и сложившихся в поэтическое целое
(И. Г. Фосс)
В.
В мифологии есть истина, но не в мифологии как таковой. Мифологическое — это
а) исторической истины
(Евгемер);
б) истины физической
(Гейне);
2) либо неверное понимание, искажение
а) чисто научной (существенно иррелигиозной)
(Г. Герман);
б) религиозной истины
(У. Джонс)
(Ф. Крейцер)
С.
Есть истина в мифологии как таковой.
Вы сами заметите поступательное движение от А через В к С; третий же взгляд
действительно объединяет два других — постольку, поскольку первый взгляд
удерживает собственный, буквальный смысл мифологии, однако с отрицанием за
ней значения доктрины, второй взгляд допускает смысл доктрины и то, что в
мифологии подразумевается истина, которая, однако, наличествует лишь как
скрываемая или искажаемая, тогда как третий взгляд в мифологии, понимаемой
буквально, одновременно видит и ее истину. Такой взгляд, как поймете вы
сами, стал возможным лишь благодаря объяснению; ибо лишь потому, что мы
принуждены видеть в мифологии необходимость возникновения, мы принуждены
признавать за нею и необходимое содержание, т. е. истину.
Истина мифологии — это в первую очередь и в специальном отношении истина
религиозная, ибо процесс, в котором мифология возникает, есть теогонический
процесс, и она, бесспорно, субъективна, т. е. для человечества, охваченного
этим процессом, она обладает только этим, именно религиозным, значением.
Однако нет ли в истине, присущей мифологии, и нет ли у процесса, в котором
мифология возникает,- если рассматривать его абсолютно — также и всеобщего,
а не только особенного значения?
Поразмыслите о следующем. Те реальные (действительные) силы, которые
приводят в движение сознание в мифологическом процессе, те силы,
последование которых и есть именно этот процесс, определены у нас как
такие, благодаря которым сознание исконно и сущностно есть сознание,
полагающее Бога. Эти силы, творящие сознание, как бы включающие его в
процесс,- возможно ли, чтобы они были иными, нежели те силы, какими
положена и сотворена природа? Ведь человеческое сознание не менее, чем
природа, есть нечто созданное, и оно не вне творения, оно — край творения,
а потому все потенции должны взаимодействовать, направляясь в него как в
свою цель,- все те потенции, что прежде этого действуют в природе на
удалении друг от друга и в напряжении друг относительно друга. Поэтому те
силы, которые, как мы выразились раньше, вновь поднимаются из глубины
сознания и раскрываются как силы теогонические,- ведь эти силы не могут
быть иными, нежели те, что породили сам мир, и именно тогда, когда они
вновь восстают, они из субъективных, подчиненных сознанию как своему
единству, вновь становятся объективными, вновь принимают — по отношению к
сознанию — свойство внешних, космических сил, свойство, которое, полагая
сознание, они утрачивали в своем единстве. Как сказано, мифологический
процесс может быть лишь восстановлением снятого единства, однако
восстановиться это единство может лишь тем самым способом, каким оно
исконно полагалось, т. е. потенции должны пройти через все взаимные
положения и отношения, какие были у них в процессе природы. Не в том дело,
чтобы мифология возникала под влиянием природы, ибо этот процесс скорее
выводит внутреннее из-под ее влияния, но в том, что мифологический процесс,
следуя тому же закону, проходит через все те ступени, через какие
изначально прошла природа.
И вообще нельзя думать, чтобы принципы такого процесса, какой раскрылся как
процесс теогонический, были бы иными, нежели принципы всего бытия и всего
становления. А тогда у мифологического процесса не просто религиозное, но и
всеобщее значение, поскольку в нем повторяется всеобщий процесс; в
соответствии с этим и истина, какой обладает мифология в этом процессе,-
это универсальная, ничего не исключающая истина. Потому нельзя отрицать за
мифологией, как это обычно бывает, исторической истины, что процесс, в
котором она возникает, сам по себе есть истинная история, действительный
ход событий. Столь же невозможно отрицать за нею и физическую истину,
потому что природа — это необходимый момент, каким проходит как
мифологический, так и всеобщий процесс. Содержание мифологии — не
абстрактно-религиозно, наподобие обычных понятий теизма. Между сознанием в
его чистой существенности и сознанием в его осуществленности, между
сущностно положенным в нем и осуществленным в нем единством, целью всего
процесса, простерся мир. Моменты теогонического движения наделены поэтому
смыслом не исключительно для него самого, они наделены всеобщим значением.
