чтобы охватить все, что еще можно исторически распознать в этих

отношениях, мы отправимся еще дальше назад, то тут прежде всего появятся

индийцы. Правда, если бы все, что приходит в голову одному или нескольким,

тотчас становилось догмой, то мы вот только что произнесли немалую

историческую ересь — мы непосредственно подсоединили индийцев к грекам. Но

ведь на деле индийцы — единственный народ, у которого есть общее с греками,

а именно тоже свободное, развитое во всех своих формах и точно так же

вышедшее из мифологии поэтическое искусство. Не говоря обо всем остальном,

одна эта богато развитая поэзия указала бы индийцам такое место. Однако к

этому прибавляется и нечто иное, что само по себе имело бы не меньшее

значение,- это язык, который не только относится к той же формации, что и

греческий, но и ближе всего к нему по своему грамматическому развитию. Надо

быть человеком совершенно бесчувственным к закономерностям любого развития,

особенно исторических явлений, чтобы при этих обстоятельствах

придерживаться мнения, которое возвышает индийцев, провозглашая их

изначальным народом и выводя его далеко за рамки истории всех остальных

народов, хотя при первом своем появлении такое мнение вполне объяснимо и

извинительно. Потому что изучать впервые язык, на котором написаны самые

выдающиеся памятники индийской литературы,- это требовало и большого

лингвистического дарования, и значительных усилий, да и можно ли отказать в

признании ученым мужам, кто, отчасти будучи уже в летах, когда изучение

языков идет не так-то гладко, не только овладел санскритом (правда, с

дальней дистанции), но и облегчил и выровнял своим последователям тернистый

путь его освоения? Однако справедливо ждать от великих усилий и серьезного

результата, так что если предтечи почитали великой наградой уже само

освоение и завоевание санскрита, то последователям и ученикам, которые

сразу же появляются, когда речь заходит о расширении человеческих знаний,

пришлось искать иных способов вознаградить себя за труды, будь то даже

легкомысленные преувеличения и такие гипотезы, которые опрокидывали прежде

принятую последовательность народов и все переворачивали вверх дном. И на

деле такое возвышение индийцев не следует оценивать существенно иначе,

нежели геологическую гипотезу о возвышении материков, о которой Гёте

говорит, что она исходит из такого взгляда на вещи, «где уже не остается

ничего твердого и правильного и где речь может идти лишь о случайных и

бессвязных событиях»,- суждение, к которому можно присоединиться, если

иметь в виду современное состояние названной теории, отнюдь не недооценивая

важность фактов, на которые эта теория ссылается, и отнюдь не находя более

вероятными прежние гипотезы, тем более не желая отстаивать их.

Пусть не удивляет вас то, что я с самого начала своих разысканий столь

решительно высказываюсь против подобного произвола,- ведь если поступать

так, как поступают с индийским языком, то лучше уж мне сразу прервать едва

начатое исследование, потому что тогда нечего думать о внутреннем развитии,

о развитии самого существа дела,- тогда все можно привести лишь в

поверхностную и случайную взаимосвязь. Тогда самое новое, наиболее

удаленное от истока, можно прилагать в качестве масштаба к самому первому и

изначальному и самое позднее приводить в качестве примера и доказательства

своего самого поверхностного и неосновательного взгляда на самое древнее.

Индийский материал назойливо, надоедливо примешивают теперь ко всему, даже,

например, к исследованию Книги Бытия,- настоящие знатоки индийского,

конечно, никогда не согласятся с этим,- и всему прикрытием обязана служить

мифология, потому что под флагом ее самые далекие вещи, самые отдаленные

ступени, противоположные концы рассматриваются как совершенно тождественные

друг другу. Однако в самой мифологии существуют огромные различия, и мы не

можем согласиться ни с тем, чтобы отдельные, вполне отличные друг от друга

по именам и рангу Боги сопоставлялись друг с другом как придется и различия

их снимались, ни с тем, чтобы внутренняя, благодаря этому закономерная

последовательность великих моментов мифологического развития стиралась и

полностью уничтожалась: с последним тем менее способны мы согласиться, что,

будь только нечто подобное дозволено, пришлось бы прекратить любое научное

исследование более глубокой древности, для какого мифология — единственная

надежная путеводная нить.

