прежними исканиями.

Но поступательное движение вперед в одном направлении невозможно, если оно

не будет в большей или меньшей степени ощущаться другими направлениями.

Так, философия мифологии не может возникнуть, не воздействуя расширительно

на другие научные дисциплины. В качестве таковых первыми выступают

философия истории и философия религии. В следующей лекции речь и должна

пойти о том воздействии, которое уже сейчас оказывает на эти науки наш

предварительно полученный результат.

ДЕСЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

Взаимосвязь философии мифологии с другими научными дисциплинами и важность

ее 1) для философии истории; 2) для философии искусства; 3) для философии

религии.

Когда в круг известных и признанных дисциплин входит новая наука, она сама

обнаружит в них точки, к каким примкнет,- ее тут как будто ждали. Порядок,

в котором из целого возможных научных дисциплин выступают и разрабатываются

отдельные науки, не всегда соответствует, по-видимому, их внутренней

зависимости друг от друга, и может случиться так, что науку, более близкую

к непосредственным потребностям, будут тщательно разрабатывать в течение

довольно долгого времени, в некоторых направлениях доведут до весьма

значительной степени развития, пока наконец, при все устрожающихся

требованиях, не сделают того открытия, что, оказывается, предпосылки этой

научной дисциплины заключаются в иной и до настоящей поры вовсе еще не

наличной науке, которая, собственно говоря, должна была бы предшествовать

этой, развитой, но о которой никто до сих пор не подумал. В свою очередь

новая наука не может возникнуть, не расширив область человеческого знания

вообще, не заполнив наличных пробелов и лакун. Посему надлежит определить

место и круг деятельности в целом объеме наук, т. е. отношение к этим

наукам вообще всякой науки, как только она получила свое обоснование как

новая возможная дисциплина. Так что и нам пристало раскрыть в философии

мифологии ту сторону, какой связана она с иными науками, разрабатываемыми в

настоящее время или разыскиваемыми в течение длительного срока,- ту

сторону, какой сама она способна воздействовать на них, расширяя их сферу.

Прежде всего благодаря тому обоснованию, какое получила философия

мифологии, человеческое знание приобрело по меньшей мере один великий факт

— существование теогонического процесса в сознании первоначального

человечества. Этот факт открывает перед нами целый новый мир, и он

непременно расширит — не в одном только отношении — человеческое мышление и

знание. Ибо прежде всего всякий сразу же почувствует, что не может быть

достоверного начала истории до тех пор, пока не рассеялся мрак, покрывающий

первые события истории, пока не найдены точки, в каких была заложена

великая загадочная ткань, какую именуем мы историей. Итак, первое отношение

у философии мифологии — к истории; и уже это надо почитать не малым, что мы

в состоянии теперь заполнить совершенно пустое для науки пространство —

праисторию, где ничего нельзя было рассмотреть, пространство, которому

удавалось дать содержание лишь с помощью пустого вымысла, случайных идей и

произвольных гипотез; теперь же мы можем заполнить это пространство

последова-нием реальных событий, полнокровным движением, подлинной

историей, которая не менее той, что обычно называется этим словом, богата

переменчивыми событиями, сценами войны и мира, борьбой и переворотами. Этот

факт не может остаться без воздействия 1) на философию истории, 2) на все

те разделы исторической науки, в которых так или иначе приходится

заниматься первыми началами всего человеческого.

Первый импульс философии истории и само это название пришли к нам, как и

многое другое, от французов; понятие же это расширил по сравнению с его

первоначальным значением уже Гердер в своем знаменитом произведении;

натурфилософия с самого начала оказалась соотнесенной с философией истории

как второй основной частью философии — той, что, по тогдашнему выражению,

именовалась прикладной философией. В формальных обсуждениях понятия в

последующее время не было недостатка. Идея философии истории продолжала

пользоваться благосклонным вниманием; не было недостатка даже и в

изложениях ее, и все же я не считаю, что тогда справились хотя бы с ее

понятием.