Мифология познается в истине, а потому познается истинно лишь тогда, когда
познается в процессе. Процесс же, который повторяется в ней, но лишь
особенным образом,- это всеобщий, абсолютный процесс, поэтому истинное
знание мифологии — то, которое представляет в ней абсолютный процесс.
Однако представлять таковой — дело философии; поэтому подлинное знание
мифологии — это философия мифологии.
Нельзя извращать это положение, как это происходило прежде со многими
подобными. Идею процесса необходимо представить не на примере какой-то
вымышленной, но именно на примере реальной мифологии; однако все дело в
том, чтобы познать не просто какие-то всеобщие очертания, но в том, чтобы
познать моменты в случайной форме, какую неизбежно принимают они в
действительности; однако откуда бы мы знали об этих формах, как не
благодаря пути исторических разысканий, которые философия мифологии, стало
быть, отнюдь не считает малоценными, но, напротив, предполагает?
Установление фактов мифологии — это первым делом забота исследователя
древности. Философ же волен поверять его — верно ли, со всей ли полнотой
установлены им факты?
Кстати, заметим, что наше положение «истинная наука мифологии — это
философия мифологии» выражает лишь то, что другие способы рассмотрения не
познают истину в мифологии; однако об этом они сами ведь и говорят, отрицая
истину за мифологией либо вообще, либо в мифологии как таковой.
Однако, произнеся слова «философия мифологии», мы должны были сразу же
увидеть проблематичность этого понятия, которое само нуждается в
обосновании. Ведь конечно же всякий волен соединять слово «философия» с
любым предметом, обозначив его словом в родительном падеже. В какой-нибудь
стране и в «Философии поварского искусства» не было бы ничего особенного,
да и в Германии в прежние года мы получили в свои руки написанную одним
чиновником князя Турн-унд-Таксис «Философию почтового дела», причем она
была разработана согласно категориям Кантовой философии. Весьма выдающийся
для своего времени труд известного ученого Фуркруа носил название
«Философия химии», однако не отличался философскими качествами, если не
считать таковыми изящество формы и логическую упорядоченность изложения.
Нам же, немцам, мера подобных словосочетаний задана понятиями «философия
природы», «философия истории», «философия искусства», так что мы должны
остерегаться применять их там, где подобная формула может выразить лишь то,
что в исследовании есть ясность изложения и метод или что о поименованном
предмете излагаются какие-то философские мысли вообще; ведь ясность и
методичность изложения — это общие требования, предъявляемые к любой
работе, а что касается философских мыслей, то о каком же предмете на белом
свете нельзя иметь их, если у человека есть способности!
