восприимчивость, тогда как к последним — synderesis, разумное влечение и чувственное влечение. Чистое разумение, соответствующее «искре» (scintula), есть та способность души, которая благодаря исходящему от Бога естественному свету с достоверностью постигает первые принципы. Synderesis есть основанная на влечении способность, наделенная Богом естественной склонностью к благу. Согласно Жерсону, акты, или действия, познавательных и основанных на влечении способностей взаимосвязаны, и между членами каждой их пары существует взаимодействие. «Пожалуй, мы не можем найти познания, которое формально или реально не является некоторым переживанием, точно так же, как мы, видимо, не способны найти переживания, которое не было бы некоторым опытным познанием»[[500 . De theologia mystica speculativa, 17, 39.]]. Познание объекта сопровождается определенной эмоциональной расположенностью по отношению к нему или включает в себя последнюю; а эмоция, или чувство, включает в себя некоторый познавательный элемент.
В мистицизме именно две высшие способности, чистое разумение и (с эмоциональной стороны или со стороны воли) synderesis, в их взаимодействии становятся средством опытного познания Бога. Мистический опыт воздействует также на низшие способности (поскольку человек есть единство), однако средоточием его являются высшие способности. Жерсон подчеркивает роль synderesis, любви; но хотя мистический опыт для него не просто вопрос знания — знание является существенно важной частью этого опыта, — скорее знание посредством знакомства, нежели «знание о».
При должной аскетической подготовке и под влиянием сверхъестественной благодати человеческий дух может вознестись к Богу в экстазе, или в восторге, и соединиться с Богом в подчинении ему воли, которое в отличие от экстаза может быть постоянным и которым актуализируется подобие души Богу.
На протяжении всего своего разъяснения мистического опыта Жерсон старается сохранить ясность относительно того, что он не постулирует слияния души с Богом Мистическое единение души с Богом есть, с его точки зрения, актуализация потенциального подобия души ее, так сказать, идеальному образцу в божественном уме. Но подобие есть отношение между онтологически различными сущими, и различие их сохраняется, даже когда разум просветляется Богом и человеческая воля соединяется с божественной волей.
Жерсон также старается настоятельно подчеркивать роль таинств в очищении души и ее приближении к Богу.
Термин «мистическая теология» двусмыслен. Он может означать теорию мистицизма — например, анализ типичных последовательных ступеней мистической жизни. Однако термин этот может использоваться и для обозначения такого актуального опытного познания Бога, которое отлично от мышления и рассуждения о Боге и его действиях. Жерсон склонен использовать этот термин во втором смысле. Но его сочинение «Об умозрительной мистической теологии», конечно же, представляет собой размышление о мистическом опыте, его условиях, природе и импликациях.
Точный смысл, в каком термин «мистическая теология» используется в каждом конкретном случае, можно выяснить из контекста.
Если оставить в стороне мистическую теологию, то в своем общем философско-теологическом мировоззрении Жерсон демонстрирует родство с оккамистами, поскольку он озабочен устранением тех элементов греко-исламской мысли, которые как бы ограничивают могущество и свободу Бога. Таков подлинный мотив его нападок на реализм. В своем желании сделать Бога и его деятельность досягаемыми для человеческого разумения платонизирующие философы и теологи, по мнению Жерсона, разработали теорию божественных идей, направляющих божественную волю и тем самым ограничивающих свободу Бога. Они стремились уразуметь творение и — вольно или невольно — представляли его как необходимое выражение божественной природы. Сходным образом они были склонны говорить так, будто Бог был вынужден или обязан провозгласить определенный моральный закон, тогда как фактически поступки хороши, поскольку Бог пожелал их, и дурны, поскольку Бог запрещает их. Другими словами, реализм выказывает дух интеллектуальной гордыни, и неудивительно, что Ян Гус и Иероним Пражский были реалистами. Теологам следует уделять больше внимания Библии и меньше — учениям языческих и мусульманских философов.
Ввиду родства Жерсона с оккамистами его уважение к Псевдо-Дионисию и св. Бонавентуре может показаться довольно странным Однако он был уверен, что сочинения первого были трудами афинянина, обращенного св. Павлом, и что поэтому они должны содержать здравое учение, если только истолковать их правильно. Что касается Бонавентуры, то Жерсона привлекали скорее мистическая доктрина святого, нашедшая выражение в «Путеводителе ума к Богу», и его критика языческой философии, нежели энтузиазм святого в отношении теории божественных идей. В любом случае было бы ошибочно называть Жерсона оккамистом. Воззрения, которые он разделял с оккамистами, он подчинял своим религиозным целям и был готов увидеть истину и в других традициях, помимо традиции «нового пути». Он не занимался, например, критикой традиционной метафизики в том смысле, в каком ее критиковал Николай из Огрекура.
Его скорее заботило, чтобы метафизик не пытался занять место теолога.
В XIII-XIV вв. поиски непосредственного контакта с Богом проявлялись в разных формах. Они могли проявляться и действительно проявлялись в мистицизме, который удерживался в рамках учения церкви и не отрицал роли церкви и таинств в жизни христианина, даже если акцент, что было вполне естественно, переносился на внутренний мир. Речь шла о приоритетах, а не об отрицании церкви как института. Вместе с тем поиски непосредственного контакта с Богом могли проявляться и действительно проявлялись в народных движениях, которые либо с самого начала были, либо со временем становились враждебны церкви и демонстрировали безразличие или даже презрение по отношению к официальной практике благочестия. В своих крайних формах такие движения могли предполагать что-то вроде низведения Бога до уровня человека в том смысле, что отождествление души с Богом понималось как оправдание вседозволенности.
