испуга, который по всем названным выше признакам испытало

человечество, когда впервые появился политеизм. Вялое сознание легко, без

борьбы, рассталось бы с единством, стало быть, и без всякого позитивного

итога. Простое «ослабление» изначального познания нимало не объясняет ту

мощь, с которой зарождается политеизм, с другой же стороны, привязанность к

учению как учению, тем более уже ослабевшему, нимало не объясняет мощь

противоположной направленности, ту мощь, с какой утверждает себя в сознании

единство, препятствуя полнейшему разложению (которое в конце концов не

оставило бы нам даже и политеизма).

Лишь позитивная — разрушающая единство — причина объяснит нам ужас,

испытанный человечеством при появлении первых соблазнов многобожия. С такой

позиции, на которую наконец должны встать и мы сами, действие этой причины

выступает как божественное произволение, как суд. Если смотреть так, то

единство, разрушенное судом Бога, не могло быть вообще истинным. Ибо суд

всегда поражает лишь относительно-истинное и одностороннее, какое принимают

за всестороннее. Поэтому обычные жалобы по поводу гибели чистого познания и

распадения его в многобожии не сообразуются с религиозной точкой зрения —

не сообразны они и с философской позицией, и с подлинной историей.

Политеизм разразился над человечеством не для того, чтобы разрушить

истинно-единого, но для того, чтобы разрушить односторонне-единого, чтобы

истребить чисто относительный монотеизм. Политеизм, несмотря на видимость

противоположного и сколь ни мало постижимо это с нашей нынешней позиции,

тем не менее истинно был переходом к лучшему, к освобождению человечества

от силы благодетельной, но подавляющей свободу, сдерживающей любое развитие

и исключающей высшее познание. По крайней мере надо признаться себе в том,

что такой взгляд на вещи и более постижим, и, как бы то ни было, более

радостен в сравнении с взглядом, который допускает совершенно бесцельную

гибель и разрушение первоначально чистого познания, притом так, что этим

процессом не опосредуется какой-либо более высокий результат.

До сих пор мы стремились найти такую исходную точку развития, на которой мы

могли бы строить уже не гипотетические, но категорические выводы о

возникновении и первоистоке мифологии. Однако именно теперь, когда нам

кажется, что мы обеспечили себе такой исходный пункт, нашим результатам

грозит мощное возражение. До сих пор мы судили о гипотезе монотеизма лишь с

одной стороны; не забудем же, что, согласно этой гипотезе, в сознании

самого раннего человечества утверждается не просто монотеизм, но религия

откровения. До сих пор мы принимали во внимание лишь одну сторону

монотеизма — материальную — и не принимали во внимание формальную сторону

его возникновения. Однако уже непредвзятость, спокойная рассудительность —

то, что мы провозгласили законом нашего исследования,- потребовали бы,

чтобы мы были справедливы к другой стороне, если бы мы и не ждали с этой

стороны самого энергичного возражения. Нам могут сказать так: все

изложенное было бы неоспоримо, не будь откровения. Будь ход развития

человечества лишь естественным, то, возможно, такой односторонний монотеизм

и был бы первым в ряду. Однако откровение — каково будет его отношение к

такому монотеизму? Ведь относительный монотеизм нельзя же производить от

откровения, он не может быть положен в откровении, а если так и он не может

быть положен в откровении, то откровение, наверное же, предвосхитит его или

по крайней мере сейчас же выступит как его противоположность и, снимая,

уничтожит его. Вы сами видите — вот новое препятствие, мы не можем обойти

его, мы можем лишь преодолеть его, чтобы по-прежнему уверенно строить на

заложенном нами фундаменте. Оставим в стороне вопрос, есть ли откровение

или нет, и спросим: если предположить, что откровение есть, может ли

существовать наша гипотеза относительного монотеизма как сознания

первозданного человечества?

Что касается утверждений о «предвосхищении», то, конечно, известно, что не

только богословы, но и определенного толка философы истории дотягивают

откровение до самого первого человека, и многие из них решат, что привели

нас в немалое смущение, потребовав от нас ясного ответа — был ли, по нашему

мнению, религией первого человека тот самый обреченный на гибель монотеизм.

Мы же, напротив, напомним им, что сами же они принимают двоякое состояние

первого человека — состояние до так называемого грехопадения и состояние

после грехопадения — и тогда это уж их первейшая забота, коль скоро они

дотягивают откровение не просто до первого, но до первозданного человека,-

объяснить нам, каким образом уже изначально, т. е. до грехопадения, могло

существовать столь опосредованное отношение человека к Богу, какое

неизбежно мыслят они сами в понятии откровения, если только не лишать

понятие всякого смысла неподобающим его расширением. Прежде, насколько нам

известно, откровение понимали как акт милосердия Бога в отношении падшего

человечества; согласно твердым понятиям старой ортодоксии — а я сознаюсь,

что решительно предпочитаю эту неподвижную (как любят ее называть)

ортодоксию нынешней манере расширительно толковать все слова и понятия в

угоду некоей сладковатой религиозности, когда словами заливается все и

когда все можно доказать,- согласно понятиям ортодоксии, откровение всегда

опосредовано прежними событиями и никогда не рассматривается как нечто

непосредственное, первое, изначальное. Прабытие человека — даже и по

нынешним понятиям, если они стремятся к какой-либо ясности,- следует

мыслить как надвременное, пребывающее в вечности — момент вневременной по

отношению к времени. Тут нет места для откровения, потому что понятие

откровения выражает некоторое совершение, временной процесс, тогда между

человеком и Богом не могло происходить ничего такого, что отделяло бы и

удаляло бы человека от Бога, а нечто подобное должно иметь место, чтобы

стало возможным откровение, ведь откровение — это актуальное (основанное на

«акте») отношение, а в том случае мыслимо лишь сущностное отношение; акт

бывает лишь там, где есть сопротивление, где есть нечто подлежащее

отрицанию и снятию. Помимо всего прочего, если бы первозданный человек не

был уже сам по себе сознанием Бога, если бы приходилось особенным актом

доводить до него сознание Бога, то тем, кто полагает так, пришлось бы

утверждать первозданный атеизм человеческого сознания, что решительно

расходилось бы с их же собственным мнением; и вообще у меня был случай

убедиться в том, что, за исключением тех, кто вольно или невольно

преследует единственную цель — придать наивозможно широкий смысл принципу

предания, большинство людей выводят и науку и религию из откровения, просто

полагая, что тем самым делают нечто душеспасительное и доставляют

приятность благочестивым ушам.

