силы. Этот процесс тоже источник внушений,

и лишь такие озарения объяснят нам создания той эпохи, подчас колоссальные.

Творения, подобные индийским и египетским постройкам, не возникают просто

от времени, как сталактитовые пещеры; одна и та же сила создавала внутри

подчас колоссальные представления мифологии, а снаружи дерзновенные,

превосходящие все масштабы позднейшего времени творения искусства. Эта сила

возносила человеческое сознание с его мифологическими представлениями над

всеми ограничениями реальности, и она же была первой наставницей

человечества в великом и полном значения искусстве; она же, словно десница

Бога, пронесла человечество над первыми, низшими ступенями развития

(которые должно мыслить предшествующими высшим чисто логически) и вдохнула

величие даже и в более поздние порождения древности, до сих пор

недосягаемые для новейших времен. Ибо пока сознание, возвышаясь и

расширяясь, не обрело еще вновь того отношения к великим силам и энергиям,

в каком древность пребывала сама собою, до тех пор стоит придерживаться

всего того, что в непосредственной действительности могут почерпнуть тонкое

чувство и такт. Правда, ныне говорят не только о христианской философии, но

и о христианском искусстве. Однако искусство — это искусство; оно по своей

природе искони мирское и языческое, а потому и в христианстве оно ищет не

частное содержание, но то универсальное, которое связывает его с

язычеством. Пока же можно считать добрым знаком, что искусство среди

сюжетов, какие предоставляет ему откровение, начинает выбирать те, что

выходят за рамки ограниченно-христианского,- события вроде смешения языка,

возникновения народов, разрушения Иерусалима и другие, где художнику не

приходится особо подчеркивать великую всеобщую взаимосвязь.

Хотя я и не могу по-настоящему останавливаться на этом предмете, замечу все

же, что философия мифологии, пребывающая в необходимой сопряженности с

философией истории, образует и основание, без которого не в состоянии

обходиться философия искусства. Ведь философия искусства неизбежно должна

заниматься предметами художественного и поэтического изображения — это даже

одна из ее первейших задач. А тогда нельзя будет не потребовать некую

изначальную поэзию, какая предшествовала бы любому изобразительному и

поэтическому искусству и, в частности, измышляла и порождала бы его

материал. Однако то, в чем можно видеть подобное изначальное порождение

идей, какое предшествовало бы любой сознательной поэзии, создаваемой по

всей форме, обнаруживается только в мифологии. Для нас неприемлемо выводить

мифологию из поэтического искусства, но в то же время очевидно для нас, что

мифология ко всякому позднейшему свободному творчеству относится именно как

такая изначальная поэзия. Поэтому один из главных разделов любой

всеобъемлющей философии искусства всегда будет разбирать природу и

значение, а стало быть, и возникновение мифологии — в лекциях по философии

искусства, какие я читал пятьдесят лет назад, такой раздел был, и его идеи

часто воспроизводили в более поздних исследованиях мифологии. Среди причин,

столь чрезвычайно благоприятствовавших греческому искусству, первой следует

назвать сами свойства присущих ему и данных прежде всего мифологией

предметов: с одной стороны, они принадлежали высшей истории и иному порядку

вещей, нежели здешнему случайному и преходящему, а с другой — находились во

внутренней, сущностной и постоянной сопряженности с природой. С позиций

искусства всегда ощущалась необходимость таких реальных существ, которые

вместе с тем были бы принципами, всеобщими и вечными понятиями,- таких,

которые не просто означали бы их, но были бы ими; философии надлежит

продемонстрировать возможность таковых. Язычество внутренне чуждо нам, но

ведь и с непонятым христианством не достигнешь тех художественных высот.

Слишком рано заговорили о христианском искусстве, находясь под внушением

односторонне-романтического настроения. Но как же много зависит именно от

этого — от христианства, которое было бы понято, и разве в наши дни, в

нашем хаосе, не тяготеет все, с сознанием или не ведая того, именно сюда?

