грубо природном суеверии, какое
покоилось на представлении о невидимых и находящихся в связи с явлениями
природы существах. Ведь и помимо этого с ростом силы мысли отдельные люди
начинают замечать, что так называемые Боги — не что иное, как природа и ее
силы; тогда-то и возникает основанное на наблюдении природы, свободное от
любого религиозного элемента знание, которое основатели его сообщают
народу, с тем чтобы раз и навсегда освободить его от всяких представлений о
Богах. А при этом неожиданным образом выясняется, почему мифология до сих
пор оставалась чем-то непостижимым, ведь ее всегда объясняли обратным
путем, выводя из представлений о Богах, теперь же открывается нечто
совершенно новое и поразительное, а именно то, что она была изобретена,
чтобы положить конец любым религиозным представлениям, и изобретена как раз
теми, кто лучше других знал, что на свете нет никаких Богов.
Если бы благородное намерение изобретателя теогонии, какое приписывает ему
Герман, осуществилось, то филантроп наших дней мог бы порадоваться тому,
что в седой древности мы вместо суеверных идолопоклонников встречаем
вольное племя людей, которое все познает естественным путем и совершенно
свободно от любых иллюзий сверхъестественного. Еще можно понять — хотя это
и не просто,- как и почему не удалось осуществить намерение изобретателей
мифологии: ведь они хотя и изложили народу свое учение, однако непостижимым
образом позабыли предпослать своему изложению объяснение своих чисто
грамматических персонификаций, тогда как ведь народ сам был исполнен
представлений о незримых, стоящих за любыми природными явлениями
существах,- они, изобретатели, предоставили самому народу либо проникнуть в
подлинный смысл мифологии, либо же, неверно поняв ее, впасть в самообман;
вот народ и принимает силы природы, названные личными именами, за реальных
лиц, «не думая при их назывании ни о чем ином». Но вот что народ не просто
неверно понимает их учение, а это неверно понятое (хотя ничто не принуждало
его к этому!) принимает вместо тех незримых существ, какие находились в
связи с явлениями природы и потому обладали значением, что народ позволяет
возложить на себя бремя совершенно непонятных лиц или, лучше сказать,
бессмысленных имен,- все это настолько превосходит всякую вероятность, что
мы воздержимся от того, чтобы последовать за достопочтенным изобретателем в
его дальнейших объяснениях. Мы и без того уделили его гипотезе внимание
лишь потому, что, во-первых, она последняя, какая вообще возможна в данном
направлении, и обладает тем достоинством, что если предполагать в мифологии
научное содержание, то невозможно идти еще дальше; во-вторых, в ней есть
нечто важное для нас — филологический фундамент и бесспорная истинность
исходного наблюдения, потому что мы никоим образом не можем допустить,
чтобы мнение такого мужа не заключало в основе своей чего-то истинного и
верного, ведь и изложил он его не в шутку, как угодно было посчитать
некоторым (что для него оскорбительно), но со всей той серьезностью, какая
очевидна в любом его труде, и все разработав с мыслимой тщательностью.
Мы можем видеть его заслугу уже в том, что внимание было привлечено к поэме
Гесиода, замечательному и загадочному созданию древности, привлечено прежде
всего к его научной стороне, которая оставалась малоисследованной. Научное
значение имен — это Герман заметил не первым, однако он развеял всякие
сомнения на этот счет — есть факт, мимо которого не может пройти, которого
не может не объяснять теория, претендующая на полноту; именно то самое, над
чем некоторые коллеги знаменитого человека сочли возможным поиздеваться,
именно это пользование знаниями языка в высших целях вызывает
признательность подлинного исследователя.
И в главном наблюдении, от которого пошло все остальное, мы не можем не
согласиться с ним вполне — это констатация философского сознания, которое
столь определенно и недвусмысленно выступает особенно в начале «Теогонии».
И ошибочное начинается лишь с того момента, когда Герман выражает
готовность приписать такое научное сознание вымышленному прасоздателю поэмы
(которого, как мы уже говорили, мы должны искать на отдаленном Востоке)
вместо реального создателя поэмы, дошедшей до нас в первоначальном виде,
пусть несколько спутанном и искаженном вставками и позднейшими
дополнениями, т. е. вместо самого Гесиода. Вот только из-за этой своей
поспешности Герман и не заметил многого из того, что не согласуется с его
теорией и сразу же бросается в глаза, а именно что как раз в начале поэмы
содержится много абстрактного, безличного и потому совершенно
немифологического материала: ведь если Гея производит на свет, без
содействия Урана, большие горы (o u r e a m a k r a ), то эти горы еще не
становятся «личностями» оттого, что мы напишем их с заглавной буквы. В
Греции, как и у нас, особо примечательные горы, Олимп, Пинд, Геликон,
выступали благодаря своим наименованиям как индивиды — но личностями они не
были! Ведь если «Теогония» — это создание философа, который считает для
себя законом обозначать вещи не обычными именами, но научно образуемыми, то
почему же не получают у него горы общего наименования, связанного с тем,
что они идут в высоту (подобно тому как имя «титаны» — общее для нескольких
существ)?
Средний род слова «Эребос» подает повод к иному замечанию. Герман своим
переводом (opertanus) неприметно превратил его в слово мужского рода,
однако Эреб от этого не меняется, и для Гомера он тоже беспол — не что
иное, как место подземного мрака. Безличность не служит для поэта помехой,
и Эреб соединяется у него с Никтой и рождает детей:
O u V t e k e k u s s a m e n h E r e b e i j i l o t h t i m i g e i s a .
