поступков, более внешний, мирской, светский

характер которых превращает их в деяния и поступки исторические.

Итак, историческое время не продолжается в доисторическом, но, как

совершенно иное, напротив, обрезано и ограничено таковым. Мы называем его

совершенно иным не потому, чтобы в самом широком смысле оно тоже не было

историческим, потому что и тогда, в это время, совершается исторически

грандиозное и время это полно событий — однако событий совершенно иного

вида, подчиненных совсем иному закону. В этом смысле мы и назвали его

относительно-доисторическим.

Однако это время, которым замкнуто и ограничено время историческое, в свою

очередь тоже определено, и само оно тоже в свою очередь ограничено иным.

Это же иное или, вернее сказать, третье время не может в свою очередь вновь

быть просто каким-то историческим, но может быть лишь

абсолютно-доисторическим — это время полнейшей исторической неподвижности.

Это время еще не разделенного, единого человечества, которое само не

нуждается уже в ограничении, потому что относится к последующему лишь как

момент, как чистая исходная точка, постольку, поскольку в нем самом нет

истинного последования событий, нет последования времен, в отличие от двух

иных. В нем, говорил я, нет истинного последования времен — это не значит,

что в нем вообще ничего не происходит, как истолковал это один благодушный

человек. Потому что конечно же и в то вообще доисторическое время солнце

всходило и заходило, люди ложились спать и вставали по утрам, они женились

и выходили замуж, они рождались и умирали. Но во всем том не было никакого

поступательного движения вперед, не было исторического совершения — так нет

истории у индивида, если у него вчера все, как сегодня, и сегодня все, как

завтра, если все его бытие — только повторяющийся круг равномерных перемен.

Истинное последование не создается такими событиями, которые проходят, не

оставив следа, и покидают целое в том состоянии, в каком нашли его. Вот по

этой самой причине — потому что во все это абсолютно-доисторическое время

целое оставалось в конце, каким было в начале, потому что внутри всего

этого времени не было уже никакого последования времен, потому что оно (и в

этом смысле лишь единое) есть лишь — как выразились мы — вообще

тождественное время, стало быть, по существу время без времени (возможно,

это безразличие текущего времени удержано памятью в форме неимоверной

продолжительности жизни наидревнейших поколений),- вот по этой самой

причине, говорю я, это время и не требует, чтобы его ограничивало иное, его

продолжительность безразлична: что короче, что длиннее — все едино; само же

оно (именно поэтому) служит границей не просто времени (одного из времен),

но вообще времени — оно последнее, к какому можно восходить во времени. За

него нельзя ступить ни шагу — можно, но лишь в надысторическое; это —

время, но уже не в себе самом, а лишь в отношении к последующему; в себе

самом это — не время, потому что нет в нем истинных «до» и «после», потому

что оно есть своего рода вечность, на что указывает и еврейское слово

«olam», которым обозначается оно в Книге Бытия.

Итак, история протекает для нас теперь так, что это уже не беспорядочное,

неорганическое, безграничное время, это организм, система времен, в какой

замыкается для нас историческое совершение нашего рода; каждое звено этого

целого есть свое особое, самостоятельное время, которое ограничивается не

просто предшествовавшим временем, но временем, отделенным от него цезурой и

сущностно различенным,- и так вплоть до самого последнего, какое не

нуждается уже ни в каком ограничении, потому что тут нет уже времени,

потому что само оно есть относительная вечность. Вот эти звенья:

абсолютно-доисторическое,

относительно-доисторическое,

историческое время.

Можно различать историческое совершение (Geschichte) и историю (Historie);

первое есть само последование событий и происшествий, вторая — ведение их.

Отсюда следует, что понятие исторического совершения шире, чем понятие

истории. Поэтому вместо абсолютно-доисторического времени можно говорить

просто дособытийное, вместо относительно-доисторического — доисторическое

время, и тогда доследование будет таким:

а) дособытийное,

б) доисторическое,

в) историческое время.

