь никакого

значения, не мог иметь и силы в них. И однако, вот самая большая новость!

Оказывается, как раз корни этих языков определенно моносиллабичны, так что

после этого надо сделать только один шаг, чтобы признать семитскую языковую

ветвь (с ее двусложными корнями) более молодой, санскрит же — более

древним, подлинным, изначальным. Я уже раньше в общей форме высказался

против этого переворачивания всякого разумного порядка, сейчас же не будем

задерживаться на том, насколько трудно бывает устанавливать корни в

немецком, а особенно в греческом языке, где, если отнять у слова его

акцидентальные (грамматические) определения, иной раз остается всего лишь

одна гласная, тогда как, с другой стороны, неизвестно, что делать со

словами, которые явно указывают на двусложные корни вроде греческого a g a

p a w , которое, быть может, действительно связано с соответствующим словом

еврейского языка. Проще будет приоткрыть само основание обмана. Быть может,

дело обстоит так, что 1) китайский язык состоит лишь из корней, будучи

чистой субстанцией, 2) в семитских языках принцип моносиллабизма уже

преодолен и 3) в яфетических языках точно так же уже исчез дисиллабизм как

противоположность и, следовательно, как принцип. Кто устремляет взор лишь

на последнее (третье), у того возникает соблазн вытащить на свет принцип

моносиллабизма, тогда как человек, постигший истинную взаимосвязь,

незамедлительно скажет, что эти языки по своему принципу полисиллабичны,

потому что и моносиллабизм, и дисиллабизм одинаково утратили в них свое

значение принципа.

В самой философии мифологии будет еще случай вернуться к этому отношению и

при этом опровергнуть ложные толкования вроде того, что мы считаем

китайский язык праязыком человеческого рода. Но и к параллелизму языкового

и религиозного развития мы тоже вернемся там с большей обстоятельностью, с

привлечением новых определений, которые невозможно обсуждать сейчас, и, как

я надеюсь, наше изложение будет убедительным.

Вообще все последние наши рассуждения давайте считать лишь косвенными

доказательствами существования относительного монотеизма в сознании

первозданного человечества! Теперь же именно эта предпосылка будет

окончательно продемонстрирована и явлена как единственно возможная прямым

умозаключением.

Если сукцессивный политеизм есть нечто такое, что действительно явилось в

человечестве, т. е. если человечество действительно прошло через такой

последовательный ряд Богов, какой мы приняли,- напомним, что все это —

неопровержимый факт, как и любой иной, засвидетельствованный исторически,-

то, следовательно, когда-то в человечестве должен был наличествовать такой

первый Бог, как наш Бог А, который, будучи лишь первым элементом будущего

исследования, является еще не как таковой, но действительно есть

безусловно-единый, а потому распространяет по всей земле мир и покой

безраздельного господства, ни с чьей стороны не встречая противоречия.

Однако такой мир не мог существовать, как только появился иной Бог, ибо,

как показано, вместе с ним полагается смешение и рассеяние. Поэтому если

искать такую эпоху, в какую было еще место для одного, первого Бога, то

очевидно, что такое место следует искать не в эпохе уже совершившегося

разделения народов и что его нельзя найти в переходную эпоху уже

начавшегося отделения, так что, следовательно, его можно найти лишь в

праисторическое время как таковое. Итак, либо никогда не существовал Бог,

подобный нашему Богу А, т. е. никогда не существовало такого последования,

какое распознаем мы в настоящем политеизме, либо же такой Бог царил в

сознании первозданного, еще совершенно не разделенного человечества.

Отсюда следует и обратное: единый, царивший над всем тихим праисторическим

временем Бог был единственным существовавшим в ту эпоху, однако

единственным не в том смысле, чтобы никакой иной не мог последовать за ним,

но только в том, что никакой иной еще не последовал реально за ним. Итак,

он по своей сущности (potentia) уже был мифологическим Богом, тогда как

реально (actu) он стал таким лишь тогда, когда действительно явился второй

Бог, когда второй Бог стал господином человеческого сознания…

Если сравнить наш результат с гипотезой, какая решительному политеизму

предпосылает чистое, очень близкое к духовному монотеизму учение, то, чтобы

ничего уже не говорить о том, что первозданное единство человеческого рода

гораздо решительнее поддерживалось слепой, независимой от человеческой

воли, от мышления силой, нежели оно могло бы связываться познанием, т. е.

духовным монотеизмом,- то, чтобы ничего не говорить об этом, совершенно

независимо от этого, чем выше ставится домифологическое сознание (гипотезой

духовного монотеизма), тем менее постижимо, для чего оно должно было

разрушиться, ведь и сами защитники такого взгляда признают, что изменение

могло совершаться лишь к худшему. Что бы мы ни думали о политеизме, он же

все равно был опосредствованием более высокого познания, переходом к

большей свободе человеческого сознания. Вот что можно сказать о причине

расхождения единства.

Теперь можно перейти к тому, как совершалось расхождение. Крейцер, чтобы

объяснить его, прибегает к притче. Планета распадается на несколько

меньших, однако если уж мы полагаем, что при образовании планетной системы

происходят столь бурные события, то мы во всяком случае можем объяснить их,

и не одним способом: ведь если не обременять таким поручением комету,

которая всегда готова нам помочь, то и внутри самой планеты имеются упругие

жидкости, которые могут извергнуться наружу, металлоиды, которые при

соприкосновении с водой могут взрываться,- по случаю такого излияния или

взрыва и планета иной раз может рассыпаться на куски; в самом крайнем

случае достаточно было бы для этого и сильного электрического разряда.

Итак, здесь есть позитивные причины, чтобы разнести в куски или взорвать

планету; однако когда речь заходит о домифологической системе, то приводят

исключительно негативные причины — омрачение, постепенное ослабление

первоначально познанного. Однако следствием такого ослабления, увядания

более раннего убеждения было бы, например, то, что прежнее учение перестали

бы понимать, что религия была бы совершенно забыта, но следствием совсем не

непременно должен был стать политеизм. «Омрачение» былого понятия никак не

объяснило бы того