Объективное, независимое от человеческих мнений, мыслей и желаний
возникновение мифологии придает ей объективное содержание, а вместе с
объективным содержанием и объективную истинность. Но мы не могли заранее
предпосылать такой взгляд, от которого зависит, чем будет выражение
«философия мифологии» — научно допустимым выражением или неверно
употребленным сочетанием слов. А обосновывая свой взгляд, мы все еще
оставались за пределами объявленной нами научной дисциплины, на позициях
предварительного исследования, которое — почему бы не подумать задним
числом — могло бы достичь своей цели и более коротким путем, если бы мы
сразу же исходили из мифологии как всеобщего феномена, заключив о
неизбежной всеобщности причин; однако подобное умозаключение не повело бы
нас к определенной природе этих причин, какая теперь равным образом познана
нами; кроме того, ему противоречили бы такие объяснения, согласно которым
предполагаемая всеобщность лишь иллюзорна, поскольку родство содержания
различных мифологий опосредовано лишь внешне, опосредовано переходившей от
народа к народу традицией, а ведь такой способ объяснения был выдвинут не
первыми попавшимися, случайными людьми, а учеными мужами, на стороне
которых то, что занимались они этим предметом по долгу службы и самым
основательным образом, а проницательность их в исследованиях иного рода
общепризнана. Особенно же надо было преодолеть обычную для многих антипатию
к философскому вмешательству в чужие дела; ведь если бы мы назвали чьи-то
взгляды и объяснения нефилософскими, нам просто ответили бы: наши взгляды и
не обязаны быть философскими, мы и не притязаем на это,- так бельгийцы
отвечали агентам Иосифа II: «Nous ne voulons pas кtre libres». Вот таким
людям и надо было сначала доказать несостоятельность их объяснений,
прибегнув к иному способу. Однако и доказательство не было делом совсем уж
нефилософским. Ведь если, по словам Платона и Аристотеля, философ по
преимуществу любит достойное удивления, то, выходит, он вполне занят своим
делом, когда повсюду выискивает удивительное, в особенности если оно
искажено и прикрыто ложными объяснениями, а он освобождает его от таких
покровов и стремится явить миру во всей чистоте облика. Да и со стороны
формы — ведь простого перечисления тут мало — занятие было философским,
поскольку применялся метод, при котором истинное достигается путем
последовательного отрицания относительно-истинного, т. е. одновременно и
относительно-ложного. Но философией мифологии наше объяснение сделалось
лишь тогда, когда не осталось никакой иной возможной предпосылки, кроме
необходимого и вечного отношения человеческой природы, которое в
поступательном движении превращается для человека в закон. И потому мы не
выдвинули наше понятие как бы диктаторским жестом, сверху вниз, а
обосновывали его, начиная снизу, что единственно можно считать убедительным
для всех. Взгляды других должны были послужить нам при этом руководством к
достижению взгляда истинного, потому что среди всех этих взглядов нет
такого, который не постиг бы одной стороны, какого-либо момента в
предмете,- все такие стороны и моменты необходимо постигнуты и осмыслены
также и завершенной теорией.
Позиция этой первой части нашего исследования была по преимуществу
историко-критической, или диалектической, и время, затраченное на нее, не
сочтет дурно употребленным ни один человек, знающий ценность для науки
полного, начинающего с самых основ и исчерпывающего все возможности,
исследования хотя бы одного предмета.
Понятие «философия мифологии» входит в более общее — теория мифологии. Одно
и то же может становиться предметом чисто внешнего познания, когда речь
идет просто о наличном бытии предмета, не о его сущности; если подняться до
сущности, познание будет теорией. Отсюда легко усмотреть, что возможна лишь
теория того, в чем есть истинная сущность; понятие же сущности состоит в
следующем — быть принципом, источником бытия или движения. Механизм не
действует сам по себе, и, однако, слово «теория» применяется к чисто
механическому порождению движения, тогда как не говорят о теории в тех
случаях, когда нет хотя бы видимости внутреннего источника движения,
внутренней сущности, все приводящей в движение.
Такая сущность, такой внутренний принцип отсутствует в мифологии, если
следовать прежним ее объяснениям, которые по этой причине можно называть
«теориями», лишь злоупотребляя этим словом. Теория любого естественного или
исторического предмета — это не что иное, как философское созерцание его,
причем все дело в том, чтобы открыть в нем зародыш живого, тяготеющий к
развитию, или вообще истинную, настоящую его природу.
На первый взгляд нет ничего менее сходного, нежели истина и мифология, что
выражено и тем словом, которым пользовались долгое время,- «учение о
баснях»; нет больших противоположностей, чем философия и мифология. Однако
в самом противоречии заключены определенное требование, определенный призыв
и задача — именно в этом кажущемся неразумии надо открыть разум, в этой
кажущейся бессмыслице — смысл, причем не так, как пытались делать прежде,
когда, рискнув считать что-то разумным или осмысленным, именно это
провозглашали существенным, все же остальное объявляли случайным,
относящимся к облачению или к искажению сущности. Намерение, напротив,
должно быть таким, чтобы и форма явилась как необходимая и постольку
разумная.
Если кто-нибудь видит в мифологии лишь