Художественное творение тем выше, чем более создает оно одновременно

впечатление известной необходимости своего существования, но только вечное

и необходимое содержание снимает в чем-то случайность творения. Чем больше

исчезают предметы, какие были бы поэтичными сами по себе, тем случайнее

становится сама поэзия; не сознавая своей необходимости, она тем более

стремится скрыть свою случайность в бескрайности производства и придать

себе видимость необходимого. Мы не можем преодолеть впечатления случайности

даже при виде самых солидных, весомых произведений нашего времени, тогда

как в творениях греческой древности выражаются не только необходимость,

истинность и реальность предмета, но равно и необходимость, стало быть

истинность и реальность художественного производства. Перед ними не

спросишь, как перед столь многими созданиями позднейшего искусства: зачем,

для чего все это? Умножение производства не возвысит мнимую жизнь до

действительной. А кроме того, в такое время и не приходится особо поощрять

творчество, потому что, как сказано, в самом случайном заключена тенденция

являться с видимостью необходимого, а потому и склонность множиться до

безмерности и бескрайности, отчего мы и можем наблюдать в современной

поэзии (которую никто особо не поощряет) такое подлинно бесконечное и

бесцельное производство. Байрон ищет тот высший, поэтичный в себе самом

мир, он даже стремится силой ворваться в него, однако скептицизм

безутешного времени опустошил и его душу, не давая ему уверовать в образы

высшего мира.

Умные и сведущие писатели давно уже подчеркивали противоположность

древности и Нового времени, однако больше для того, чтобы заявить о правах

так называемой романтической поэзии, а не для того, чтобы проникнуть в

подлинную глубину древней эпохи. Но если это не просто слова, когда о

древности говорят как об особом мире, то за нею надо признать особенный

принцип, и нам придется включить в круг своих мыслей признание того, что

загадочная древность, притом, чем выше восходим мы в ней, тем определенней,

подчиняется иному закону и иным силам, нежели какие господствуют в нашу

современную эпоху. Психология, почерпнутая в отношениях современности, да

притом еще и отсюда сумевшая, быть может, взять лишь какие-то поверхностные

наблюдения,- эта психология столь мало приспособлена для объяснения

феноменов и событий праисторического мира, сколь немыслимо было бы

переносить законы механики, значимые для уже ставшей и замершей природы, на

эпоху изначального становления и первого живого ее возникновения. Конечно,

самое скорое — раз и навсегда отправить все эти феномены, все эти «просто»

мифы в область ирреального и, выставив поверхностные гипотезы, хитро

прокрадываться мимо фундаментальнейших фактов жизни древних (особенно

религиозной).

Теогонический процесс, в который человечество включается, как только

появляется первое действительное сознание,- это сущностно религиозный

процесс. С этой стороны такой выясненный нами факт по преимуществу важен

для истории религии, однако он не может оставаться без могучего воздействия

и на философию религии.

Замечательная черта немцев, что они с таким рвением и постоянством

занимались этой наукой; если же в результате эта научная дисциплина не

столь твердо, как многие другие (во всяком случае не тверже других),

установила свое понятие, свой объем, свое содержание, то, быть может,

отчасти так сложилось потому,- отвлекаясь, конечно, от того, что, по

природе самих вещей, ни одной другой наукой не занимается столько

дилетантов и ни в какую иную не встревает столько невежд, сколько в науку о

религии,- потому, что наука о религии всегда чрезмерно зависела от развития

общей философии и несамостоятельно повторяла все ее движения, между тем как

вполне было возможно обрести независимое от философии содержание и в свою

очередь воздействовать на философию, расширяя ее кругозор.

Однако такая возможность, по-видимому, предоставляется ей теперь благодаря

результатам нашего исследования, в котором было доказано существование

независимой как от философии и разума, так и от откровения религии. Ведь

если допустить, что верно суждение Германа — которого мы с удовольствием

всегда цитируем, как человека, высказывающегося ясно и решительно,- если

допустить вместе с Германом, что нет никакой религии, за исключением либо

той, что берет начало в предполагаемом откровении, либо так называемой

«естественной», на деле же философской, итак, если допустить, что верно

такое суждение, суть которого сводится к тому, что на свете существует

только философская религия, то мы и действительно не знали бы, как отличить

и утвердить в качестве особой научной дисциплины (а ведь она все же должна

быть такой!) философию религии, ведь о «только» философской религии,

бесспорно, побеспокоилась уже общая философия, а философии религии не

оставалось бы ничего (если только не отказываться от своего объективного

содержания), кроме как воспроизводить раздел и повторять главу общей

философии.

