испытал влияние не только сочинений Псевдо-Дионисия, но также мусульманской философии и иудейского мыслителя Маймонида. Он считал Аристотеля Философом par excellence, однако можно сказать, что он пытался переосмыслить именно философию вообще (разумеется, какой он ее себе представлял), чтобы создать последвательную систему, — правда, не всецело самодовлеющую философскую систему, но систему, определенным образом связанную с христианской верой.
Тот факт, что Аквинат черпал идеи и вдохновение из многих источников, побуждает думать, что он был эклектиком и не обладал оригинальностью. Ведь когда мы рассматриваем ту или иную конкретную доктрину или теорию, очень часто можно сказать, например: «Это взято прямо у Аристотеля»,
«Это уже было сказано Авиценной» или «Это, конечно, является развитием аргумента, использованного Маймонидом» Другими словами, чем лучше мы знаем Аристотеля, мусульманскую и иудейскую философию, а также, разумеется, предшествовавшую христианскую мысль, тем больше нам хочется поинтересоваться, а что, собственно, принадлежит самому Аквинату и принадлежит ли ему что-либо вообще. В сущности, мы можем даже поинтересоваться, не является ли вся возня, затеянная томистами вокруг учения их героя о различии между сущностью и существованием, совершенно отчаянной попыткой найти на многочисленных страницах его трудов то, на что можно было бы указать как на оригинальную идею.
Эта установка, хотя она, несомненно, раздражает преданных томистов, совершенно понятна, однако и весьма несправедлива по отношению к Аквинату. Своим современникам он казался новатором — отчасти потому, что дал новую трактовку проблем и ввел в употребление новые линии аргументации, отчасти же потому, что отверг традиционные подходы к некоторым вопросам. Он не был, однако, охотником за оригинальностью, т. е. человеком, который любой ценой стремится сказать новое слово. Его оригинальность состоит скорее в том, что он терпеливо просеивал разные мнения, стремясь добраться до того, что представлялось ему истиной, и систематически объединял разные позиции посредством применения всеобъемлющих философских принципов и категорий. Он был эклектиком, т. е. был открыт для стимулов и идей из разных источников; однако и не был им, если считать эклектиком человека, который заимствует разные идеи из разных философий и позволяет им сосуществовать. Он должен был переосмысливать свой материал последовательно и систематически и в этом переосмыслении выказывает свою силу как мыслитель.
Фома Аквинский был профессором теологии и не ставил своей целью создание философской системы. Но он, безусловно, проводил различение между теологией и философией. Их различие, как оно представляется ему, не есть просто различие их предметов. Разумеется, существуют богооткровенные истины (например, касающиеся Троицы), которые не могут быть доказаны философией, хотя философские понятия могут быть использованы теологом в его попытке сформулировать эти истины. Существуют и философские истины, которые не были сообщены Богом в откровении. Однако имеется некоторое, пусть и ограниченное, совпадение предметов теологии и философии. Например, метафизика доказывает существование Бога. И Бог, очевидно, является предметом размышлений теолога. Но в «священном учении» теолог начинает с Бога, предполагая его существование как постулат веры и размышляя о его самооткровении и искупительной деятельности, тогда как философ начинает с объектов чувственного восприятия, с вещей этого мира, и приходит к знанию о Боге только в той мере, в какой его приводит к этому умозаключение. Если мы начинаем с христианской веры и исследуем ее содержание и импликации, то мыслим как теологи. Если же вера не является нашей посылкой, но мы полагаемся просто на человеческое разумение, используя принципы, основанные на обычном опыте, то мы мыслим как философы.
Поскольку сам Фома всю жизнь был верующим христианином и, очевидно, не переставал верить и когда предавался философским размышлениям, то может показаться, что нереалистично ожидать от него такого различения. Мы можем спросить: а разве он не был теологом всегда? Фома мог бы ответить, конечно, что вера не влечет за собой неспособность к объективному рассуждению. Далее, о его серьезном отношении к собственной позиции можно судить по тому, что он говорит о вечности мира. Он полагал, что христианская теология включает в себя веру, что фактически мир имел начало. Однако он утверждал также, что ни одному философу не удалось доказать, что мир не может быть совечен Богу, и критиковал аргументы, предложенные Бонавентурой и другими мыслителями, стремившимися доказать, что мир должен был иметь начало. Другими словами, Аквинат доказывал, что, насколько он понимает, на вопрос, имел ли мир начало или нет, философ ответить не в состоянии.
Ведь если мы не можем показать, что нечто невозможно, то должны допустить возможность этого. Конечно, может показаться, что этот тезис — как раз тот случай, когда Фома склонен мягко отнестись к Аристотелю, вместо того чтобы заявить, что его теория вечности движения абсурдна, как и заявляли некоторые теологи. Однако поскольку Аквинат верил, что «священное учение» способно ответить на вопрос о факте, он, несомненно, не считал различение между философией и теологией нереальным.
Отсюда не следует, что Фома не видит связи между философией и теологией. Но легчайший способ понять такую связь, как ее представляет себе Фома, состоит в том, чтобы посмотреть на эти разные науки в свете его убежденности в сверхприродной цели и сверхприродном призвании человека. Он считает, что человек призван к достижению — с помощью божественной благодати и благодаря весомой им богоугодной жизни — прямого или непосредственного созерцания Бога на небесах. Достижение этой цели требует определенного знания о Боге и о его воле относительно человека. Некоторое знание о Боге достижимо в философии, посредством человеческого мышления. Действительно, «почти вся философия нацелена на познание Бога». Иными словами, философская теология является высшим выражением философской рефлексии и не обходится без других частей философии.
