Однако это один из способов, каким выражается возникающая снова и снова проблема, которую в средние века формулировали по-другому.
Надо признать, что такие выражения, как «вечные проблемы философии», уязвимы для критики. Возьмем, например, проблему человеческой свободы — в психологическом, а не политическом смысле. В разное время эта проблема. поднималась и обсуждалась в разных контекстах — то в теологическом, то в свете картины мира, понимаемого как механическая система, то в свете современной тлубинной психологии. Если мы захотим сформулировать эту проблему совсем кратко, то, скорее всего, будем говорить об одной и той же проблеме, снова и снова возникающей в разных контекстах. Однако если мы изложим ее в той форме, в какой она представлялась, скажем, Канту, то, скорее всего, будем рассматривать ее как отличную от проблемы, как она представляется в свете современной психологии. Каждый способ ее выражения имеет свои достоинства и недостатки.
И если мы выберем второй, нам придется применить его и к проблемам, обсуждавшимся средневековыми философами.
В то же время ясно, что существуют определенные постоянные предпосылки, порождающие, по сути, одну и ту же проблему или узнаваемо сходные проблемы. Например, в обыденном языке мы употребляем универсальные термины. То же, разумеется, делали и люди средневековья. Поэтому не так уж трудно понять затянувшиеся средневековые дискуссии о значении и референции универсальных терминов, а также и то обстоятельство, что средневековые философы обсуждали подлинную, возникающую снова и снова философскую проблему.
Очевидно, тот факт, что средневековые мыслители обсуждали подлинные и действительно важные философские проблемы, еще не доказывает, что они нашли их решение. Так что говорить о средневековом решении проблемы на самом деле имеет не больше смысла, чем говорить о решении проблемы греками или мыслителями нового времени. Подобно терминам «греческая философия» и «философия нового времени», термин «средневековая философия» охватывает мысль многих людей. Однако некоторые из средневековых мыслителей отличались бесспорно выдающимися умственными способностями; и мы, конечно, не можем заранее исключить возможность, что они сказали нечто достойное внимания или пролили некоторый свет на обсуждавшиеся проблемы. Что касается решений, то нельзя стать философом, просто соглашаясь с решениями проблем, предложенными другими людьми. Если же мы в целом одобряем решение, данное тем или иным философом — будь то философ античный, средневековый или современный, — это одобрение должно быть результатом нашего личного размышления. Мы можем, однако, прийти к философии, следуя мысли философа прошлого, если только не считаем ее божественным откровением или совокупностью неоспоримых догм. Многие люди обрели стимул к философскому размышлению в диалогах Платона.
И по меньшей мере некоторые нашли его в мысли того или иного средневекового философа.
Некоторые замечания об употреблении термина «средневековая философия» уже высказаны. Однако в этой вводной главе, возможно, будут уместны кое-какие дополнительные пояснения.
Прежде всего, слово «философия» в средние века, как и в античности, имело значительно более широкий смысл, нежели сегодня. Было бы неточно утверждать, что оно подразумевало все человеческое знание, полученное независимо от божественного откровения или от того, что считалось божественным откровением. Медицина, например, рассматривалась как практическое искусство и не включалась в состав философии. Астрономия же относилась к естественной философии.
После средних веков развитие отдельных наук постепенно привело к сужению области применения термина «философия»[[7 . Я не хочу сказать, что сужение значения термина произошло сразу после средних веков, ибо это не так. Еще долгое время продолжали говорить, например, о естественной или экспериментальной философии, имея в вцду то, что мы называем физикой. Я не хочу также сказать) что границы философии ныне для всех одни и те же. Однако налицо существенное согласие в том, что не следует называть философией ряд дисциплин, которые некогда считались философскими.]]. Однако у такого мыслителя XIII в., как Аквинат, этот термин охватывал то же, что и у Аристотеля. Была проведена четкая граница между философией и христианской теологией, или «священным учением», поскольку считалось, что теология опирается на посылки, сообщенные в божественном откровении. В то же время зачаточные или примитивные формы естественных наук считались философскими дисциплинами, и в психологии не проводилось различения между проблемами, которые сегодня посчитали бы научными, и проблемами, которые и теперь еще рассматриваются как философские. В этой книге основное внимание будет уделено темам, которые могут считаться философскими исходя из норм современного словоупотребления. Однако мы будем рассматривать исторический период, когда возникшего в новое время различия между философией, с одной стороны, и отдельными науками с другой, еще не существовало.
Термином «средневековый» мы будем обозначать период приблизительно от коронации Карла Великого в 800 г. до конца XIV в. Но эти даты, разумеется, нельзя считать реальными границами: они взяты по соображеням удобства. Более того, мы не можем хорошо изложить средневековую философию, ничего не сказав о св. Августине и о промежутке времени от падения Римской империи до оживления литературы и учености в эпоху Каролингского возрождения.
Уже был упомянут тот весьма очевидный факт, что термин «средневековая философия» охватывает мысль большого числа людей. Другими словами, средневековая философия не была некоей монолитной системой. Ее также нельзя отождествить с мыслью св. Фомы Аквинского, которая в средние века не занимала того исключительного положения, какое в недавнем прошлом было даровано ей католической церковью.
