средневековой Европы была характерна гораздо большая однородность религиозных верований, чем для современного западного мира[[2 . Ясно, что в средневековой Европе не было полной однородности религиозных верований. Например, длительное время в Южной Испании процветала мавританская, или исламская, цивилизация. Собственные философы были у иудеев. И даже в христианском мире существовали разные секты. Однако в целом высказанное мною утверждение можно считать правильным.]]. И совершенно естественно, что религиозная вера должна была оказывать влияние на философию. На философское мышление влияет не только его прошлое, но также исторический контекст и внефилософские факторы. В последние столетия возникновение и развитие отдельных наук оказывало многообразное влияние на философское мышление. В средние века главным внефилософским фактором, влиявшим на философию, была религиозная вера. Более того, ведущие средневековые мыслители обычно были теологами[[3 . В средние века занять кафедру теологии в одном из ведущих университетов, особенно в Парижском, значило достичь вершины академической карьеры.]] Поэтому вполне естественно, что религиозные и теологические убеждения оказывали определенное воздействие на выбор тем для обсуждения и их трактовку. И если в последние столетия темы и точки зрения предлагали науки, то в средние века это было делом религиозной веры и теологии* Однако это отнюдь не означает, что влияние религиозных и теологических убеждений было для философии исключительно вредным. Во-первых, ранее сложившаяся религиозная вера могла расширить и действительно расширила спектр философской проблематики. Как мы увидим впоследствии, в середине XIII в. на факультете искусств Парижского университета существовала заметная тенденция отождествлять философию с мыслью Аристотеля. Однако философствующие теологи гораздо меньше увлекались мыслью о том, что этот греческий философ воплощает собой венец человеческой мудрости. профессор Этьен Жильсон доказывал, в частности, что иудео-христианская традиция оказывала мощное оплодотворяющее и стимулирующее влияние, предлагая свежие проблемы и точки зрения.
Во-вторых, ошибочно думать, будто в средние века теология господствовала над философией в том смысле, что философ просто предлагал аргументы, доказывающие истинность положений, отстаиваемых Церковью. Совершенно ясно: коль скоро человек, будучи религиозным, верил в истинность определенного положения, он не мог бы в то же время утверждать, что человеческий разум способен доказать его ложность, — если, правда, он не был бы готов признать теорию двойственной истины, согласно которой высказывание одновременно может быть истинным с точки зрения теологии и ложным — с точки зрения философии[[4 . Разумеется, говоря это, я не исключаю, скажем, влияния на политические теории средних веков тогдашних общественных структур.]]. Поэтому если бы философ, являвшийся также верующим христианином, думал, что доказал истинность высказывания, противоречащего какому-либо положению христианской веры, он должен был бы либо признать свое рассуждение уязвимым, либо отказаться от своей веры, либо заключить, что то, что он считал истиной веры, в действительности таковой не является. Однако это никоим образом не означает, что философ, будучи христианином и веря в истинность определенного положения, должен был бы также утверждать, что его истинность может быть доказана посредством философского рассуждения. Например, Уильям Оккам верил в человеческое бессмертие. Но он не верил в способность философа доказать, что человек имеет духовную и бессмертную душу. Однако он не утверждал и что философия может доказать обратное.
Критикуя аргументы своих предшественников, он просто расширял область истин веры, лежащих за пределами философии. Иначе говоря, сужал область философии.
Что касается утверждения о том, что средневековая философия была докритической, мы должны провести различение.
Если под критической философией мы понимаем философию Иммануила Канта, то очевидно, что средневековые мыслители принадлежали к докритической эпохе. Если же, характеризуя философию средних веков как докритическую, мы имеем в виду наивность средневековых мыслителей и их неспособность поднять вопрос о посылках, то наша характеристика карикатурна. Безусловно, они не думали, что человеческое знание — это просто знание идей как порождений субъекта или что человеческое мышление творит реальность. Они не считали область человеческого знания неограниченной, но их общей посылкой был реализм. Субъективному идеалисту или человеку, который сомневается в возможности познать реальность, внешнюю для ума, это допущение может показаться наивным. Однако у современных британских философов оно бы вряд ли вызвало возражение. Во всяком случае, средневековый мыслитель был точно так же способен либо неспособен критиковать посылки или допущения других философов, как и любой другой. Ясно осознать собственные основные посылки и подвергнуть их критическому исследованию — задача не из легких. Критика идей, аргументов и допущений других мыслителей является, однако же, для философов достаточно обычным занятием. И средневековые мыслители предавались ему с такой же готовностью, как и философы более позднего времени. Вообще говоря, очевидно, что, поскольку их общим основанием была религиозная вера, мы не найдем в эпоху средневековья таких ясно очерченных и резко противоположных друг другу мировоззрений, как в более поздние времена. Но это не отменяет факта, что в XIV в. некоторые посылки и аргументы, развитые ведущими метафизиками предшествующего столетия, были подвергнуты радикальной критике. Представление, будто средневековые философы были некритичны (отличное от представления о них как о докритических, т. е. докантовских, мыслителях), обязано своим существованием главным образом отождествлению средневековой философии с мыслью одного-двух почтенных философов, чьи аргументы считаются — сейчас неважно, справедливо или несправедливо, — основанными на непродуманных допущениях.
