личная судьба. Это в полной мере отразилось в его лагерном трактате. Идеал Флоренского — средневековый тип миросозерцания и соответствующий ему иерархический тип власти (монархии). Он был противником всякой демократической системы, и на этом основании даже деспотический режим большевиков представлялся ему имеющим некоторую ценность, так как он «отучает массы от демократического образа мышления, от партийных, парламентарных и подобных предрассудков». Задача государства, по мнению Флоренского, состоит не в том, чтобы возвестить формальное равенство всех граждан, а в том, чтобы определить каждому гражданину сферу его «полезной деятельности». Эта сфера никоим образом не должна касаться политики, которая столь же недоступна массам, как «медицина или математика». Политика — дело избранных, и прежде всего одного лица, монарха. Для Флоренского фигура монарха имела сакральное значение: «…самодержавие царя относится к числу понятий не правовых, а вероучительных, входит в область веры, а не выводится из внерелигиозных посылок, имеющих в виду общественную или государственную пользу». Монарх действует на основании «интуиции», он занят не выяснением того, «что уже есть», а «прозрением» в то, «чего еще нет». Это лицо «пророческого склада», «ему нет необходимости быть ни гениально умным, ни нравственно возвышаться над всеми»; для него достаточно осознавать свое право творить новый строй. Это право — сила гения, оно «одно только нечеловеческого происхождения, и потому заслуживает названия божественного». Роль монархической власти особенно возрастает в переломные моменты истории, о чем свидетельствует трансформация большинства политических систем XX столетия в сторону единоличного правления. Примерами могут служить Муссолини и Гитлер. Вероятно, в этом же ряду подразумевался и Сталин; во всяком случае, Флоренский, рассуждая о попытках «человечества породить героя», недвусмысленно намекал: «Будущий строй нашей страны ждет того, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели».
Государственный строй СССР представлялся Флоренскому сугубо авторитарным[35]. Политика отделялась от всех других областей общественной жизни и строилась на основе предельной централизации. Все остальное должно было быть «децентрализуемо, но опять на начале систематически проведенного единоначалия, а не в духе демократическом». Отношение центра к автономным республикам предполагало проведение двоякого рода тенденций: с одной стороны, самой широкой «индивидуализации» отдельных республик во всем, что непосредственно не затрагивало целостности государства, а с другой — безусловной «унификации», подчинения всех основных политических программ центру, верховной власти. Автономные республики избавлялись от «сепаратистских стремлений и неясной мечты о самостоятельности». Каждая из них обретала собственное «предназначение», с учетом особенностей и специфики своего исторического развития. Не оставалось места для уравнительного единообразия: скажем, «от евреев можно получить нечто большее, чем колхозы». В целях укрепления политической централизации предусматривалось сохранение общегосударственного языка, каковым признавался «русский литературный язык». По мнению Флоренского, он не совпадал с «разговорным языком великорусских масс». Даже «специфическим» русским шрифтом, на его взгляд, являлся не «гражданский», а «церковнославянский». Желая четче отличить общегосударственный русский язык от «великорусского диалекта», он предлагал все названия железнодорожных станций в РСФСР писать не только гражданским, но и церковнославянским шрифтом.
На основе подобных преобразований СССР должен был трансформироваться в «самозамкнутое» государство. В нем получал реализацию «принципиальный запрет каких бы то ни было партий и организаций политического характера». Флоренский считал, что оппозиционные партии только тормозят деятельность государства; партии же, изъявляющие «особо нарочитую преданность», попросту излишни, ибо развращают власть, разлагают политическую систему. Зато всячески поощрялись организации бытовые, религиозные, научные, культурно-просветительные; они придавали разнообразие общественной жизни, усиливали воспитательное значение культуры. Однако и здесь требовался «политический надзор», дабы не нарушалась «демаркационная линия», разделяющая политику от культуры.