Если бы мифология вообще была поэтическим вымыслом, то таковым была бы и

индийская мифология. Однако индийская поэзия, в какой мере известна она нам

теперь, снискала всеобщее признание, и, как явление новое, ее нередко

ставили даже слишком высоко. Напротив, в индийских Богах не найти

какой-либо особой поэтичности. Гёте, как известно, отзывался об их

безобразной форме в достаточно крепких выражениях, но не несправедливо,

если даже в словах его и заметен привкус негодования, в котором отчасти

повинны резко выраженный, присущий индийским богам характер реального и

доктрины и вполне ощутимая невозможность применять к ним те чисто идеальные

объяснения, какими можно довольствоваться, когда говоришь о греках. Ибо без

объяснения индийских Богов никак нельзя оставить, простым суждением вкуса

их тоже не устранишь,- отвратительны они или нет, они все равно существуют,

а коль скоро так, их надо объяснить. Невозможно, как представляется, и иное

— индийских Богов объяснять так, а греческих иначе. Если же делать какой-то

вывод из сопоставления тех и других, то он, должно быть, будет таким —

собственно религиозное содержание мифологических представлений

преодолевалось лишь постепенно и было совершенно преодолено лишь самым

последним решением.

Кризис дал эллинам Богов, но этот же кризис, очевидно, поставил их в

свободное отношение к Богам,- напротив, индиец остался в более глубокой и

проникновенной зависимости от своих Богов. Бесформенные эпические и

искусные драматические поэмы Индии отличаются гораздо более догматическим

характером, нежели любое греческое создание такого типа. Поэтическая

просветленность греческих Богов в сравнении с индийскими — не что-то вообще

изначальное, но лишь плод более глубокого, даже вообще полного, преодоления

той силы, которая продолжает властвовать над индийской поэзией. Не будь

лежащего в их основе реального принципа, пресловутая идеальность греческих

Богов была бы мнимой.

Творческая поэзия, поэтическое искусство, которое вольно вращается в кругу

любых форм, встречается помимо греков лишь у индийцев, т. е., другими

словами, мы находим поэзию лишь у тех народов, которые были последними,

самыми младшими в процессе развития мифологии. Причем между индийцами и

греками в свою очередь складывается такое отношение — у первых все еще

преобладает доктрина, и она сказывается значительно более заметно, нежели у

вторых.

Если же пойти еще дальше в глубь веков, то тут мы прежде всего встретим

египтян. Египетское учение о Богах воплощено в камне — в гигантских

строениях, колоссальных статуях, зато представляется, что египтянам

совершенно чужда поэзия, управляющаяся с Богами как существами

независимыми, свободными от своего истока. Если не считать

одного-единственного скорбного песнопения да песен дедовских времен, к

которым, как особо подчеркивает Геродот (II, 79), не прибавилось у них

ничего нового, то тут нет и следа поэзии. Геродот не упоминает поэта,

который был бы схож с греческими поэтами,- он, при склонности своей к

сопоставлениям, не преминул бы назвать такового по имени,- и до сих пор не

обнаружена, среди всех многочисленных надписей на обелисках и стенах

храмов, хотя бы одна стихотворная строчка. А ведь египетская мифология

столь развита, что Геродот (и не потому, что его «заговорили египетские

попы») узнает в египетских божествах греческих Богов.

А если пойти еще глубже, то довольно подвинутое, хотя и не столь развитое

учение о Богах мы найдем у финикийцев, у вавилонян же — первичные элементы

такового; этим народам можно было бы в лучшем случае приписать сходную с

древнееврейской поэзию доктрины в духе псалмов, однако нам ничего не ведомо

ни о вавилонской, ни о финикийской поэзии.

