образом не следует, что короля полагали имеющим право устанавливать любые законы, отвечающие его интересам Представление об обществе было теократическим. Монарх, принимая власть и полномочия от Бога, должен был толковать и осуществлять божественный закон. В IX в. Гинкмар, архиепископ Реймский, писал, что епископы избирают короля при условии, что он соблюдает законы. Однако хотя от монарха безусловно ожидали уважения к законодательным постановлениям его предшественников и, по возможности, ожидали, что, устанавливая законы, он посоветуется с другими, именно его воля была в действительности источником полновластия закона. И если закон не был несовместим с божественным законом, то все подданные короля, включая священников, были морально обязаны ему подчиняться. Если же закон явно противоречил божественному закону или был с ним несовместим, то подчинение ему не вменялось никому в моральную обязанность. Теократическое представление об обществе предполагало, что король должен был оправдать доверие — так сказать, доверие Бога — и что он мог бы злоупотребить этим доверием. В последнем случае долг епископов был — призвать его к порядку.
А что, если бы монарх выродился в тирана? Теократическое предстзвление об обществе, очевидно, допускало различие между саном короля и человеком, который был облечен этим саном. Подобно царю Иудеи или Израиля в ветхозаветные времена, монарх эпохи раннего средневековья тоже мог оказаться недостоин своего сана. Однако если монарх отказывался внять увещеваниям епископов, никакого способа низложить его не было. Отсюда споры о тираноубийстве.
В то время как некоторые писатели — например, Исидор Севильский в вестготском королевстве — считали, что тирана следует терпеть, дабы избежать еще больших зол, другие были убеждены, что тираноубийство можно оправдать[[505 . Теоретически было легко говорить, что тираны могут быть низложены. Когда не существовало конституционных способов низложения тиранов, оставался один выход — вооруженное сопротивление и, если понадобится, тираноубийство. Очевидно, практический успех был основным критерием оправданности таких мер.]].
Франкская империя распалась. Однако в 962 г. папа Иоанн XII короновал Отгона I как императора. Сан римского императора, конечно, не имел практического значения, скажем, для такой страны, как Англия; однако значительная часть средневековой политической теории была посвящена отношениям между империей и Святейшим Престолом.
Может показаться, что принятие германским императором короны от папы означало подчинение императорской власти папству. Практически же с самого начала дело обстояло отнюдь не так. Напротив, в течение какого-то времени именно императоры контролировали избрание и смещение пап. В то же время принятие короны из рук папы теоретически подкрепляло папское представление об императоре как орудии светского управления христианским миром. И нужен был только ряд сильных пап, которые попытались бы провести в жизнь папскую политику. Так, во время своего понтификата (1073-1085) Григорий VII как нельзя более ясно продемонстрировал, что, по его мнению, Святейший Престол вправе судить и о светских делах, и о духовных, тогда как папа Иннокентий III (1198-1216) утверждал, что, хотя папство не имеет касательства к феодальным порядкам, преемник св. Петра обладает юрисдикцией над светскими правителями во всех делах, которые влекут за собой грех. Иннокентий III также разъяснил, что императорская корона была передана из Византии западным императорам Святейшим Престолом и что германский император получил свой сан по милости папы. Реальную власть, какой обладал Иннокентий III, вряд ли можно было превзойти. Однако — во всяком случае, в области теории — классическим выражением самых крайних притязаний пап была булла Unam Sanctam, обнародованная папой Бонифацием VIII в 1302 г.
Ошибочно думать, что притязания, заявляемые от имени папства и церкви, были мотивированы только и исключительно амбициями и жаждой власти. Очевидно, было бы бесполезно отрицать, что такие мотивы играли некоторую роль.
В то же время мы должны учитывать и искренние теологические убеждения. Совершенно независимо от таких подделок, как Константинов Дар, верили, что Бог создал человека для сверхприродной цели, вечной жизни или вечного спасения и что это является единственной конечной целью человека. Человек имеет в качестве конечной не мирскую цель, о которой позаботилось государство, а сверхприродную цель, о достижении которой заботится церковь. У человека есть одно основное призвание, и осуществиться оно может только в церкви и посредством церкви. Отсюда естественно, что церковь должна была рассматриваться как имеющая в подлинном смысле слова более высокие достоинство и ценность, нежели какое-либо мирское общество. Естественно и то, что теологи и знатоки канонического права подчеркивали обязанность светских правителей содействовать человеку в достижении его вечной цели, подводя под законодательство моральное. основание и помогая церкви в ее деле. Разумеется, из этого никоим образом не следовало, что короли должны быть в значительной степени представителями папы и что императорскую корону должен возлагать папа. Однако дело в том, что за крайними притязаниями папства или у их истока стояло теологически обоснованное представление о человеке и его судьбе, которое восходило к св. Августину и делало такие притязания возможными, хотя и не влекло их за собой с необходимостью.
Конечно, притязания пап или, в более общей форме, притязания, заявляемые от имени церкви, оспаривались и вызывали противодействие. Например, папа Григорий VII сначала отлучил от церкви, а затем объявил низложенным германского короля Генриха IV[[506 . Генрих заявлял, что он помазанник Божий и, следовательно, неприкосновенен. Папа соглашался, что Генрих помазанник Божий, но как раз по этой причине считал, что король подпадает под папскую юрисдикцию.]]. Ближе к концу XI в. была написана «Книга о сохранении единства церкви» (Liber de unitate ecclesiae conservanda), автор которой доказывал, что Бог дал императорскую власть таким непотребным императорам, как Нерон и Юлиан Отступник, что мир должен быть сохранен и что это означает повиновение даже негодным правителям, которые получили свою власть от Бога, а не от папы.
