что в действительности мы знаем очень мало и, безусловно, не знаем всего того, о знании чего заявили Аристотель и его последователи. Поэтому в Exigit Николай говорит, что его чрезвычайно удивляют те люди, которые до седых волос штудируют Аристотеля и Аверроэса, вместо того чтобы уделять внимание вопросам морали и заботиться об общем благе[[466 . Exigit ordo executumis, edited byJ.R. O’Donnell. — Medieval Studies, Vol. 1 (1939), pp. 179-280. См- pp. 181-182. Об этических идеях Николая мы знаем мало. Но из одного осужденного положения явствует, что он принимал оккамистские представления об «абсолютном» могуществе Бога в отношении моральных предписаний. Что касается его политической теории, он, видимо, читал лекции по «Политике» Аристотеля и соответствующим проблемам.]]. Оккам испытывал глубокое уважение к Аристотелю; но Николай из Огрекура смотрел на аристотелизм весьма скептически.
Хотя Николай более всего известен критическими и эмпиристскими сторонами своей мысли, у него была и собственная положительная философия. Он не утверждал, что в ее интересах — достичь чего-то большего, нежели вероятность, однако он, очевидно, думал, что его гипотезы более вероятны, чем гипотезы Аристотеля. Не настаивая на убедительности своих аргументов и допуская, что его выводы могут быть ложными, он полагал, что беспристрастные умы предпочли бы его аргументы тем, с которыми он не соглашался.
Как мы видели, Николай отвергал утверждение, что объективная иерархия степеней совершенства может быть доказана в рамках философии. Одновременно он соглашался, что, если признать вероятными истинами и то, что имеющаяся у нас идея блага — норма или критерий для суждения об отношениях между вещами, и то, что вселенная как таковая удовлетворяет этому критерию, мы можем как о вероятно истинном заключить о том, что во взаимосвязи всех вещей каждая из них существует ради блага целого и что вселенная совершенная. В совершенной вселенной, однако, никто не гибнет, ибо именно это и требуется для блага целого. Правда, эта идея звучит как вызов тому, что предстает перед нами. Однако тот факт, что какая-то вещь больше не являет нам себя, еще не служит доказательством, что она больше не существует. Мы не вправе считать, что быть воспринимаемым и существовать — одно и то же. Если говорить о явлениях изменения, то гораздо лучше можно объяснить их в терминах теории вечных атомов, нежели посредством аристотелевских понятий субстанциального и акцидентального изменения.
Некоторые идеи Николая возмутили церковные власти. Например, его интерпретация вознаграждения в будущей жизни как соединения души с лучшими собраниями атомов (как объектами познания) казалась им совершенно неудовлетворительной. А когда он заметил, что только предлагал вероятные гипотезы и что они, коль скоро приходят в столкновение с богооткровенными истинами, должны быть отвергнуты, его обвинили в том, что он «лисьими» оправданиями делает себе поблажки. Но его положительная философия, видимо, не имеет особого значения в сравнении с его учениями об аналитических высказываниях, непосредственном восприятии и причинном отношении и его критикой традиционной метафизики. Николая из Отрекура называли средневековым Юмом. И независимо от того, считаем ли мы эту характеристику удачной или неудачной, очевидно, что мысль Николая является весомым опровержением мнения о том, будто радикальный критицизм был в средние века неизвестен.
Логические теории, безусловно, могли оказывать влияние на философию. Пример тому мы находим у Николая из Огрекура. Если мы вместе с ним допускаем, что никогда не можем, исходя из существования одной вещи, с достоверностью доказать существование другой, то отсюда не следует, что Бога не существует, однако следует, что причинное доказательство его существования невозможно. Далее, если мы считаем, что позиция Николая предполагает, что слово «причина» обозначает то, что обнаруживается в опыте как регулярно сопровождаемое определенным событием, которое мы называем ее «действием», трудно понять, на каком основании Бога вполне уместно было бы называть «первопричиной». Ведь вряд ли можно утверждать, что мы обладаем опытным восприятием отношений следования между Богом и миром.
Однако, хотя логические теории могут влиять на философские теории, исследования в области логики могут проводиться более или менее независимо. И чем больше логика формализуется, тем более высокой становится, вероятно, степень ее независимости. Следовательно, неудивительно, что терминистическая логика разрабатывалась людьми, придерживавшимися весьма различных философских взглядов.
В частности, английский францисканец Уолтер Бёрли (ум. ок. 1345) был реалистом в трактовке универсалий и критиком приверженцев «нового пути». Кроме того, реализм оказал влияние на его теорию суппозиции[[468 . В том, что Бёрли называет «абсолютной суппозицией» (подвид «простой суппозиции»), термин, которым обозначается субъект, подразумевает универсалию, поскольку она присутствует во множестве вещей. Бёрли приводит такой пример: «Человек — самое достойное из творений».]]. В то же время не лишен значения тот факт, что он начинает свою работу «О чистоте искусства логики»[[469 . Depuritate artis logicae, edited by P. Boehner (New Yoric, 1951).]] с формулирования общих правил для следований. Ведь в этом выражается признание как основополагающей роли, которую играют в логике операции вывода, так и подчиненности силлогистики общему учению о выводе.
