его Фихте успели явиться, оказаться пустозванными людьми и были сданы в архив». Не лучше положение Шеллинга: он «в настоящее время имеет значение только как непосредственный учитель Гегеля». Да и сам «Гегель ныне уже принадлежит истории», а его место заступил Фейербах, который от общих, отвлеченных проблем перешел «к разъяснению нравственных и отчасти исторических вопросов». Именно Фейербаху Чернышевский обязан возникновением своего антропологического реализма, ставшего прикладной этикой «русского социализма».
Согласно воззрениям революционера-демократа, нравственный мир, как и физический, подчинен закону причинности. Все происходящие в нем явления взаимосвязаны между собой и строго детерминированы природой человека. Мышление состоит в отборе ощущений и представлений, которые «соответствуют потребности мыслящего организма в данную минуту», а действия или поступки сводятся к достижению результатов, намеченных мышлением. Каждый «человек любит прежде всего сам себя», заботится и думает о своих выгодах больше, нежели о других; «словом сказать… все люди эгоисты». Всеми ими движет желание добра для себя, и в этом смысле «добро есть польза». Разница между добром и пользой — чисто количественная: добро суть не что иное, как большая польза. А так как у всех желания одинаковы, то простая расчетливость и рассудительность обязывают умерить эгоизм, придать ему разумную форму.
По мнению русского мыслителя, противопоставление добра и пользы в старой этике проистекало из неверного представления о человеке как о существе дуалистическом, обладающем кроме реальной натуры еще и «другой натурой», т. е. особой, нематериальной душой. Новая же философия, основанная на антропологизме, исходит из выработанной естественными науками идеи о единстве человеческого организма; она «видит в нем то, что видят медицина, физиология, химия». Без особых затруднений разрешался и «головоломный вопрос: доброе или злое существо человек?».«…При первом приложении научного анализа, — писал Чернышевский, — вся штука оказывается простою до крайности. Человек любит приятное и не любит неприятного — это, кажется, не подлежит сомнению, потому что в сказуемом тут просто повторяется подлежащее: А есть А, приятное для человека есть приятное для человека, неприятное для человека есть неприятное для человека. Добр тот, кто делает хорошее для других, зол — кто делает дурное для других; кажется, это также просто и ясно. Соединим теперь эти простые истины и в выводе получим: добрым человек бывает тогда, когда для получения приятного себе он должен делать приятное другим; злым бывает он тогда, когда принужден извлекать приятность себе из нанесения неприятности другим. Человеческой натуры нельзя тут ни бранить за одно, ни хвалить за другое; все зависит от обстоятельств, отношений, учреждений».
Для Чернышевского область нравственного — это лишь функциональный придаток физиологического, которое в свою очередь «запускается», приводится в действие социальным. Поэтому человек при одних обстоятельствах бывает добр, при других — зол. Чтобы направить его в сторону нравственного развития, необходимо прежде всего изменить реальные условия жизни, преобразовать социальность.
Предпринятый Чернышевским «научный анализ» нравственности, сильно стимулировавший рост революционных настроений в русском обществе, привел одновременно к размежеванию морали и политики. Чернышевский как бы награждал человека пожизненной индульгенцией, освобождавшей его от «внутреннего голоса», самооценки. Для такого человека страсть к разрушению превосходит страсть к творчеству, духовному совершенству. Он превращался исключительно в политическое существо, не связанное ни с какой традиционной моралью, ни с какой нравственной нормой.
На примере Чернышевского и его последователей, в числе которых были и русские марксисты, видно, что сам по себе гуманизм, сколь бы возвышенными не казались его стремления, еще не в состоянии облагородить человека, если его внутренние убеждения находятся в разладе с нравственностью, моралью. Он в конечном счете непременно приводит к нигилизму, причем не только социальному, но и духовному. А это уже тупик, высший предел самоутверждения человека, когда, по выражению Н.А. Бердяева, «гуманизм переходит в антигуманизм».