Обращаю прежде всего внимание на то, что это сочетание слов — «философия

истории» — уже объявляет историю неким целым. Мы только что на прошлой

лекции говорили о том, что не доведенное до завершения, со всех сторон

безграничное как таковое лишено отношения к философии. Теперь же можно было

бы спросить первым делом — согласно какому же из прежних воззрений на

историю она была чем-то завершенным и окончившимся? Разве будущее не

относится к истории, если рассматривать ее как целое? Но разве во всем том,

что выдавалось до сих пор за философию истории, встречается где-нибудь

мысль, которая действительно придавала бы завершенность истории,- я уж не

говорю, удовлетворительное завершение? Ибо, к примеру, осуществление

совершенного правового строя, совершенное развитие понятия свободы и все

тому подобное — все это в своем скудном содержании одновременно слишком

безосновно, чтобы дух мог найти в этом точку покоя. Спрашиваю: думали ли

вообще о завершении и не сводится ли все к тому, что у истории вообще нет

истинного будущего, но все так и продолжается до бесконечности, поскольку

таков символ веры мудрости наших дней — поступательное движение вперед без

границ, именно потому бессмысленный прогресс — поступательное движение

вперед без остановки и без цезуры, когда начиналось бы нечто подлинно новое

и иное? Однако, коль скоро само собою разумеется, что не обретшее своего

начала не обретет и своего конца, попробуем ограничиться прошлым и спросим:

чтo с этой стороны есть ли история нечто целое и завершенное и не есть ли,

напротив, прошлое (как и будущее), согласно всем неявно или явно

высказанным до сей поры взглядам, некое равномерное идущее в бесконечность,

ничем внутри себя не различенное и не ограниченное время?

Правда, в прошлом вообще различают историческое и доисторическое время, и

этим как будто полагается какое-то различение. Однако вопрос, не есть ли

такое различение нечто чисто случайное, действительно ли существенно

различны эти времена и не есть ли это в сущности одно и то же время, причем

доисторическое время не может служить настоящим ограничением исторического

времени, потому что оно могло бы служить таким ограничением лишь при

условии, что оно внутренне было бы иным и отличным от этого. Однако по

обычным понятиям разве есть в доисторическое время что-либо действительно

иное, нежели в историческое? Никоим образом; все различие чисто внешне и

случайно — об историческом времени мы что-то знаем, о доисторическом — не

знаем ничего; последнее — не собственно доисторическое, но предшествующее

всякому знанию доисторическое.

Но есть ли что более случайное, нежели отсутствие или наличие письменных и

иных памятников, которые поведали бы нам о событиях эпохи вероятным,

достоверным способом? Ведь даже и в пределах времени, называемого

историческим, встречаются полосы, когда отсутствуют любые сколько-нибудь

достоверные сведения. И даже об исторической ценности наличных памятников

не бывает единого мнения. Некоторые не признают в качестве исторических

свидетельств Моисеевы книги, одновременно признавая авторитетность

древнейших историков Греции, как, например, Геродота, другие не считают

полноценными источниками и этих историков, а вместе с Д. Юмом говорят:

первая страница Фукидида — это первая страница подлинной истории. Итак,

доисторическое время было бы существенно, внутренне, различным, если бы у

него было иное содержание, нежели у времени исторического. Но какое же

различие можно найти между ними в этом отношении? По обычным до сей поры

понятиям я не знаю такового, разве что события доисторического времени

незначительны, а события исторического — значительны. Что-то вроде этого

следует и из того, что по излюбленному сравнению, выдумать которое, правда,

не стоило больших усилий, на первую эпоху человеческого рода смотрят как на

детство человечества. Ведь и мелкие события, относящиеся к детству

исторического индивида, тоже предаются забвению. Соответственно

историческое время начинают со значительных событий. Однако что тут

значительно, что незначительно? Нам-то все равно представляется так, будто

та неведомая земля, та недоступная для исторического ведения область, где

теряются последние истоки истории, скрывает от нас как раз самые

значительные — решающие для всего последующего, определяющие его — события!

