ломом в руках и с налитыми кровью глазами» (VI, 48–49).
Сон можно записать следующим образом: Миколка ломом (который он держит, естественно, в руках) убивает не ломовую лошадь, а Раскольников в это время в отчаяньи ломает руки. Такая каламбурная игра смыслами заслуживает самого серьезного внимания.
Дело в том, что основные персонажи описываются по одним и тем же параметрам. При этом, исходно противопоставленные персонажи сближаются друг с другом или, во всяком случае, перестают быть жестко связанными с определенной функцией: они могут обмениваться своими предикатами (инверсия ролей), сохраняя, тем не менее, исходную противопоставленность. Или приобретают общие предикаты (сближение ролей), причем исходная противопоставленность предельно нейтрализуется. В итоге — сквозной характер атрибутов и предикатов в тексте. Так в структуре первого сна (в структуре сознания самого Раскольникова) образ лошади является общим элементом обоих членов абсолютной антитезы (Миколка-убийца — Раскольников-дитя), сквозным атрибутом и вполне самостоятельным образом в романе. Ср. в «Медном всаднике» Пушкина, актуальном для «Преступления и наказания», где конь одновременно атрибут Петра Первого и разбушевавшейся стихии:
И тяжело Нева дышала,
Как с битвы прибежавший конь. (IV, 388)
После убийства Раскольников сравнивается с загнанной лошадью: «на Николаевском мосту (…) его плотно хлестнул кнутом по спине (как лошадь. — Г. А.) кучер одной коляски, за то, что он чуть-чуть не попал под лошадей… (…) Он пришел к себе… Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…» (VI, 89–90). Напомним, кстати, Ставрогина, «давящего рысаками людей» в Петербурге. Смерть Мармеладова под копытами лошадей — реализация сюжетной возможности самого Раскольникова, который «чуть-чуть не попал под лошадей». В «Бесах» дана та же ситуация, но с обратным знаком: Ставрогин не попадает под лошадей, а сам давит. И лошадь здесь не жертва, как во сне Раскольникова, а орудие смерти.
Но сама лошадь связана с началом божественным: с животными «Христос еще раньше нашего», а конь — «животное великое», обладающее «кротостью и привязанностью к человеку», «красотой» «лика». В пределе лошадь — некий прообраз бога и близнец человеческой души: «Ведь мальчик у нас с лошадкой родится» (XIV, 268,267; XV, 222). Таким образом, убийство Миколкой своей лошаденки есть самоотрицание его человеческой сущности, а сострадание Раскольникова, выявляющее натуру и сердце во всей полноте, — утверждение этой сущности в себе. Это утверждение — залог его будущего восстановления и спасения. Лошадь убивают в душе Раскольникова, но состраданием к ней он спасает свою душу.
Такова же и природа предиката «ломать» в структуре первого сна. Сознание Раскольникова, распадаясь на пучок-парадигму персонажей (Миколка-убийца, лошадь и сам Раскольников-ребенок), сохраняет единство описания их: причинять СТРАДАНИЕ / УБИВАТЬ — СТРАДАТЬ / БЫТЬ ЖЕРТВОЙ — СОСТРАДАТЬ включают один и тот же семантический компонент. Да и само это «ломить» — точная и нестираемая анаграмма «молить». Это создает однородность персонажей и их действий, и исключительную амбивалентность средств выражения этой однородности исходно противопоставленных персонажей. От жестокости до жалости — один шаг. Достоевский бы вообще сказал, что мы причиняем боль и страдание другим людям от жажды сострадать.