Нигде мы не встречаем поэзии как чего-то первого, изначального, как это

часто предполагают объяснения; поэзии тоже приходилось преодолевать

некоторое более раннее состояние, и поэзия всегда тем подвижнее, чем больше

выступает она как поэзия, чем менее подчинена она этому преодолеваемому

прошлому.

Все это могло бы пробудить серьезнейшие сомнения в безусловной значимости

чисто поэтического взгляда и способа объяснения,- они показывают нам, что

на этом нам не суждено кончить и что перед нами еще неопределенный простор

изысканий и обсуждений иного рода.

Лекция 2

ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ

Аллегорическое толкование мифологии (в мифологии заключена истина, но не в

ней как таковой); разновидности его — евгемеровское, моральное,

физическое.- Толкование космогоническое, или философское (по Гейне).-

Толкование философско-филологическое (по Герману).

Мы неохотно расстаемся с поэтическим взглядом главным образом потому, что

он не накладывает на нас никаких ограничений, оставляет за нами полную

свободу перед лицом мифологии, ни в чем не затрагивает ее универсальности,

и совершенно особо потому, что он дозволяет нам останавливаться на

собственном, буквальном смысле мифологии, впрочем ценою исключения смысла

ее как собственно доктрины. Тут и граница такого взгляда. Потому-то и

выступает иной взгляд, который допускает истину и смысл доктрины,

утверждая, что истина по крайней мере первоначально подразумевалась

мифологией. Зато этот взгляд — как это обычно и бывает — вынужден

пожертвовать собственным смыслом мифологии и вместо этого вводит

несобственный ее смысл. Есть в мифологии истина, но только не в мифологии

как таковой — не в учении о Богах и истории Богов с их религиозным

значением. Итак, мифология говорит нечто иное, нежели то, что

подразумевает, или кажется, что она говорит нечто иное, а толкования,

отвечающие такому взгляду,- это толкования вообще аллегорические, если

понимать это слово предельно широко (аллегория, как известно, от a l l o —

иное и a g o r e u e i n — говорить).

Различные возможные ступени аллегорического толкования, очевидно, таковы.

Подразумеваются личности — но не Боги, не сверхчеловеческие, принадлежащие

высшему порядку существа, а исторические личности — и события реальные —

события человеческой, гражданской истории. Боги — это просто превращенные в

Богов герои, цари, законодатели или, если, как сегодня, главное внимание

привлекают к себе финансы и торговля, то мореплаватели, открыватели новых

торговых путей, основатели новых колоний и т. д. Кто почувствует желание

узнать, как выглядит мифология при таком способе объяснения, того можно

отослать к примечаниям Клерика к «Теогонии» Гесиода, к примечаниям Мосгейма

к «Systema intellectuale» Кэдворта, к «Началам греческой истории» Хюлльмана.

Исторический способ объяснения назван евгемеровским по имени Евгемера,

эпикурейца, жившего в александрийскую эпоху,- он был не самый древний, но

самый ревностный защитник такого взгляда. Как известно, Эпикур принимал

существование реальных, настоящих Богов, но только совершенно праздных и не

заботящихся о людских делах. Согласно его учению, царит лишь Случай,

который не допускает ни провидения, ни воздействия высших существ на мир и

дела людей. Боги народной веры, деятельно вмешивавшиеся в человеческие

начинания и события, служили аргументом против такого учения, и этот

аргумент надо было опровергнуть. Вот и говорили об этих Богах, что они не

настоящие Боги, а просто люди, представленные Богами. Как видите, этот

способ объяснения предполагает существование настоящих Богов —

представление, которое Эпикур, как известно, выводил из такого убеждения,

какое будто бы предшествует любому учению, будучи врожденным,- именно

поэтому такое убеждение и разделяется всеми людьми. И Эпикур, будучи и в

этом умнее многих последующих философов, делал отсюда следующий вывод:

«Если мнение основано не на предписании, обычае или законе и если

существует единодушное, твердое согласие, то необходимо должно быть

понятно, что Боги есть».

Отсюда явствует,