что, какие бы более конкретные определения ни
придавать такому воззрению, все равно придется объяснять, как это случилось
так, что человечеством, или каким-то первозданным народом, или вообще
народами в самую раннюю пору их существования овладело некое непреодолимое
внутреннее влечение к поэзии, содержанием которой явились Боги и вся
история Богов.
Любой человек, наделенный естественным чувством, может заметить, что первое
уразумение сложных вещей чаще всего бывает верным. Верным в том отношении,
что правильно намечается цель, к которой должна устремиться мысль,- не в
том, чтобы она сразу же достигалась. Поэтический взгляд на мифологию и есть
такое первое уразумение,- в нем, бесспорно, содержится нечто верное
постольку, поскольку тут ни один смысл не исключается и мифологическое
содержание разрешено брать вполне буквально; так что мы воздержимся от
того, чтобы называть такой взгляд ложным, напротив, он показывает нам, чего
можно достичь, и, следовательно, сам же этот взгляд торопит нас оставить
его и перейти к дальнейшим изысканиям.
Впрочем, это поэтическое объяснение значительно выиграло бы в
определенности, если бы вместо того. чтобы искать поэзию в теогонии вообще,
снизошло до реально существовавших отдельных поэтов, признав их творцами
мифологии — по примеру знаменитого и столь часто обсуждаемого места из
Геродота, где, правда, не о поэтах вообще, но о Гесиоде и Гомере говорится:
вот кто сотворил теогонию эллинам (O u t o i e i s i n o i p o i h s a n t
e V J e o g o n i h n E l l h s i n . II, 53).
В план нашего предварительного обсуждения входит отыскание всего того, что
может пролить исторический свет на возникновение мифологии, а поэтому
весьма желательно установить, что же можно исторически распознать в
отношении поэзии к мифологии в самые ранние времена. По этой причине слова
историка достойны более подробного обсуждения в настоящем контексте. Ибо
понимать их в чисто случайном и внешнем отношении — что история Богов была
впервые воспета в поэмах Гесиода и Гомера — воспрещает контекст, если бы
языковое употребление и не препятствовало этому. Историк несомненно
подразумевал нечто более существенное. Некоторое историческое содержание
можно, бесспорно, извлечь из этого места, ибо сам Геродот подает свое
высказывание как итог специальных разысканий и расспросов.
Если бы был назван один Гесиод, то под «теогонией» можно было бы разуметь
одноименную поэму; поскольку же об обоих поэтах одинаково говорится, что
они создали теогонию эллинам, то совершенно очевидно, что под нею может
подразумеваться лишь само существо дела, теогония.
Но ведь Боги не могли же быть придуманы этими двумя поэтами, историка
нельзя понимать так, будто Греция узнала Богов лишь со времен Гомера и
Гесиода. Это невозможно уже согласно самому же Гомеру. Ведь ему известны
храмы, жрецы, жертвоприношения, алтари Богов, и все это для него не новое,
а древнее. Не раз приходилось слышать — Боги Гомера всего лишь поэтические
существа. Верно! Если только это значит, что он уже не думает о суровом,
мрачно религиозном значении Богов, но нельзя говорить, что это только лишь
поэтические существа; для людей, каких изображает поэт, они обладают вполне
реальным значением, и как такие существа с религиозным значением и,
следовательно, даже со значением доктрины они не изобретены поэтом, а
обретены им. Между тем Геродот на деле говорит не о Богах вообще, но об
истории Богов и поясняет это так: какого происхождения каждый Бог и все ли
они были испокон века, это известно, так сказать, со вчерашнего или с
позавчерашнего дня, т. е. со времен двух названных поэтов, которые жили не
раньше, чем лет за четыреста до Геродота. Эти поэты и создали теогонию
эллинам, дали имена Богам, распределили между ними почести и должности и
Главное ударение лежит, таким образом, на слове «теогония». Геродот хочет
сказать: вот этим целым, в котором каждому из Богов отведено его
естественное и историческое отношение, каждому придано особенное имя и
придана особенная должность, каждому дан его облик, вот этим учением о
Богах, которое есть и история Богов, эллины обязаны Гесиоду и Гомеру.