Контексты (вроде сна об убийстве лошади) употребления единицы — лом — мы назовем макроконтекстами, поскольку они связаны с употреблением ее в рамках некоей целостной сюжетной ситуации. Контексты второго типа (или микроконтексты) возникают в результате своеобразного распыления этой единицы в тексте. Они могут быть зафиксированы на основе рекуррентности морфемы — ЛОМ-. Соотнесенность макроконтекстов позволяет интерпретировать их, так сказать, друг через друга. Морфемная же рекуррентность, подобно анаграмме, обращена к содержанию, она его сумма, итог, резюме, но выражается это содержание как бы случайно выбранными точками текста (то есть вне текстовой упорядоченности обычного типа, предусмотренной как структурой данного языка, так и спецификой соответствующего текста). Благодаря этому увеличивается дискретность текста и возникают «поверх» новые связи между элементами.
В романе легко выделяется группа персонажей, которые ломают руки: Раскольников: «Раскольников открыл глаза и вскинулся навзничь, заломив руки за голову» (VI, 210; см. также VI, 420); Соня: «Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая, и ломая руки» (VI, 243; а также: VI, 252, 253,244,316); Катерина Ивановна: «А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит…» (VI, 17; а также VI, 16,24,244). Все персонажи объединены идеей высокого страдания.
Ломать может все тело: «Он [Раскольников] шел скоро и твердо, и хоть чувствовал, что весь изломан, но сознание было при нем» (VI, 84); Свидригайлов о себе: «На другой день я уж еду сюда. Вошел, на рассвете, на станцию, — за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, — взял кофею; смотрю — Марфа Петровна…» (VI, 220); у погибшего Мармеладова:
«Вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько ребер с правой стороны изломано» (VI, 142). Ломаться может духовное состояние героя, жизнь, судьба: Раскольников Свидригайлову: «Я-то не хочу ломать себя больше» (VI, 358); «…Не ужасы каторжной жизни, не работа, не пища, не бритая голова, не лоскутное платье сломили его… заболел от уязвленной гордости» (VI, 416); «Что делать? сломать, что надо, раз навсегда, да и только: страдание взять на себя!» (VI, 253); еще раз Раскольников: «…Главное в том, что все теперь пойдет по-новому, переломится надвое, — вскричал он…»
(VI, 401). В конце концов, разломанными, расколотыми, разбитыми оказываются все романное пространство и вещи, его наполняющие: в дверь не входят, а ломятся (VI, 126,348); сундук «взламывается» (VI, 50, год), шляпа Раскольникова «самым безобразнейшим углом заломившаяся на сторону» (VI, 7), у Катерины Ивановны «изломанная соломенная шляпка, сбившаяся безобразным комком на сторону» (VI, 328), а в шапке Лени «воткнут обломок белого страусового пера» (VI, 32g); ср.: «железную полоску, вероятно от чего-нибудь отломок», которую Раскольников кладет в заклад (VI, 57); (см. также: VI, 78,85, igi, 213).
В конечном итоге лом[ить] предстает как сложное гиперсемантическое образование, охватывающее романные структуры самого разного уровня: от раскалывания предметного мира и пространства и до прерывающейся, разломанной речи героев и расколотости их сознания. Единица — лом-результирует мощное интертекстуальное взаимодействие с соответствующим эпизодом Нового Завета: «И когда они ели, Иисус взял хлеб и благословив преломил и, раздавая ученикам, сказал: при-имите, ядите: сие есть Тело Мое…» (Мф. XXVI, 26–28; Мк. XTV, 22–24; Лк XXII, ig—20). Я привожу цитаты из Нового Завета в русском переводе, потому что Достоевский в романе сам пользуется русским переводом.