Политическая философия Флоренского была во всех отношениях не только консервативна, но и реакционна, что несомненно составляет глубокую загадку его трагической личности.
4. Теория «всемирного народоустройства». В атмосфере гулаговского бесправия вызрела еще одна политологическая утопия, которая в отличие от сугубо прагматических построений Флоренского, была всецело проникнута высоким гуманизмом и религиозным этицизмом. Речь идет о теории «всечеловеческого братства», созданной Д.Л. Андреевым (1906–1959), автором единственного в своем роде трактата «Роза мира» (1991).
Вглядываясь в реалии XX в., Андреев приходил к апокалиптическому ощущению времени: «…я принадлежу к тем, кто смертельно ранен двумя великими бедствиями: мировыми войнами и единоличной тиранией». Его особенно удручало то, что человеческая культура, даже в своих высочайших проявлениях, как религия и наука, бессильна противостоять необычайно возросшей мощи зла, его способности «маскироваться», «подменять» добро. В людях постепенно угасает «стремление к всемирному», они все более разобщаются на враждебные сообщества, усиливая «деспотические образования», т. е. государства. Конечно, сущность государства не сводится к одной только тирании. На протяжении целых веков оно выступало «единственной неуклонной объединительницей людей», предотвращая от них опасность хаоса и войн. Но государство «цементировало общество на принципах насилия», вовсе не заботясь о нравственном содержании своих деяний. В результате восторжествовало властное, деспотическое начало. Так возникли современные «государственные громады», хищные по своей природе, чуждые идеалам мира и социальной гармонии. В их распоряжении оказались наука и техника, служащие им с такой же покорностью, с какой церковь служила феодальным владыкам. Каждое их достижение, каждый успех немедленно обращается против «подлинных интересов человечества», отдаляет «путь ко всемирному единению». И не благо общества, а единоличная диктатура становится целью политики. Все это, полагал Андреев, делало очевидным, что выход из кризиса может быть достигнут «не развитием науки и техники самих по себе, не переразвитием государственного начала, не диктатурой „сильного человека“, не приходом к власти пацифистских организаций социал-демократического типа, качаемых историческими ветрами то вправо, то влево», а исключительно с помощью установления над всеми государствами некой единой, всеобъемлющей «этической инстанции», или, иначе, интеррелигиозной, всечеловеческой церкви, «Розы Мира».
«Роза Мира» явится своего рода «религией итога», «соборным творчеством», в котором все прежние религии превратятся в отражения «различных пластов духовной деятельности, различных рядов иноматериальных фактов, различных сигментов планетарного космоса». Благодаря своему универсализму и динамичности, «Роза Мира» сможет впервые объединить земной шар в Федерацию государств во главе с «этической контролирующей инстанцией», распространить материальный достаток и высокий культурный уровень на население всех стран, воспитать поколение «облагороженного образа», восстановить христианские церкви, словом, осуществить «превращение планеты — в сад, а государств — в братство». В свою очередь, реализация этих задач «откроет путь к разрешению задач более высоких: к одухотворению природы». России здесь «предуказана» особая роль, если только ее не погубит тоталитарное насилие.
Андреев непосредственно продолжал традиции философии всеединства Соловьева, развивая их на основе сложного соотношения принципов толстовства и классического славянофильства.
5. Христианский социализм. В русской эмиграции наряду с другими идейными течениями существовало своего рода культурологическое мессианство, которое проповедовало идеалы христианского социализма. К этому направлению, в частности, принадлежал С.Н. Булгаков (1871–1944), прошедший в свое время путь «от марксизма к идеализму» и пришедший в конечном счете к принятию сана православного священника. Его интересовало главным образом «догматическое основание христианского социализма», и под этим углом зрения он исследовал святоотеческую традицию. В результате Булгаков пришел к выводу, что «в православном предании, в творениях вселенских учителей церкви (св. Василия Великого, Иоанна Златоуста и др.) мы имеем совершенно достаточное основание для положительного отношения к социализму, понимаемому в самом общем смысле, как отрицание системы эксплуатации, спекуляции, корысти». С христианским социализмом он до конца своей жизни связывал самые высокие чаяния о будущем Отечества. Среди христианских социалистов русского зарубежья значительной фигурой был Г.П Федотов (1886–1951). Он сумел выехать за границу только в 1925 г., воочию увидев рождение «сталинократии», на собственном опыте убедившись в чудовищности тех тенденций, которые несет с собой деформированный, духовно обескровленный социализм.