Что же касается мнения, будто средневековые философы посвятили себя обсуждению тривиальных и утомительных вопросов, мы с легкостью можем отвергнуть представление о том, что они предавались жарким спорам о количестве ангелов, которые могли бы плясать на кончике, иглы. Это представление не соответствует действительности. Ведь ангелы мыслились ими как духовные суще ства, тогда как пляска предполагает тело. Поэтому вопрос о том, сколько ангелов могло бы плясать на кончике иглы, был бы для средневекового теолога или философа хорошим примером псевдовопроса. В то же время впечатление, что внимание философов средних веков было поглощено утомительными и устаревшими проблемами, не во всем основывается на карикатурном изображении средневековой философии. Оно имеет и другие основания.
Положим, человек убежден, что Бога, о котором можно было бы говорить, не существует, и даже считает такой разговор бессмысленным. Он, безусловно, найдет средневековое обсуждение аргументов в пользу существования Бога и обсуждение Аквинатом смысла предикатов, приписываемых Богу, утомительным и никчемным. Но позитивистское отрицание метафизики распространяется на много более широкую область, нежели средневековая метафизика. И здесь нет нужды обсуждать этот вопрос, хотя стоит заметить, что позитивист, вероятно, должен испытывать большее уважение к средневековым метафизикам, которые прилагали все усилия, пытаясь дать точную и ясную формулировку тому, что хотели сказать, — нежели к иным метафизикам гораздо более позднего времени, печально известным темной и туманной манерой выражать собственные мысли.
Одной из причин, по которой у современного читателя могло бы сложиться неблагоприятное впечатление о философских спорах средневековья, является ощущение, будто они носили преимущественно академический характер, увлекали преподавателей университетов как своего рода игра в бисер и в них подозрительно отсутствует горячий интерес к фундаментальным проблемам человеческого существования. Разумеется, учитывая более или менее общее для всех них основание — религиозную веру, — такое положение дел можно считать вполне объяснимым Однако впечатление сухого интеллектуализма и удаленности от «жизненных проблем» все же может остаться.
Современную британскую философию тоже обвиняли в сосредоточенности на тривиальных и утомительных вопросах и в пренебрежении жизненно важными проблемами.
Действительно, хотя современная аналитическая философия отмечена явным сходством со средневековой мыслью (на определенных ее стадиях), первая дает более серьезные основания для обвинений, нежели последняя. Ибо средневековые мыслители все же, несомненно, обсуждали жизненно важные для человека проблемы — пусть даже на взгляд современного читателя слишком сухо и рассудочно — главным образом потому, что люди тогда искали руководства к жизни скорее в христианской вере, нежели в философии в узком смысле слова[[5 . Пожалуй, можно было бы утверждать (хотя едва ли такова была средневековая точка зрения), что человеческий разум столь извращен и слеп, что не может узнать истину, но способен лишь заблуждаться. Однако в таком случае пришлось бы либо отказаться от философии, либо переопределить истину как биологически полезную ошибку или нечто подобное. Но это опять-таки процедура, чуждая средневековому уму.]].
Однако в обоих случаях — и относительно средневековой мысли, и относительно современной британской философии — уместно спросить, обращаются ли они к темам, которые можно с полным правом назвать философскими, — к темам, которые имеют тенденцию в той или иной форме возникать снова и снова на протяжении всего существования философии. По мнению пишущего эти строки, в обоих случаях следует ответить утвердительно. Если кто-то предпочитает философствование, скажем, Мигеля де Унамуно или Льва Шестова, это его личное дело. Но утверждать, что средневековая мысль либо современная британская философия не есть «настоящая» философия, — значит употреблять слово «философия» в смысле более узком, нежели область его общепринятого и законного значения.
Очевидно, что философские проблемы возникают в том или ином контексте. В средние века этот контекст зачастую был теологическим. Например, вопрос о том, является или не является понятие бесконечного ряда внутренне противоречивым, был сформулирован в контексте идеи божественного творения. Возможно или невозможно творение «от века»? Часто вопросы ставились, скажем, в контексте теории Аристотеля. Например, должны ли мы — исходя из Аристотелева учения о субстанциальных формах и различии между биологическим («растительным»), чувственным и разумным уровнями души — сказать, что в человеке присутствует несколько субстанциальных форм или же только одна?
Подобные вопросы могут показаться исследователю до такой степени исторически обусловленными, что некоторые из них кажутся сегодня совершенно неуместными, а другие — уместными лишь тем, кто разделяет религиозные верования средневековья. Однако, поразмыслив, мы убедимся, что эта точка зрения чревата крайними выводами. Например, Аквинат, утверждая, что невозможность бесконечного ряда (т. е. ряда событий, который не имеет определимого первого члена или начала) никогда не была доказана, говорил как философ, а не как теолог[[6 . Как мы вскоре увидим, в средние века было проведено различение между философией и теологией. И о философии, как она была понята в этой связи, выше и идетречь. Однако у таких мыслителей, как Аквинат, философия, хотя и отличаемая методически от христианской теологии, очевидно, составляет часть общего мировоззрения, или всеохватывающего истолкования реальности.]]. Ибо в качестве теолога он был, так сказать, уверен, что мир имеет начало, что был мысленно определимый первый момент времени. Однако он не рассматривал то, в чем был уверен, как истину веры, из которой следует, что положение вещей не может быть иным. Поэтому он был волен обсуждать возможность бесконечного ряда как открытый вопрос. Далее, говоря о субстанциальных формах, средневековые мыслители обсуждали подлинно философскую тему — природу человека. Сегодня для нас привычнее обсуждать значения терминов «сознание» и «тело» и отношения между сознанием и телом.