Итак, до той поры, до того изначального отношения человека к Богу понятие

откровения невозможно распространять. Однако, кроме всего прочего,

принимают еще, что человек по своей собственной вине был изгнан из рая, т.

е. лишился изначального состояния чисто сущностного отношения к Богу.

Однако немыслимо, чтобы это произошло и чтобы он, человек, сам не сделался

другим и Бог не сделался иным для него, т. е. это событие немыслимо без

изменения религиозного сознания, и если доверять рассказу об этом событии в

Книге Бытия, рассказу, который всякого, кто разумеет его, наполняет

восхищением и, как ни понимай его, несомненно, содержит одно из глубочайших

откровений (потому что нельзя не замечать в различных частях и местах

Ветхого завета, несмотря на однородность в целом, весьма различных степеней

религиозного озарения); итак, если доверять этому рассказу, то происшедшее

тогда изменение сознания как раз соответствует тому, что мы назвали

относительным монотеизмом. «И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один

из Нас» (Быт. 3, 22),- как понимать нам эти слова? Не иначе, как: он, Адам,

уже не подобен целому божеству, но лишь одному из «нас», элоимов. Однако

каково бытие, таково и сознание (а отношение, в каком оказывается человек в

своем сознании к Богу, основывается именно на подобии его бытия и бытия

божественного; итак, в тех словах,- чтобы не припоминать аксиому: познается

по мере познающего,- в тех словах одновременно содержится и то, что

сознание находится в отношении лишь к одному в Боге, а не к целому

божеству; но не это ли названо у нас относительным монотеизмом?

Итак, против утверждения о том, что относительный монотеизм первоначального

человечества «предвосхищен» откровением, выступает бесхитростный и

искренний рассказ в книге, которую верующие в откровение почитают

откровенной; тем самым против него выступает само откровение, и мы, вместо

того, чтобы опасаться с этой стороны препятствия для нашего развития, мы,

напротив, призовем к себе на помощь откровение, т. е. книги, считающиеся

откровенными,- и вообще, раз заговорив об отношении мифологии и откровения

к языку, мы не сдвинемся с этой точки, пока не проясним такое отношение

настолько, насколько это сейчас возможно для нас.

Лекция 7

СЕДЬМАЯ ЛЕКЦИЯ

Подтверждение предыдущего Книгами Моисея.- Значение всемирного потопа.-

Монотеизм Авраама не абсолютно немифологичен.

Разойдясь с теми, кто, судя о первозданном состоянии человеческого рода,

доверяет лишь откровению, мы можем почитать великим счастьем для нашего

исследования то, что наши утверждения столь решительно подкрепляются самими

же книгами Моисеевыми,- так, уже первое из них — о том, что с самого

«начала истории» (как верно назвал грехопадение Кант) в сознании человека

абсолютно-единое было замещено относительно-единым; равным образом лишь

ложной гипотезой, одной среди многих, будет попытка утверждать (как это

обычно происходит), что в сознании первого человека познание Бога было чище

и совершеннее, нежели в сознании последующих людей,- совсем напротив,

следовало бы говорить, что сознание относительно-единого у первого человека

и его ближайших потомков было более величественным, чистым, совершенным и

незамутненным, нежели у позднейших поколений, именно потому, что первым

относительно-единый Бог являлся еще не как таковой, тогда как к сознанию

последующих приблизился уже второй Бог. В первом случае не могло возникать

и тени сомнения в том, что сопряженность с относительно-единым — это

истинная религия. Ведь этот Бог продолжал оставаться безусловным и вполне

замещал абсолютно-единого, который пребывал в нем (в этом смысле — да). Но

именно поэтому абсолютный и не был отличаем как таковой — как таковой и не

познавался; значит, не было и монотеизма в смысле познания истинного Бога

как такового и с отличением его, такое отличение стало возможным лишь

тогда, когда, относительный Бог перестал быть абсолютным и был признан

относительным. Как раз это — именно то, что в самом начале человеческий род

действительно ничего не ведал об истинном Боге,- чудесно подтверждается

самой же Книгой Бытия; если этого не видели раньше, то лишь потому, что

древнейшие свидетельства никогда не удостаивались непредвзятого

рассмотрения и исследования по их содержанию — мало подготовлены для

решения таких задач были как приверженцы формально-ортодоксальной теологии,

так и их противники, а также и все те, кто занимался не столько

содержанием, сколько чисто внешним составом этих сочинений. Я не принадлежу

ни к одной из названных категорий — я не смотрел на эти сочинения ни

глазами богослова, ни глазами противника теологии или простого критика — я

смотрел на них глазами философа, которому всегда и во всем важно прежде

всего содержание; потому-то я заметил в этих сочинениях многое такое, что

ускользнуло от внимания других.

Пока первозданный человеческий род просто и не сомневаясь почитал в первом

Боге Бога истинного, не было причины отличать истинного как такового. Когда

же первый Бог стал сомнительным по вине последующего, лишь тогда

человечество попыталось удержать в нем Бога истинного — так