Едва ли можно сказать, что полемические сочинения, рожденные такого рода спорами, отличались большой философской глубиной. Однако есть по крайней мере один писатель, который заслуживает упоминания, — это Манегольд из Лаутенбаха. В своей «Книге для Гебехарда» (Liber ad Gebehardum) он на стороне папы вмешался в спор, вызванный низложением Генриха IV. С точки зрения Манегольда, недостойные короли поделом могут быть отлучены от церкви и низложены; он совершенно недвусмысленно давал понять, что считает Генриха IV одним из таких королей. Однако интересно, что он представлял себе короля как заключающего договор, или соглашение, с народом. Если король неспособен соблюдать условия договора, то он лишается всякого права оставаться у власти и может быть низложен. Манегольд защищал право папы на низложение короля; но фактически он допускал договор, или соглашение, между светским правителем и его народом[[507 . Существование организованного общества Манеголад предполагает как данность. Он не выдвигает какой-либо теории общества, основывающегося на общественном договоре. Его просто интересует идея договора, по условиям которого монарх берется выполнять определенные обязанности, народ же берет на себя обязательство повиноваться ему, если только он исполняет свой долг.]].
Эта теория правления, основывающегося на договоре между королем и народом, вряд ли могла полностью соответствовать требованиям, которые выдвигались папством. Не соответствовала она и всецело теократическому представлению об обществе. В то же время не составляет большого труда понять, как она могла возникнуть. Ведь очевидно, что фактически сообщество возлагало определенные надежды на монарха и его поведение. Правда, можно было представить себе, что сообщество ожидает от короля выполнения обязанностей, возложенных на него Богом, и что если король не в состоянии их выполнять, то наместник Христа имеет право сделать ему выговор и в случае необходимости низложить его. Но если помнить о том, что сообщество лелеяло определенные надежды — например, на то, что король не будет попирать обычное право страны или законодательные акты своих предшественников, — поистине не удивительно, что по крайней мере один писатель начал говорить о соглашении между королем и народом.
Общее убеждение состояло в том, что всякая законная власть — включая, например, и власть отца как главы семейства — произошла от Бога. И теократическое понимание королевского сана символически выражалось и сохранялось в церемонии помазания, вызывающей в памяти Ветхий Завет. Но отсюда, конечно, никоим образом не следует, что теократическое представление о королевском сане полностью соответствовало реальной исторической ситуации.
Возьмем, например, Англию. Здесь существовало упомянутое теократическое представление. Теоретически, во всяком случае, монарх был скорее источником закона, нежели его объектом[[508 . Это представление явственно присутствует в мысли Иоанна Солсберийского, которая была вкратце рассмотрена в гл. 7. Иоанн использовал изречение Ульпиана, согласно которому то, что угодно правителю, имеет силу закона. Однако он не имел намерения санкционировать любое и всякое законодательство. Ведь он считал, что король обязан устанавливать законы, которые бы определяли, истолковывали или дополняли, но не нарушали нравственный закон. Если бы монарх пренебрег нравственным законом и естественной справедливостью и действовал как тиран, то можно было бы и оказать ему сопротивление, а в случае необходимости и убить его.]]. Но существовала также и феодальная система. И как все мы знаем, в 1215 г. королю беспощадно напомнили о его феодальных обязанностях. На практике воля короля не была единственным фактором в процессе законотворчества. И в XIII в. юрист Генри Брэктон говорил о короле как объекте закона. Феодальная система с присущим ей контролем за королевской властью могла, правда, сосуществовать с формальным признанием теократического представления о власти, особенно если толковать идею «короны» в широком смысле. Однако если не говорить о формальном примирении, то представление о монархе как о компоненте феодальной системы — как о выполняющем обязанности, определяемые его местом в этой системе, — отличалось от представления о короле как наместнике Бога и самоличном источнике закона. Согласно всецело теократическому представлению о власти, монарх имел, так сказать, договорные обязательства перед Богом. Согласно же феодальному представлению, он был связан договорными узами с сообществом, во всяком случае представленным феодальными властителями. Кроме того, поскольку даже согласно теократическому представлению о власти следовало признать право на сопротивление тирану, этому представлению было суждено претерпеть изменения. Появление латинских переводов таких сочинений, как «Политика» Аристотеля, изменило характер политической теории средневековья. Было бы ошибкой сказать, что до того, как Аристотеля открыли заново, не существовало основы для политических теорий, не связанных непосредственно с участием в полемике по конкретным вопросам, таким, как отношение императора к Святейшему Престолу или светских правителей вообще к церкви. Ведь было учение св. Августина, дополненное идеями, которые основывались на римском и церковном праве. В то же время ясно, что более основательное знакомство с политической философией, которая предполагала возврат к фундаментальным принципам и которой были неведомы теократические представления об обществе и правлении, вероятно, должно было оказать мощное влияние на средневековую политическую теорию, — тем более что Аристотеля рассматривали как философа по преимуществу.