3. Философская деградация русского политического радикализма достигла своего апогея в революционном народничестве.
Рубежом, отделившим народничество от революционного демократизма, стала крестьянская реформа 1861 г. Фактически это была «революция сверху», которая в корне подорвала разночинскую веру в народную революцию и укрепила народную веру в царя. Правительству удалость настолько прочно стабилизировать крестьянсткую общину, что ее позднее не смог разрушить даже П.А. Столыпин, мечтавший о повсеместных «отрубах». Было положено начало другому процессу — пауперизации, обнищанию дворянского сословия. На Западе этот процесс затронул в основном крестьянские массы, которые, переселяясь в города, преобразовывались в пролетариат, создавая очаги революционаризма. Неслучайно в России боялись подобной «европеизации», и не только консервативные, но и либеральные элементы выступали против «язвы пролетариатства». Но поистине: «гони природу в дверь, она влетит в окно»! Ослабив напряжение крестьянства, правительство подтолкнуло к революционизированию русское дворянство.
Вторично в девятнадцатом столетии дворянство отождествило свой собственный интерес с народным, выступив против самодержавия. Сперва это был декабризм, теперь — революционное народничество. Но если в декабризме «народ остался безучастным зрителем» [А.И. Герцен], то народничество жаждало сближения с народом, превращения его в «базис» революционного движения. На его знамени был начертан лозунг: «перестройка русского общества должна быть совершена не только с целью народного блага, не только для народа, но и посредством народа» [П.Л. Лавров]. Отсюда две крайности, столь поражающие в народничестве: с одной стороны, неимоверное опрощение, «философский нигилизм», пронизывающий сознание даже самых его высокоодаренных теоретиков, а с другой — напряженный индивидуализм и субъективизм, «критически мыслящая личность». Из-за невозможности соединить эти крайности, народничество пренебрегало логикой мысли, предпочитая логику «хождения в народ», дела. В конечном счете всю ставку оно сделало на террор, насилие одиночек, и убийством императора Александра II 1 марта 1881 г. завершило свою трагическую эпопею.
а) Характерный для народничества философский нигилизм впервые обрел своего защитника в лице Д.И. Писарева (1840–1868). По известной шутке историка М.П. Погодина, «Полевой роди Белинского… Белинский роди Чернышевского… Чернышевский роди Писарева, который дошел до нельзя». К этому можно было бы добавить, что Писарев роди Лаврова и Ткачева, Ткачев роди Ленина.
Писарев объявлял себя приверженцем «полнейшего материализма», или реализма, который, на его взгляд, всего более способен привиться к русскому уму. Его главный принцип составляет очевидность: «Невозможность очевидного проявления исключает действительность существования». В этом плане материализм смыкается с точными науками, ограждая себя от «всякой умозрительности» и «диалектических доказательств». Писарев называл это «экономией умственных сил», вызванной необходимостью увеличить «количество хлеба, мяса, одежды, обуви, орудий и всех остальных вещественных продуктов труда». Ничто другое не может быть целью мышления — кроме вопроса о голодных и раздетых людях. «Надо делать то, что целесообразно, а не то, что красиво», — так формулировал задачу Писарев, провозгласивший культ утилитаризма и отрицания.
б) Точно так же рассуждал о философии П.Н. Ткачев (1844–1886). «В настоящее время, — писал он, — можно сказать почти с безусловной достоверностью, что философия потеряла свой кредит в глазах каждого здравомыслящего человека… Серьезно заниматься философией может теперь или человек полупомешанный, или человек дурно развитый, или крайне невежественный». Философию он причислял к разряду «неопределенных отвлеченностей» и требовал замены ее на науку. С его точки зрения, допустимо лишь существование «философии природы», тождественной «науке о природе». Она может, пока еще не достигнуто полное знание о реальной действительности, вносить определенное единство и целостность в индивидуальные мировоззрения людей, хотя и не без примеси «ученой эквилибристики». Сугубо «научная» установка Ткачева держится на его гносеологическом индуктивизме. На его взгляд, познание не имеет никаких других исходных точек, кроме наблюдения и сравнения. Всякая дедукция не только антинаучна, но и антисоциальна: она уводит человека в «схоластические дебри», мешает его «производственной деятельности». Поэтому и философствование есть «эксплуатация человеческой глупости», а следовательно, оно возмутительно и безнравственно.