Неудивительно, что Федотову большевизм представлялся прежде всего политическим авантюризмом. Изображая его своеобразной «аскезой зла», он отрицал за ним всякое нравственное содержание, всякий гуманизм. Большевизм, с его точки зрения, признает только одну добродетель — силу; он родился в войне и остался «воякой» в мирной жизни. Что бы он ни делал, какой бы будничной работой ни занимался, во всем «чувствуется прицел наведенной винтовки: в священника, в крестьянина, в профессора, в вольного художника, в отца и мать старой семьи, в кондовую Русь, в счастливый уют ненавистного мещанства». Он предал социализм, размотал, пустил по ветру достояние самой революции[36]. Федотов вносил в оценку большевизма совершенно новый критерий — культурологический, духовный. Он обвинял его не просто в разрыве с идеалами социализма, а в возврате к традициям русского деспотизма, монархии. Большевистская идеократия явилась ничем иным, как «сатанократией», провозгласившей догмат материалистического атеизма и впервые создавшей для этого догмата адекватного человека. «Сатанократия» со временем переросла в «сталинократию», которая нашла опору в древнем опыте Ивана Калиты и Ивана Грозного. Сталин сознательно возрождал «вековую традицию царского самодержавия», чтобы «чувствовать себя укорененным в истории России». Он создал большевистскую монархию, опиравшуюся на особое сословие «знатных людей», и это со всей очевидностью выявляет тот факт, что «большевизм может произрастать не на одной марксистской почве». Большевизм вообще антипод социализма.
Федотов начинал социалистом, мечтая «правдой социализма поправить мир». От этой идеи он не отказывался никогда, хотя признавал чрезвычайную сложность ее воплощения. Его не смущало ни то, что лозунги социализма померкли под стягами сталинократии, ни то, что социализм способен выродиться в обычную классовую идеологию. Федотов видел в нем главное — «возможность полноты существования, возможность жизни для широких масс», которя столь необходима «для сознательного и благородного принятия свободы». Свободы не как некой политической институции, а как широкой, всеобъемлющей духовности, прокламированной вероучением Христа. Он прямо возвращал социализм в лоно христианства, отводя ему роль обновителя и преобразователя исторического православия. «В противоположность XIX в., — писал Федотов, — когда социализм был пугалом для христиан всех исповеданий, неустанно обличаемой ересью, в наши дни примирение христианства с социализмом совершается с чрезвычайной легкостью… Стоило поблекнуть миражу капиталистической долговечности, и стало сразу явным, как глубоко социализм укоренен в христианстве: в Евангелии, в апостольских общинах, в древней церкви, в самом монашестве, в социальном служении средневековой, как западной, так и русской церкви. Выясняется, что социализм есть блудный сын христианства, ныне возвращающийся — по крайней мере отчасти — в дом отчий».
Так думал Федотов. Он упорно размышлял о будущем человечества, все более и более склоняясь к идее неразрывности свободы и бесклассового общества. С этой точки зрения, марксизм казался ему «величайшим изувечением» социализма. Маркс, по мнению русского мыслителя, вовсе не вышел за рамки буржуазной идеологии. Из созданного им экономического материализма никак нельзя вывести социалистический идеал. Он нашел готовым этот идеал и лишь перевел его «на материалистический язык». В итоге «работники были отрезаны от мира не только религиозных, но и вообще высших