Но если так понимать эти слова, как оправдать их? Где же, собственно,
занимается Гомер происхождением Богов? Очень редко, при случае, на ходу он
иной раз обсуждает естественные и исторические отношения Богов. Они для
него уже не существа в процессе своего становления, а существа
наличествующие, о причинах и появлении которых уже не спрашивают,- точно
так же героический поэт, описывая жизнь своего героя, не думает о
естественных процессах, вследствие которых тот появился на свет. Да в этой
поэме, спешащей со своим рассказом вперед, поэту и некогда раздавать Богам
имена, звания, должности,- все упоминается как данное, как наличествующее
испокон веков и вечно. А Гесиод? Конечно, Гесиод воспевает происхождение
Богов, и ввиду дидактического характера его поэмы, излагающей известную
сумму знания, скорее можно было бы сказать, что Гесиод создал теогонию. Но
ведь могло быть и так, что, напротив, разрастание истории Богов подвигло
его на то, чтобы избрать ее предметом эпического изображения.
Итак, конечно же — в этом можно согласиться с возражениями — история Богов
не возникла благодаря этим поэмам, как следствие их. Но если внимательнее
присмотреться, то и этого Геродот не утверждает. Он ведь не говорит, что
этих естественных и исторических различий между богами вообще не было
прежде,- он говорит только, что этих различий не знали (o u k h p i s t e a
t o ), он приписывает поэтам лишь то, что Боги были узнаны. Это не мешает
тому, чтобы по существу Боги наличествовали до этих двух поэтов — это даже
следует признать,- но только они наличествовали в темном сознании,
хаотически, как говорит и сам Гесиод — поначалу (p r w t i s t a ). Итак,
выявляется двоякий смысл «происхождения» — материальность и свернутость,
затем в развитии и различении. Оказывается, первоначально история Богов
наличествовала не в том виде, какой мы считаем поэтическим,- не высказанная
в слове история Богов могла быть поэтической в своих задатках, но не в
реальности, следовательно, она и не возникла поэтически. Темная мастерская,
место первого зарождения мифологии, лежит по ту сторону поэзии, самая
основа истории Богов заложена не поэзией. Вот ясный итог слов историка,
если обдумать их во взаимосвязи.
Однако если Геродот хочет сказать только то, что оба поэта высказали в
слове ту историю Богов, которая прежде оставалась невысказанной, здесь еще
не ясно, как он мыслил себе их особенное соотношение. Тут мы должны
привлечь внимание к одному моменту, заключенному в этом же месте E l l h s
i — Геродот говорит, что оба поэта создали теогонию эллинам, и это слово не
напрасно стоит в тексте. Ибо Геродоту во всем этом месте важно одно —
подчеркнуть то, в чем убедили его разыскания, на которые он ссылается. А
эти разыскания научили его лишь тому, что история Богов как таковая нова,
именно что она исключительно эллинская, т. е. возникла лишь вместе с
эллинами как таковыми. У Геродота эллинам предшествуют пеласги, и эти
пеласги вследствие какого-то кризиса — какого, теперь уже не сказать —
превратились у него в эллинов. О пеласгах же он в ином месте (находящемся в
тесной связи с нашим) сообщает, что они приносили жертвы Богам, однако не
различая их именами и эпонимами. Итак, вот перед нами время немоты,
свернутой истории Богов. Давайте перенесемся мысленно в это состояние,
когда сознание еще хаотически бьется с представлениями о Богах, не
отставляя их от себя, не опредмечивая их, не умея расчленить и различить
их,- пока сознание еще не достигло свободного отношения к ним. В таком
состоянии стесненности поэзия и вообще не была возможна,- итак, два
древнейших поэта совершенно независимо от содержания их поэм уже как поэты
означали бы окончание того несвободного состояния — конец присущего
пеласгам сознания. Освобождение, которое досталось в удел сознанию
благодаря тому, что представления о Богах были различены,- оно-то и дало
эллинам поэтов, и наоборот — лишь эпоха, давшая поэтов, принесла с собой
вполне развернутую историю Богов. Поэзия не предшествовала истории Богов,
по крайней мере реальная поэзия, и поэзия не произвела, собственно,
высказанную в слове историю Богов, одно не предшествовало другому, но и то
и другое вместе было общим и единовременным скончанием прежнего состояния —
состояния свернутости и немоты.