Только надо остерегаться думать, что между двумя последними временами лишь

то случайное различие, какое заключено в слове,- что об одном есть

известия, о другом — нет.

Вместе с безграничным поступательно движущимся вперед историческим временем

открываются все двери для произвола — истинное уже не отличить от ложного,

глубокий взгляд от случайной гипотезы или игры воображения. Примеров этого

можно было сколько угодно приводить в ходе законченного нами исследования.

Например, Герман отрицает возможность того, чтобы мифологии предшествовал

теизм, изобретенный самими же людьми, и придает большое значение

невозможности этого. Однако этот же Герман не имеет ничего против того (сам

он именно так и считает), чтобы теизм все же был изобретен, но только

несколькими тысячелетиями позже, т. е., по его мнению, раньше, до

мифологии, просто не хватило времени для того, чтобы сделать подобное

изобретение. А вместе с тем он выражает надежду, что историю человечества

ждет то же самое, что историю Земли: как последняя в результате

геологических исследований (о которых он вероятнее всего узнал из

«Праисторического мира» пастора Балленштедта , а не из Кювье), так история

человечества в результате изучения древности должна обогатиться обширным

приложением, состоящим из неопределенных по времени ранних эонов. А у кого

в распоряжении так много времени, сколько припас себе Герман, у того,

конечно, не будет недостатка в нем для любых изобретений, стоит только

приписать их праисторическому миру. Итак, Герман не сумел бы опровергнуть

того, кто предположил бы: существовала праисторическая система мудрости, от

которой сохранились только развалины и бессмысленные фрагменты, доставшиеся

в руки немногих людей, что пережили одну из катастроф (по мнению Германа,

они время от времени повторяются в истории Земли и нам предстоит таковая в

будущем; человеческий род был погребен под развалинами вместе со всеми

своими знаниями, а мифология состоит из их остатков). Подлинной науке

присуще и пристало насколько возможно все окружать известными границами,

все замыкать в пределы постижимости; если же есть безграничное время, то

тут не исключить никакой произвольной гипотезы: варварским народам по нраву

нагромождать тысячелетия, и философия, столь же варварская, стремится

придать истории безграничную пространность,- для любителя же истинного

знания всегда желательно видеть перед собой terminus a quo — понятие,

которое отрезает всякое дальнейшее отступление; наше

абсолютно-доисторическое время и есть такое понятие.

Если же брать историю предельно широко, то философия мифологии и есть

первая, т. е. самая непременная, самая необходимая, часть философии

истории. Говорить — в мифах нет истории — не поможет: действительно бывшие,

реально возникавшие, они сами есть содержание древнейшей истории; если же

ограничивать философию истории историческим временем, то невозможно найти

для нее начало или сколько-нибудь уверенно двигаться в ней до тех пор, пока

остается совершенно закрытым от нас все то, что само собою полагает это

историческое время в качестве своего прошлого. А философия истории, не

умеющая указать начала истории, может быть лишь чем-то бездонным — она не

заслуживает названия философии. Что же верно об истории в целом, то верно и

относительно всякого отдельного предмета исторической науки.