Писатели-мистики, о которых мы говорили выше, принадлежали в основном к первой группе. Экхарт, как мы видели, делал вызывающие заявления, которые были осуждены церковной властью. А Жерсон критиковал Рюйсбрука.
Но Экхарт не был врагом церкви, Рюйсбрук же страстно обличал тех, в ком видел псевдомистиков. Все они смотрели на мистицизм как на средство обновления жизни христианской церкви. Они разнились, конечно, в своих спекулятивных толкованиях мистического опыта — Экхарт, например, испытал более сильное влияние неоплатонизма, чем Сузо или Жерсон. Но их религиозная устремленность имела решающее значение. И когда влияние оккамизма выступает явно, как у Жерсона, оно должно рассматриваться в свете этой религиозной устремленности. Словом, спекулятивный мистицизм XIV в. не был частью «нового пути». Он продолжал традицию Ришара Сен-Викторского и Бонавентуры, хотя и выказывал более глубокое осознание настоятельности духовного возрождения общества. Спекулятивные мистики были в подлинном смысле слова реформаторами. И при Жерсоне в Парижском университете идея преобразования была распространена на изучение философии и теологии с тем, чтобы выдвинуть на первый план христианскую жизнь.
Очевидно, что авторы, которых мы рассматривали, толковали мистический опыт в свете сложившейся религиозной веры. В то же время влияние собственно христианских верований проявлялось, безусловно, в разной мере. У Жерсона оно достаточно очевидно. С Экхартом, однако, обстоит несколько иначе. Он действительно говорит о рождении Слова в душе. И было бы абсурдно предполагать, что доминиканский проповедник на самом деле вовсе не был христианином. Но, хотя Экхарт, несомненно, был верующим христианином, метафизический элемент в его мысли гораздо заметнее, чем в мысли Жерсона. Кроме того, метафизика его была густо насыщена элементами неоплатонизма. Отсюда легко понять, почему те, кто интересуется сравнительным изучением мистицизма и не привержен христианству, склонны выделять Экхарта для особого рассмотрения и сравнения с восточными мистиками. Если сосредоточиться на его наиболее вызывающих утверждениях, то кажется, что они выходят за границы христианской веры; а более спекулятивный и метафизический склад ума, естественно, придает Экхарту гораздо большее сходство с индуистскими и буддийскими писателями-мистиками, нежели то, какое мы обычно усматриваем в очевидно более эмоциональной и христоцентрической духовности средних веков. Исторический Экхарт жил и творил в рамках христианской религии; однако вряд ли можно отрицать, что те, кто видит в нем представителя мистицизма, перешагивающего границы между разными религиями, находят в его мысли некоторое основание для подобной интерпретации. Это основание главным образом представляет та метафизика, которую порицал Жерсон и в которой усомнился бы оккамист.
Политическая философия: Марсилий Падуанский
Политическая философия, очевидно, предполагает размышление о конкретных политических институтах и проблемах; и на нее неизбежно в большей или меньшей степени накладывают отпечаток политические и социальные условия определенного времени[[501 . Можно, правда, ограничить политическую философию анализом языка политики. Однако политические понятия и термины употребляются, чтобы вести речь о политических институтах и проблемах. А единственная цель анализа состоит, вероятно, в том, чтобы способствовать лучшему пониманию этих феноменов.]]. В средневековой Европе существование двух типов общества — государства, с одной стороны, и надгосударственной церкви, с другой[[502 . Термин «надгосударственная» может показаться идеологически нагруженным или тенденциозным. Однако он помогает подчеркнуть тот факт, что, хотя сегодня церковь понимают обыкновенно как одно из многочисленных обществ, существующих в рамках плюралистического политического общества, средневековый мыслитель не представлял себе церковь точно таким же образом.]], — было исторической данностью, которая составляла конкретную отправную точку политических размышлений средневекового мыслителя. Очевидно, существовал и ряд других факторов, которые в разной степени оказывали влияние на эти размышления, — социально-политическая мысль св. Августина[[503 . Политическая теория св. Августина вкратце обсуждалась в гл. 3. И хотя она способствовала тому, чтобы был заложен фундамент средневековой политической теории, нет необходимости повторять то, что уже было сказано.]], понятия, заимствованные из римского и канонического права, а со времени появления переводов — политическая теория греков. Однако едва ли нужно говорить, что средневековая политическая теория сосредоточивалась на реальной социальной и политической жизни средних веков. В некотором смысле эта жизнь стала осознавать самую себя и пыталась найти теоретическое решение своих проблем.
Во Франкском королевстве в эпоху раннего средневековья представление о королевском правлении было теократическим. Король правил христианским народом и власть свою получал от Бога при помазании и коронации. Ситуация осложнялась, конечно, притязаниями папства на распоряжение императорской короной, подкрепляемыми поддельным Константиновым Даром. Так, в 816 г. Людовик I, сын Карла Великого, был помазан и коронован папой Стефаном IV в Реймсе, тогда как в 823 г. Лотарь, сын Людовика I, был коронован как император в Риме. Далее, в 850 г. папа помазал и короновал Людовика II как римского императора. И хотя коронация как римского императора, которая теоретически предполагала правление всем христианским миром[[504 . Карл Великий считал себя просто императором западного христианского мира; однако папская политика включала притязания на то, что римский император, приняв свою власть от наместника Христа, занимает место византийского императора и является — по праву, если не фактически — верховным светским правителем всего христианского мира.]], признавалась делом папы, все-таки считалось, что короли властвуют в силу благодати Божьей, дарованной им при помазании и коронами. Они также рассматривались как источник закона. От монарха, несомненно, ожидали уважения к обычаям и преданиям своего народа; однако воля его была источником положительного права.
Отсюда никоим