В столь же однозначных, жестких категориях выдержана политическая теория Ткачева. Как и все народники, он принимал крестьянскую общину в качестве «краеугольного камня» будущего общественного строя, однако сам этот строй уже представлял себе существенно иначе: не социалистическим, а коммунистическим. Конкретно процесс превращения общины в коммуну Ткачев изображал так. Сперва «революционное меньшинство», воспользовавшись «разрушительно-революционною силою» народа, захватывает политическую власть. Затем оно создает «революционное государство», которое наделяется двоякими функциями: «разрушительной» и «устроительной». Революционное государство прежде всего «уничтожает консервативные и реакционные элементы», после чего приступает к осуществлению социальной революции путем проведения постепенных реформ во всех сферах общественной жизни. На первом месте стоит задача пересоздания крестьянский общины в общину-коммуну. Для этого должна быть произведена «экспроприация орудий производства», находящихся в частном владении и передача их в общее пользование. Кроме того, необходимо отменить буржуазный принцип распределения по труду и ввести принцип распределения по «братской любви и солидарности». Эти меры позволят укрепить коммунистические начала, придать им необратимый характер. Следовательно, будущее общество никак не связано с идеалами русского крестьянства. Ткачев это хорошо понимал. «Самое полное и беспрепятственное применение их к жизни, — писал он, — мало пододвигнет нас к конечной цели социальной революции — к торжеству коммунизма… Эта роль и значение принадлежат исключительно революционному меньшинству».
Эти политические идеи Ткачева. в основной массе вошли в идейный арсенал большевизма, в политическое сознание Ленина.
в) Более лояльно, хотя тоже с позиций политической прагматики подходил к философии создатель субъективного метода в социологии П.Л. Лавров (1823–1900). Как и Чернышевский, он не мыслил себе существования философии без «общественных партий, которые бы боролись и выставляли философские принципы для своих практических целей». О своей солидарности с ним заявлял и сам автор «Антропологического принципа в философии»: «наши понятия… в сущности сходны с образом мыслей г. Лаврова». Из сочинений Лаврова наиболее известны его «Исторические письма» (1868–1869), ставшие на многие годы программным трудом русского революционного народничества.
В основе субъективного метода лежал сенсуализированный антропологизм. Философия, по мнению Лаврова, «должна внести единство во все сущее, как сущее для человека». Вне человека нет знания, нет реальности; все рождается из человеческих ощущений. Сам человек «реален дотуда, докуда ощущает». Из этой субъективности складывается личность, утверждающая свой субъективный идеал. Столкновение личных деятельностей «производит объективный процесс истории». Осмысление истории невозможно без выработки «рациональной формулы прогресса», которая должна выражать «отношение между субъективным и объективным пониманием общественных явлений». Критерием субъективного понимания выступает справедливость, объективного — истина. Истина дается наукой, совокупным знанием, справедливость — восприятием общества не просто как «суммы органов», а как «суммы страждущих и наслаждающихся единиц». Только в этом случае формула прогресса становится мерилом развития цивилизации, совершенствования человеческого общества. В результате прогресс определялся как «процесс развития в человечестве сознания и воплощения истины и справедливости путем работы критической мысли личностей над современною культурою». Поскольку истина составляет предмет социологии, а справедливость относится к этике, то социология неотделима от этики, деятельность общественная — от личной нравственности. В этой этизации социологии, в этом социологическом сократизме и заключался субъективный метод Лаврова.
г) Что касается