Итак, с каким бы намерением наши разыскания ни простирались до самых

первоначальных времен нашего рода — будь то затем, чтобы вообще исследовать

его начала, будь то затем, чтобы исследовать начала религии и гражданского

общества или наук и искусств,- везде мы наталкиваемся в конце концов на это

темное пространство, на «неясное время», c r o n o V a d h l o V , занятое

исключительно мифологией. Поэтому уже с давних времен самым настоятельным

требованием всех соприкасающихся с этими вопросами наук должно было быть

преодоление мрака, чтобы это пространство стало ясным, отчетливо

распознаваемым. Между тем — еще и потому, что, занимаясь всеми этими

касающимися происхождения человеческого рода вопросами, никак нельзя

обойтись без философии,- одна плоская и дурная философия истории начала

оказывать незаметное и тем более определенное влияние на все исследования

такого рода. Влияние это чувствуется в известных аксиомах, которые

повторяются всегда и повсюду без тени сомнения, так, как если бы и не могло

быть каких-либо иных предпосылок. Вот одна из таких аксиом: всякое

человеческое знание, искусство, вся культура непременно исходят из самых

жалких начал. В духе этого один известный, ныне покойный историк

разражается таким душеспасительным рассуждением по случаю пещерных храмов

Эллоры и Мавальпурама в Индии: «Уже голые готтентоты разрисовывают стены

своих пещер, а от этих рисунков до богато разукрашенных индийских храмов —

сколько ступеней! И однако,- добавляет ученый-историк,- искусство должно

было пройти их». Если разделять такой взгляд, то, напротив, ни египетского,

ни индийского, ни греческого искусства никогда и ни в какую пору не могло

быть. Сочиняй какие угодно временные пространства и сохраняй за собою право

добавлять к этим выдуманным эпохам столько, сколько вздумается,

тысячелетий, все равно по самой природе вещей невозможно, чтобы искусство —

за какое угодно время — достигало таких высот, начав со столь ничтожного

уровня; несомненно, сам же упомянутый историк не взялся бы определять

время, за какое искусство могло пройти весь этот путь. С тем же успехом он

мог бы рассчитывать время, необходимое для того, чтобы что-то возникло из

ничего.

Конечно, нам возразят — нельзя задевать эту аксиому, не затронув принцип

неукоснительного, поступательного движения человечества вперед, принцип,

который в общем и целом признают как бы священным. Однако если есть

поступательное движение, то есть и исходный пункт, есть откуда и есть куда.

Однако поступательное движение совершается не так, как тут думают,- оно

происходит не от малого к великому, а наоборот — великое, гигантское всегда

составляет начало, а сведенное к органике, сжатое, стесненное лишь следует

за ним. Гомер столь велик, что позднейшие эпохи не могли произвести ничего

подобного ему, и, напротив, трагедия Софокла была бы немыслима в

гомеровский век. Времена различаются не большей или меньшей степенью так

называемой культуры, их различия — внутренние, то различия сущностно, или

качественно, различенных принципов, которые наступают друг после друга и из

которых каждый может достигать величайшего развития в свое время. А той

системе недвусмысленно противоречит сама история; впрочем, ее сторонники

больше носятся с ней — развить же ее никто из них не был в состоянии, и

никто даже не попытался сделать это, и вся система основывается на мнении,

которое исходит не из фактов, но из их неполного и несовершенного

исследования, изучения; мнение же состоит в том, что будто бы человек и все

человечество с самого начала были предоставлены самим себе, что они искали

свой путь вслепую, sine numine, бредя наугад в темноте, брошенные на

произвол случая. Можно сказать, что такое мнение разделяют все — потому что

верующие в откровение (те, что ищут руководящее начало, именно тот самый

numen, в божественном откровении), во-первых, в явном меньшинстве, а

во-вторых, и они в состоянии указать такое руководящее начало лишь для

очень незначительной части человеческого рода; а ведь все же занимательно,

что народу Бога истинного пришлось искать строителей своего храма среди

финикийцев! Так какое же начало воспитывало другие народы? Какое не

позволяло им предаваться полнейшей бессмыслице? Какое подняло их на ту

высоту, какую нельзя отрицать за их замыслами? Если вавилоняне, финикийцы,

египтяне нашли путь к своим искусным, отчасти поразительным строениям лишь

по случайности, то здесь, во всем этом, должно было вступать в действие

нечто иное, однако аналогичное откровению. Откровенной религии противостоит

в язычестве не простое отсутствие, отрицание, но позитивное начало иного

рода. Этим иным, притом аналогичным, началом и был мифологический процесс.

В нем царят позитивные, реальные