Как в случае «больших гор» собственное выражение попало в число
несобственных, так здесь обычное именование применилось к олицетворениям,
т. е. абстрактное понятие искусственно мифологизируется. Конечно же
поступает так не сам изобретатель мифологии, а такой человек, который
принимает мифологию за что-то данное, за образец.
Дети Эреба и Никты — это Эфир и Имера. Конечно же эфир — это чисто
физическое понятие, за которым ни автор поэмы, ни кто-либо другой не видел
ни божественной, ни какой иной личности, разве что в том призывании, какое
Аристофан вложил в уста Сократа:
W d e s p o t a n a x , a m e t r h t a h r , o V e c e i V t h n g h n m e
t e w r o n
L a m p r o V t A I Q H R …
Однако это самое призывание и доказывает, что Эфир не считался
мифологической личностью, ведь намерение комедиографа и состояло в том,
чтобы Сократ не призывал таковую.
А среди внуков вредоносной Никты мы встречаем даже «обманные слова» (y e u
d e e V l o g o i ), «двусмысленные речи» (a m j i l o g i a i ) — без
всякой персонификации. Тут Герман вынужден прибегнуть к аргументу
интерполяции. Однако если все потомство Никты он помечает знаком «обела»,
чтобы тем самым подчеркнуть, что подобные понятия не могли идти от самого
источника «Теогонии», то он по справедливости мог бы воспользоваться этим
знаком сомнения гораздо раньше, начиная с Эрота, где он мог бы вспомнить
хор птиц Аристофана, философствующий об Эроте ровно так, как здесь, и даже
еще раньше — с самого первого стиха, в котором излагается теогония,-
сначала был Хаос и т. д.; ведь, право же, жаль, что принцип грамматической
персонификации терпит крах в самом же первом стихе, потому что когда же это
хаос считался Богом или личностью? И кто говорил о хаосе — он?
Вот этот дерзко поставленный в самое начало поэмы хаос, совершенно чуждое
Гомеру понятие, которое у Аристофана становится боевым кличем направленной
против Богов и стремящейся за пределы народных верований философии,- этот
хаос возвещает нам первые веяния абстрактного, отклоняющегося от мифологии
мышления, первые веяния свободной философии. Хаос и эфир Гесиода, тоже
встречающийся среди первых же понятий,- это ранее всего
засвидетельствованные зародыши чисто физической мудрости, составные части
которой сведены воедино Аристофаном в клятве Сократа:
M a t h n A n a p n o h n , m a t o C A O Z , m a t o n A e r a …
Этот Аристофан вместе с другими, основательнее и на добрый, старый лад
настроенными людьми не уставал потешаться над этой эфирной философией.
Итак, Герман верно увидел философское в начале «Теогонии», однако
объяснение лежит совсем на другом конце — противоположном тому, где Герман
искал его. Как уверяет нас Герман, Гесиод не подозревает, что перед ним
нечто научное; все наименования, обозначающие философские понятия, он
наивно, бесхитростно считал именами реальных Богов, однако доказано, что он
вовсе не мог считать Богами хаос или эфир. Никто не считал их Богами — и
менее других Гесиод. Хаос — позднейшие объясняют его как пустоту или даже
как грубую смесь материальных стихий — это чисто умозрительное понятие, но
не порождение философии, которая предшествовала бы мифологии, а порождение
философии, которая следует за мифологией, стремится постичь ее и потому
выходит за ее пределы. Лишь пришедшая к концу и обозревающая с этого конца
свои начала мифология, стремящаяся объять и постичь себя с конца, только
она могла поставить хаос в начало. Ни поэзия, ни философия не
предшествовали мифологии, однако в поэме Гесиода мы распознаем первые
веяния философии, которая старается освободиться от уз мифологии, чтобы
впоследствии восстать против нее. А что, если то значительное место,
которое отводит этой поэме Геродот,- рядом с Гомером и даже впереди его,-
что, если оно заслужено этой поэмой благодаря тому, что она есть первое
порождение мифологии, стремящейся осознать себя, представить себя в целом?
Что, если благодаря этому поэма Гесиода отмечает существенный момент в
развитии мифологии? Что, если в полном согласии с закономерностями развития
эллинской культуры эти два поэта — столь различные между собой, что уже
старинные легенды сообщают о поэтическом состязании между ними и, стало
быть, сознают известную их противоположность,- что, если эти два поэта
отмечают оба равновозможных — не начала, но исхода мифологии? Что, если
Гомер показывает, как мифология кончается в поэзии, Гесиод — как кончается
она в философии?
Присовокуплю одно замечание. Сколь бы много невероятного ни заключало в
себе объяснение Германа, самым непостижимым представляется мне то, что он
мог полагать, что все имена без различия могли выйти сразу и одновременно
из головы одного-единственного человека — и те, исток которых теряется в
ночи прошлого, как-то: Кронос, Посейдон, Гея, Зевс, и те, которые несут на
себе печать относительно нового происхождения, как, например, Плутос, Оры,
Хариты, Евномия, Дика и иные подобные им.
Лекция 3
ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ
Опыт синтезирования поэтического и философского взгляда (параллель между
ролью поэзии и философии в возникновении мифологии и их ролью в образовании