Однако вопреки такому суждению мы показали теперь — вовсе не исходя из

какой-либо особенной философии, а просто следуя исторически обоснованному

выводу,- что кроме двух противостоящих друг другу религий (учитываемых

вышеприведенным мнением) существует независимая от них мифологическая

религия. Кроме того, мы еще особо показали, что она даже по времени

предшествует любому откровению (если принимать таковое), опосредует его, а

потому, вне всякого сомнения, выступает как первая форма, в какой вообще

существует религия, в определенную эпоху выступает как всеобщая религия,

религия всего человеческого рода, в сравнении с которой откровение, сколь

бы рано оно ни появлялось, все равно остается лишь частным феноменом,

ограниченным одним особенным человеческим родом,- в течение тысячелетий оно

подобно едва тлеющему огоньку, свет которого не способен проницать

окружающий мрак. Сверх того, мы показали еще, что мифология, эта

существующая с незапамятных времен, а потому предвосхищающая и всякое

мышление религия человечества, постижима лишь на основе естественной

способности сознания полагать Бога, причем сознание не может выйти из

такого отношения, не подпадая вместе с тем необходимому процессу, в котором

оно будет возвращено к своему исконному положению. Возникнув из такого

отношения, мифология может быть лишь естественно производящей себя

религией,- ее, и только ее, следовало бы поэтому называть естественной, но

никак уж не должна была бы получать такое наименование рациональная, или

философская, религия, как это происходило до сих пор, когда «естественным»

называли все, в чем не соучаствовало откровение, а откровение ухитрялись

противопоставить разуму.

Такое определение мифологической религии как религии естественной по своему

значению глубже того, что говорят теперь просто так, вообще: мифология —

это религия природы, причем большинство говорящих так имеет в виду только

то одно, что это религия человека, который не может подняться от твари к

творцу или же обожествляет природу (несостоятельность подобных объяснений

уже была показана); некоторые же под религией природы понимают даже просто

первую ступень мифологической религии — такую, когда, как они выражаются,

понятие религии, т. е. Бог как ее предмет, совершенно еще прикрыто природой

и погружено вовнутрь ее. Что касается такого объяснения, то мы, говоря о

notitia insita, показали, что мифология не могла возникать просто как

осуществление понятия (даже если и представлять себе осуществление

необходимым) и что она, совсем напротив, зиждется на действительном,

реальном отношении человеческого существа к Богу, на отношении, в котором

единственно и может возникнуть независимый от человеческого мышления

процесс, вполне заслуживающий, вследствие такого именно своего

происхождения, наименования «естественный». Вот в каком смысле

мифологическая религия есть для нас естественная религия.

Мы могли бы с тем же правом назвать ее дикорастущей, подобно тому как

великий апостол язычников именует язычество «дикой маслиной» (Рим. 11, 17,

24), а иудейство с его откровением- «хорошей» (11, 24), садовой; мы могли

просто назвать ее дикой религией, как немцы называют северное сияние «диким

огнем», а от природы теплые источники — «дикими купаниями».

Однако не бывает изолированных фактов; поэтому любой вновь открывшийся

проливает новый свет на другие — иной раз известные, но непознанные. Не

бывает подлинного начала без последования и движения вперед — естественная

религия сама собою, и уже ввиду противоположности, влечет за собой религию

откровенную. Это мы уже нашли раньше. Слепо возникающая религия может быть

лишена предпосылок, но религия откровенная, в какой присутствуют воля и

намерение, требует основания для себя, а потому может занимать лишь второе

место. Если мифологическую религию приходится признавать не зависящей