Разумеется, мы едва ли найдем в средневековой философии столь различные мировоззрения, как, скажем, мировоззрения Юма и Гегеля или Дж. Остина и Карла Ясперса. Этому есть одна очевидная причина. Как бы серьезно средневековые мыслители ни отличались друг от друга в своих оценках способности философа доказать истины о Боге, о цели или задаче человеческой жизни и т. д., их объединяла общность религиозной веры. В то же время средневековая философия как целое заключала в себе большое многообразие, которое становится тем очевиднее, чем внимательнее мы присматриваемся. Например, философии Аквината (XIII в.) и Николая из Огрекура (XIV в.) характеризуются принципиально важными различиями.
В ранний период, когда философия почти не отличалась от логики или диалектики, теологи — что было естественно — склонялись к тому, чтобы видеть в философии служанку или орудие теологии. Ибо до тех пор, пока логика не развилась в формальную науку, которая уже могла считаться самостоятельной, естественно было думать, что она обеспечивает инструменты для повсеместного использования. А теология считалась тогда высшей из наук. С течением времени, как мы увидим, понятие философии чрезвычайно расширилось и была признана ее автономия. В XIV в. тесный союз между философией и теологией, который можно было видеть, скажем, в творчестве Аквината, начал распадаться. Метафизические аргументы мыслителей XIII в., касавшиеся, например, существования Бога или бессмертия души, были подверг нуты критике. Сфера философски доказуемого значительно сузилась. И можно думать, что некоторые философы позднего средневековья, с их сосредоточенностью на логических исследованиях и аналитическим складом ума, чувствовали бы себя почти как дома на философском факультете современного британского университета. Они были, правда, верующими людьми, однако были склонны относить свои религиозные убеждения к сфере веры, лежащей за пределами области философского доказательства.
По крайней мере в одном смысле средневековые философы писали чрезвычайно ясно: они пытались точно выразить то, что именно имели в виду. Может показаться, правда, что их сочинениям недостает глубины, особенно если рассматривать глубину и туманность как синонимы. Однако их вряд ли можно обвинить в неуместной велеречивости, смутности мысли, неумении проводить различения или в замене точной формулировки броскими метафорами и привлекательными образами. По сравнению с иными позднейшими философами их мысль ясна и часто выражена без всяких прикрас, с характерной тщательной экономией слов.
В то же время современный исследователь средневековой философии сталкивается порой со значительной трудностью понимания их языка. Я не имею в виду использование латыни. Эта трудность, обусловленная незнакомыми терминологией и категориями, встречается и при переводах. В этой книге сделана попытка упростить терминологию, насколько это возможно. Однако уместно сделать некоторые предварительные замечания.
Во-первых, в высшей степени желательно определенное знание греческой философии, в особенности аристотелизма, хотя, конечно, его могут возместить даваемые ad hoc объяснения значений терминов. Например, изучающий средневековую философию должен быть способен понять, когда термин «материя» используется в смысле Аристотелевой «первоматерии». Иначе он неправильно истолкует, скажем, утверждение о том, что материя не существует сама по себе, и вообразит, что здесь развивается некая форма идеализма[[8 . Это утверждение следует понимать в том смысле, что бесформенная «материя» никогда не существует сама по себе, без «формы», или умопостигаемой структуры, которая делает некую вещь вещью определенного рода.]].
Во-вторых, мы, очевидно, не вправе безоговорочно предполагать, что некое конкретное слово используется средневековым писателем в том значении, какое естественно для английского читателя. Например, латинское слово species в одном контексте действительно может обозначать вид в том смысле, в каком мы говорим о видах и родах (genera). Однако в другом контексте оно может означать видоизменение ума, или идею. Далее, в одном контексте — этическом — слово «благое» может использоваться в том смысле, в каком благие поступки противоположны дурным, тогда как в другом контексте оно может употребляться в онтологическом смысле, будучи предикатом чего угодно, кагда это последнее рассматривается как предмет желания, влечения или воли.
Еще одним примером, о котором упоминалось, является слово «наука» (sdentia). Сегодня оно используется главным образом в отношении естественных наук, хотя мы говорим также о науках социальных. Однако средневековый философ, говоря о «науке», имеет в виду совокупность высказываний, истинность которых известна, поскольку они следуют из первоначал, или посылок, истинность которых либо самоочевидна, либо удостоверяется какой-то более высокой «наукой»[[9 . С субъективной точки зрения «наука» должна означать определенное знание об истинности такой совокупности высказываний.]]. Так, согласно Аквинату, метафизика есть наука, поскольку ее первоначала самоочевидно истинны[[10 . На этом основании можно было бы предположить, что, по мнению Аквината, все содержание метафизики может быть a priori выведено из определенных суждений, истинность которых самоочевидна. Но впоследствии мы увидим, что в действительности он мыслил метафизику иначе.]], тогда как теология является наукой по той причине, что ее первоначала, или предельные посылки, были сообщены Богом в откровении, а их истинность удостоверяется самим божественным знанием[[11 . Попытку вписать теологию в аристотелевскую идею науки можно подвертуть критике. Однако здесь лишь имеется в виду, что для средневековых мыслителей христианская теология была высшей наукой, тогда как обычно мы подразумеваем под наукой естественную науку, если не уточняем при этом, что имеем в виду науку «социальную». Естественные же науки, разумеется, не рассматриваются как соответствующие аристотелевскому пониманию науки.]]. Другими словами, чтобы понять средневековых философов, мы должны изучить их язык, овладеть их специальным словарем — особыми значениями, какие они придают словам обыденного языка. Эта ситуация, конечно, не исключительна. Читая Канта, например, мы