Мы вплотную займемся этим и только этим эпизодом, но прежде того — коснемся темы Христос и Раскольников. Родион Раскольников — при всей парадоксальности такого определения — христоподобен. Зачастую такая идентификация осуществляется не прямым, а косвенным образом — через приписывания символов крестного пути Спасителя другим персонажам, освещающим отраженным светом образ самого Раскольникова. Так он думает о жертве сестры, которая одновременно описывает и его судьбу: «На Голгофу-то тяжело всходить» (VI, 35). Ожидая Раскольникова в его комнате, мать и сестра «вынесли крестную муку» (VI, 150). «Тебе великое горе готовится» (VI, 397)’—говорит ему мать во время последней встречи и обращается к нему так, как называют в Новом Завете Христа: «Родя, милый мой, первенец ты мой…» (VI, 398). Раскольников добровольно берет на себя крест и отправляется на Голгофу, а народ на Сенной комментирует: «Это он в Иерусалим идет…» (VI, 405). И Соня «сопровождала все его скорбное шествие!» (VI, 406). В черновиках: «Соня идет за ним на Голгофу, в 40 шагах» (VII, 192).
Христос — абсолют, и все герои так или иначе — в отношении к этому абсолюту. Он, по словам самого Достоевского, весь вошел в человечество, и человек стремится преобразиться в «Я» Христа как в свой идеал. Но что делать с такими героями, где Христом и не пахнет? Со Смердяковым, Петенькой Верховенским, Свидригайловым? С ними-то как? Все равно в мире Достоевского Христос может появиться в каждую минуту, и условия его появления заданы в каждом персонаже. Если Христа нет в сознании героя, то нет именно Хрпстоса. Например — непутевый кроткий пьяница Мармеладов. Он тоже не чужд фигуре воскресения. Во время встречи с Раскольниковым он повторяет мысль, высказанную Христом своим ученикам: «все тайное становится явным» (VI, 14). В этом же кабацком разговоре он цитирует слова Понтия Пилата «Се человек!» (VI, 14), причем говорит это так, что слова с равным правом могут быть адресованы — Соне, о которой он вспоминает, Раскольникову и самому себе. В финале монолога Мармеладов перефразирует место о спорах вокруг распятия Христа между Пилатом и иудеями (Ин. XIX, б—12): «Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его!» (VI, 20). Высказывание о себе в третьем лице подтверждает, что «Се человек!» обращено на себя. И наконец, последнее. Если у Христа была рана в правом боку и на голове кровавые следы от тернового венца, то у Мармеладова, задавленного лошадьми, — «голова очень опасно ранена», а «вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько ребер с правой стороны изломано» (VI, 142).
Ни самого новозаветного эпизода преломления хлеба, ни обряда причастия непосредственно в романе нет. Ситуация, в которой Раскольников находится перед признанием (тем, что он называет «крест беру на себя») — сомнение и решение — соответствует аналогичной ситуации Христа (Тайная Вечеря и Моление о чаше). Описание состояния Раскольникова включает в себя прямые реминисценции из 26 главы от Матфея (соответствующей 14 главе от Марка). При этом глагол «п/е/реломить» впервые появляется в своем полном лексическом облике (не только корневая морфема — лом-, но и префикс пере-): «Главное, главное в том, что все теперь пойдет по-новому, переломится надвое…» — «Иисус взял хлеб и благословив преломил…» (Мф. XVI, 26; Мк. XIV, 22; Лк. XXII, 19). «…Вскричал он вдруг, опять возвращаясь к тоске своей…» (ср. Мармеладов — Раскольникову: «…B лице вашем я читаю как бы некую скорбь» — VI, 15) — «И взяв с собой Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать» (Мф. XVI, 37; Мк. XIV, 33). Раскольников: «…все, все, а приготовлен ли я к тому? Хочу ли я этого сам? Это, говорят, для моего испытания нужно» (VI, 401). — «…Впрочем, не как Я хочу, но как Ты» (Мф. XVI, 39; Мк. XIV, 36; Лк. XXII, 42).
Последняя цитата представляет собой реминисценцию из второй части Моления о чаше (сомнение Раскольникова описывается словами решения Иисуса). Первая часть молитвы появляется в момент окончательного решения Раскольникова: «Если уж надо выпить эту чашу, то не все ли уж равно? (…) Пить, так пить все разом» (VI, 406; ср. Мф. XVI, 39). Инверсия