Опять-таки француз Жан Буридан (ок. 1295 — ок. 1358), который дважды был ректором Парижского университета, хотя и не был чужд номиналистических тенденций, критиковал таких экстремистов, как Николай из Отрекура. В то же время его логический трактат о следованиях (Сопsequentiae) был провозглашен первой в средние века попыткой осуществить дедуктивное выведение законов дедуктивного вывода[[470 . См. Moody EA. Truth and Consequence m Medieval Logic. Amsterdam, 1953, p. 8.]]. Он писал и на другие логические темы и, в частности, о софизмах (Sophismata). В области психологии хорошо известно его утверждение, что воля должна выбирать то, что разум преподносит как большее благо. Отсюда проблема «Буриданова осла», который застыл перед двумя одинаково аппетитными охапками сена и, оказавшись не в состоянии выбрать между ними, умер от голода. Эта конкретная иллюстрация того рода проблем, о которых мы упоминали, как будто бы не встречается в сохранившихся сочинениях самого Буридана, однако он использует похожий пример с собакой, основываясь на Аристотеле.
Уже отмечалось, что трактаты о софизмах[[471 . Термин sophismata использовался для обозначения разнообразных логических головоломок, парадоксов и «вводящих в заблуждение» высказываний, которые нуждались в анализе. Однако иногда определенные парадоксы трактовались отдельно. Так, парадокс лжеца мог трактоваться под рубрикой De msolubqi.]] создавались начиная с XII в. В XIV в. их ряд был пополнен — например, благодаря усилиям Уильяма Гейтсбери (ум. ок. 1380), ученого и логика из Мертон-Колледжа (Оксфорд), и Буридана. В сочинении Sopbismata Буридан упоминает большое число головоломок, таких, как отрицательные экзистенциальные суждения (например, «химеры не существует»), вывод «ни одно высказывание не является отрицательным, следовательно, некое высказывание является отрицательным»[[472 . Если этот антецедент истинен, то имеется по крайней мере одно отрицательное высказывание, а именно сам антецедент.]] и вариации на тему парадокса «лжец». Допустим, некто утверждает: «То, что я говорю, ложно» и не произнесено никакого другого высказывания. Данное высказывание, видимо, относится к самому себе, утверждая ложность высказывания «то, что я говорю, ложно», из чего следует, что то, что я говорю, истинно. Предложенный Оккамом способ рассмотрения парадоксов этого рода сводится к утверждению, что такое высказывание, как «всякое высказывание ложно», не могло бы относиться к самому себе, поскольку обозначающим субъект термином «всякое высказывание» должны подразумеваться другие высказывания. Буридана, однако, не удовлетворяет такое решение. Что можно помыслить, то можно сказать. Я могу мыслить и о высказывании, которое произношу; следовательно, я могу подразумевать ссылку на это высказывание в самом высказывании. Одно из решений, предлагаемое самим Буриданом, состоит в утверждении, что любое высказывание — благодаря в самой его форме как высказывания — предполагает свою истинность. Следовательно, если высказывание таково, что оно и утверждает, и отрицает собственную истинность, то оно должно быть ложным[[473 . Иными словами, всякое высказывание предполагает другое высказывание, в котором утверждается истинность первого.]].
Буридан, пожалуй, оказал влияние на Альберта Саксонского (ок. 1316-1390), который стал ректором Парижского университета в 1357 г, первым ректором Венского университета в 1365 г. и епископом Хальберштадта в 1366 г.
Значительная часть материала, содержащегося в его сочинении Perutilis logica («Весьма полезная логика»), была заимствована у Оккама и Буридана и, возможно, у Бёрли. Альберт излагает тщательно продуманные правила суппозиции и исследует условия истинности модальных высказываний. В своей трактовке следований он различает формальное и материальное следования. Под формальными следованиями он подразумевает импликацию, которая имеет место благодаря синкатегорематическим терминам, под материальными же следованиями он подразумевает импликацию, которая имеет место благодаря значениям категорематических терминов. Высказывание «человек бежит, следовательно, животное бежит» является, с точки зрения Альберта Саксонского, примером материального следования; если же мы включаем[[474 . Буридан затем пересмотрел свое утверждение, что всякое высказывание благодаря самой своей форме предполагает, что оно истинно, и предложил иное решение парадокса лжеца.]] в него высказывание «каждый человек есть животное» и преобразуем вывод в силлогизм, оно становится примером формального следования.
Средневековая логика все больше становилась логикой терминов, высказываний и отношений между ними. Средневековым логикам стало ясно, что они имеют дело не с субстанциями вне ума и даже не с понятиями как физическими реальностями, а с терминами и высказываниями. Несомненно, существовала тесная связь между логикой и языком Она явственна, например, в случае теории суппозиции, которая играла столь выдающуюся роль в новейшей, или современной, логике XIII-XIV вв. Она явствует также из трактовки семантических тем, например, проблемы «exponibilia», т. е. высказываний, которые были неясными или «систематически вводящими в заблуждение» и нуждались в анализе. В то же время в средневековой логике наблюдалось движение в направлении все большей формализации, хотя, разумеется, работа логиков затруднялась отсутствием адекватной системы записи. То, что известно как спекулятивная грамматика, на самом деле было чем-то другим. Говорить так не значит отрицать влияние грамматики на средневековую логику. Это лишь означает, что, какие бы совпадения ни были возможны, спекулятивный грамматист преследовал особую цель — создание науки грамматики. Излишне говорить, что средневековые мыслители прекрасно понимали, что грамматики разных языков различны. Однако некоторые из них были уверены, что изучение грамматики, которое они унаследовали от античности, может быть приведено в соответствие с аристотелевским понятием науки. Очевидно, что эта цель была недостижима, поскольку грамматика считалась тождественной изучению грамматик разных существовавших в действительности языков — таких, как латынь, греческий и арабский. Необходимо было открыть сущностную структуру, лежащую в основании всех различий, которые могли бы рассматриваться как «акцидентальные». Так, в XIII в. Роберт Килуордби, комментируя Присциана, заметил, что предмет науки должен быть одним и тем же для всех людей и что по этой причине предмет грамматики не может быть тождествен изучению грамматик разных языков. Сходным образом Роджер Бэкон в своей греческой