Философией, однако, в любом случае занимаются немногие, тогда как к познанию Бога призваны все люди. Кроме того, философское познание Бога, пусть и подлинное, чрезвычайно ограниченно; им не охватывается самооткровение Бога во Христе. Следовательно, откровение морально необходимо, если людям вообще суждено достичь цели, для которой они были созданы. Теология и есть наука, которая рассматривает вопрос о самооткровении Бога во Христе и через Христа. Если говорить о человеческом поведении, то разум действительно способен постичь основные этические принципы. Однако философская этика, если понимать ее как полностью самостоятельную, ничего не ведает о сверхприродной цели человека и о жизни во Христе, которая ведет к ее достижению.
Поэтому хотя философская этика, показывая разумные основания нравственной жизни, сама по себе и состоятельна, она все же ограниченна во многих отношениях и должна быть подчинена христианской этике. Наконец, знание о Боге, будь то философское или теологическое, подчинено опытному познанию Бога и телеологически ориентировано на него, на то непосредственное знание «посредством знакомства», которое достижимо в несовершенной форме в мистических состояниях, а в совершенной — в созерцании Бога на небесах.
Эта общая схема не является, разумеется, характерной особенностью Аквината. Она обычна для теологов и может быть найдена, например, у Бонавентуры. Однако Аквинат гораздо лучше многих других теологов понимал как ценность философских и научных исследований, так и то, что они имеют свои собственные методы или приемы, в которых обращения к авторитетам не имеют решающего значения. Теология, «священное учение», предполагает Писание и соборные определения и обращается к ним; но в философии обращение к авторитету является слабейшим из аргументов.
Средневековые мыслители много писали о познании с психологической точки зрения, однако не терзались вопросами вроде того, можем ли мы вообще что-то знать. Для Аквината было очевидно, что мы знаем некоторые истины и знаем, что знаем их. В контексте обсуждения вопроса о познании души самой себя он замечает, что «никто не воспринимает, что он разумеет, кроме как благодаря тому, что он разумеет нечто, ибо разумение чего-либо предшествует разумению того, что некто разумеет». Сходным образом именно благодаря знанию чего-либо мы знаем, что знаем. И именно зная, что мы знаем нечто, мы в состоянии признать способность ума к знанию. Аквинат посчитал бы ошибочным предположение, будто мы могли бы с пользой для дела начать с вопроса о том, способны ли мы вообще что-то знать. Конечно, мы можем думать, что знаем нечто, когда на самом деле мы этого не знаем. Ошибочное суждение, несомненно, возможно. Однако есть и способы исправить ошибку. И весь процесс распознавания и исправления ошибочных суждений предполагает, что мы можем понимать и понимаем истинные утверждения и знаем, что способны к этому.
Способность ума к познанию не означает, конечно, что он вступает в жизнь с запасом врожденных идей или врожденного знания. Согласно Аквинату, ум изначально представляет собой способность к познанию; и, во всяком случае в том, что касается естественного порядка вещей, он не может достичь познания чего-либо, кроме как благодаря опыту или в зависимости от него, изначальная же форма опыта — чувственный опыт, или чувственное восприятие. Это не означает, что ум является пассивным восприемником чувственных впечатлений. Например, если ум посредством опыта узнал конкретные причинные отношения, существующие в окружающем мире, и образовал абстрактные идеи причины, вещи и начала существования, то он понимает связь между началом существования вещи и его причинной обусловленностью. Таким образом он может прийти к формулированию универсально и необходимо истинных суждений, например суждения о том, что все начинающее существовать обязано этим действию внешней причины. Поэтому он способен выйти за пределы видимого мира, т. е. соотнести объекты чувственного опыта с тем, что запредельно чувственному опыту. Однако даже в этом случае наше рациональное знание «может распространяться лишь настолько, насколько ему позволяет (размышление о) чувственно воспринимаемых вещах». И «когда мы разумеем нечто о нетелесных вещах, мы вынуждены обращаться к образам тел».
Хотя, утверждает Фома, изначальными объектами человеческого познания являются материальные вещи, но ум не ограничен ими в потенциально открытой для него сфере познания. В то же время собственными силами ум может узнать о существовании чисто духовных сущностей, лишь поскольку материальные вещи раскрываются перед деятельным и мыслящим умом как зависимые от того, что им запредельно. Далее, мысля или представляя себе духовные сущности, ум, согласно Аквинату, не может не использовать образы, зависящие от чувственного восприятия. Причиной этого является статус разумной человеческой души как «формы» тела. Человеческая душа по своей природе является жизнетворящим началом в организме; и благодаря этому обстоятельству ее мышление и познание как бы окрашены соответствующим образом.
Подчеркивая зависимость человеческого познания от чувственного восприятия, Фома, естественно, должен был считать, что изучение физики, или естественной философии, предшествует изучению метафизики. Ведь метафизику увенчивает выводное знание о том, что далеко от чувственного восприятия. Другими словами, естественный порядок таков, что надлежит изучить движущиеся тела, прежде чем перейти к исследованию предельной причины движущихся тел, или мира становления. Изучение логики, однако, предшествует изучению