Коль скоро нет между историческим и доисторическим временем истинного, а

именно внутреннего различения, то и невозможно провести между ними твердую

границу. Никто не может сказать, где начинается историческое время, где

кончается иное, и авторы всемирной истории всегда заметно затрудняются

определить точку, с которой следовало бы им начать. Конечно! Ведь у

исторического времени для них нет, собственно, начала, оно по существу, по

сути дела уходит для них в нечто совершенно неопределенное — повсюду все

одно и то же монотонное, ничем не ограниченное и не ограничиваемое время.

Конечно, в таком незавершенном, неоконченном не может узнавать себя разум;

соответственно нет ничего, от чего бы мы были сейчас дальше, нежели от

истинной философии истории. Самого лучшего-то нет — начала! Не помогают тут

и пустые, дешевые формулы — «ориентализм», «окцидентализм» и т. п.- или

что-то вроде того, что в первый период истории царило бесконечное, во

второй — конечное, в третий — единство того и другого, или еще

какие-нибудь, откуда-то позаимствованные схемы, прилагаемые теперь к

истории,- метод, которому самым грубым образом предавался, как только

оказывался перед лицом реальности и был предоставлен своей способности

изобретать, тот самый философский писатель, который громче других его

критиковал; во всем этом нет нам ни малейшей подмоги.

Но благодаря нашим предшествующим, направленным на совсем иной предмет

изысканиям сама эпоха прошлого приобрела теперь для нас совсем иной облик,

или, лучше сказать, она впервые приобрела облик. Уже не в безграничном

времени теряется прошлое — история разделяется и членится для нас на

действительно, внутренне различенные друг от друга времена. Как именно?

Пусть покажут это следующие рассуждения.

Историческое время было определено как эпоха уже совершившегося разделения

народов (и для каждого отдельного народа она начинается с того момента,

когда он объявляет себя таким-то и решает быть таким), и потому — даже и с

чисто внешней стороны — содержание доисторического времени совсем иное,

нежели исторического. То, первое — это время размежевания народов, или

время кризиса, перехода к разделению. Однако кризис опять же лишь внешнее

выявление, следствие внутреннего процесса. Истинное содержание

доисторического времени — это возникновение формально и материально

различных учений о Богах, следовательно, мифологии вообще, которая в

историческое время предстает уже как нечто готовое и наличное,

следовательно, есть нечто прошедшее со стороны своего исторического

возникновения. Ее становление, т. е. ее собственное историческое бытие,

заполняло все доисторическое время. Евгемеризм наоборот — вот правильный

взгляд на вещи. Не так, как учил Евгемер,- мифология не содержит в себе

события древнейшей истории, а наоборот: мифология в своем возникновении, т.

е., собственно говоря, процесс, в каком она возникает,- вот что такое

истинное и единственное содержание древнейшей истории; и если задаваться

вопросом, чем же было заполнено то время, кажущееся столь немым, столь

бедным событиями, столь пустым в сравнении с грохотом позднейшего времени,

то отвечать надо так: это время было заполнено теми внутренними процессами

и движениями сознания, которые сопровождали или имели следствием

возникновение мифологических систем, учений о Богах разных народов и

окончательным результатом которых было разделение человечества на народы.

Соответственно и историческое и доисторическое время — это уже не

относительное различение в пределах одного и того же времени, это — два

сущностно различенных, разделенных цезурой, исключающих друг друга, но тем

самым и ограничивающих друг друга времени. Ибо есть между ними сущностное

различение: в доисторическое время сознание человечества подвержено

внутренней необходимости, процессу, который как бы отнимает его у

действительного мира, между тем как каждый народ, который вследствие своего

внутреннего решения стал народом, этим же самым кризисом полагается вовне

этого процесса как такового и, свободный от него, предает теперь себя той

последовательности деяний и