Теперь мы уже значительно приблизились к тому, что задумал сказать наш
историк; он говорит — Гесиод и Гомер создали теогонию эллинам, а мы бы
сказали — создала ее эпоха этих двух поэтов. Геродот может выразиться так,
как он выразился, потому что Гомер — это не индивид в отличие от позднейших
поэтов, от Алкея, Тиртея и других, он означает целую эпоху, принцип целой
эпохи. Геродота надо в этом месте о поэтах разуметь не иначе, как самого же
Гесиода, когда он в тех же самых словах рассказывает о Зевсе, что, когда по
окончании битвы с титанами Боги вызвали его принять господство над миром,
Зевс разделил между бессмертными почести и обязанности. Зевс воцарился, и с
этого момента наличествует собственно эллинская история Богов,- это тот
самый поворотный пункт, начало собственной эллинской жизни, которое поэт
отмечает мифологически, посредством имени Зевса, и которое историк отмечает
исторически, посредством имен двух поэтов.
Однако сделаем еще один шаг вперед и спросим: разве кто-либо читавший
Гомера со смыслом не видел у него даже и то, как возникают Боги? Впрочем, и
у него Боги выходят наружу из какого-то непостижимого для него самого
прошлого, но по крайней мере чувствуешь, что они выходят. В гомеровской
поэзии все ослепительно ново, исторический мир Богов предстает здесь в
своей первозданной, юношеской свежести. Религиозная сторона Богов — это
извечное, что, однако, лишь проглядывает сквозь темноту фона, а
историчность и вольная подвижность Богов — это новое, только возникающее.
Кризис, вследствие которого мир Богов разворачивается в историю Богов,
совершается не помимо поэтов, но в поэтах самих, он, кризис, создает эти
поэмы, и потому Геродот вправе сказать: оба поэта, по его категорическому и
вполне обоснованному мнению самые ранние у греков, создали теогонию
эллинам. Не личность поэтов, как вынужден выразиться Геродот, но
приходящийся на их время кризис мифологического сознания творит историю
Богов. И оба этих поэта творят теогонию еще и в ином смысле — не в том, в
каком говорится, что две ласточки не делают весны, потому что весна
наступит и так; нет, история Богов творится лишь в самих поэтах — в них она
становится, в них она разворачивается, в них впервые наличествует и
высказывается в слове.
Так мы, выходит, и оправдали нашего историка, острый ум которого, что
касается существа дела, проявляется в отношениях самой седой старины, в
самых глубокомысленных изысканиях,- мы оправдали его во всем, включая
словесное выражение. Для него возникновение теогонии было еще слишком
близким по времени событием, чтобы он мог притязать на исторически
обоснованное суждение о нем. И мы можем ссылаться на его мнение как
таковое, приводя его суждение в доказательство того, что поэзия могла
послужить естественным концом мифологии и была необходимым,
непосредственным ее порождением, но как реальная поэзия (а какой толк
говорить о поэзии in potentia?) не могла быть производящим основанием, не
могла быть источником представлений о Богах.
Так это выступает в самом закономерном развитии, в развитии народа по
преимуществу поэтического — эллинского.
Если же,
