и «Основ философии будущего», а не о Фейербахе после 1848 года, который вопреки прежним своим правилам стал похож на горячительный напиток, сильно разбавленный водой (в лучшую свою пору он утверждал, что всякой вещью надо наслаждаться в чистом, беспримесном, «естественном» виде — например, кофе следует пить без сахара).
Тот Фейербах, который написал «Сущность христианства», в истории философии занимает совершенно особое место. Ведь ему удалось небывалое дело: «положить конец немецкой классической философии», свергнуть (если точнее — «ниспровергнуть») Гегеля, последнего из философов, подводившего итог всей истории этой науки, с помощью философии, теоретически отсталой по сравнению с великой идеалистической немецкой философией. Причем «отсталой» в самом прямом смысле. Если в философии Фейербаха и сохранились некоторые следы немецкого идеализма, то ее теоретические основы более раннего происхождения. Вместе с Фейербахом мы из 1810 года возвращаемся в 1750-й, из XIX века переносимся в XVIII век. Парадоксально, но факт: по причинам, от которых у добротной послегегелевской «диалектики» голова пошла бы кругом, именно теоретическая отсталость фейербаховой философии благоприятно, прогрессивно повлияла на идеологию и даже на политическую историю его последователей. Но не будем сейчас на этом задерживаться.
Философия, в которой сохранились следы немецкого идеализма, но которая сводит счеты с немецким идеализмом и с его главным представителем, Гегелем, при помощи теоретически отсталой философской системы. Как это следует понимать?
Следы немецкого идеализма: Фейербах берет на себя решение философских вопросов, поставленных немецким идеализмом. Прежде всего вопросов Чистого Разума и Практического Разума, Природы и Свободы, вопросов познания (что я могу знать?), морали (как я должен поступать?) и религии (на что я могу надеяться?). То есть основных кантовских вопросов, «подхваченных» после критики их Гегелем и после того, как Гегель выдвинул свои модели их решения (говоря вообще, после критики кантовских различий или абстракций, которые, по мнению Гегеля, возникают вследствие недооценки Разума, низведенного до роли Рассудка). Фейербах вновь ставит вопросы немецкого идеализма, намереваясь решить их по-гегелевски: он хочет представить единство кантовских различий или абстракций в образе чего-то напоминающего гегелевскую Идею. Это «что-то», напоминающее гегелевскую Идею и одновременно радикально «переворачивающее» ее, есть Человек, или Природа, или Sinnlichkeit[12] (чувствующая материальность, рецепция и чувствующая интерсубъективность).
Собрать все это в единое целое, то есть представить как подлинное единство эти три понятия — Человек, Природа и Sinnlichkeit, — поистине ошеломляющая теоретическая задача, которая превращает «философию» Фейербаха в философскую претензию, то есть в теоретическую бессвязность факта, окрыленную «желанием» неосуществимой философской связности. «Желание» это, конечно, трогательно, даже возвышенно, ибо в нем выразилось отчаянное стремление вырваться из-под власти философской идеологии, против которой оно, в конечном счете, бунтует, а значит, ощущает себя ее пленником. Так или иначе, но эта неосуществимость привела к созданию философского наследия, сыгравшего значительную роль в истории и повлиявшего как непосредственно (на Маркса и его друзей), так и опосредованно (на Ницше, на феноменологию, на некоторые направления современной теологии и даже на ее недавнее порождение — философскую «герменевтику»).
Именно это неосуществимое единство (Человек — Природа— Sinnlichkeit) позволило Фейербаху «решить» главные философские вопросы немецкого идеализма, «превзойдя» Канта и «свергнув» Гегеля. Например, кантовские вопросы — различия между Чистым Разумом и Практическим Разумом, Природой и Свободой и т. д. — находят у Фейербаха решение в едином принципе: Человеке и его свойствах. Например, кантовский вопрос научной объективности, а равно и гегелевский религиозный вопрос находят у Фейербаха решение в поразительной теории зеркальной объективации («объект существа есть объективация его Сущности»): объект — объекты — Человека суть объективация Человеческой Сущности). Например, кантовский вопрос Идеи и Истории, который Гегель преодолел в своей теории Разума как решающего момента Идеи, находит у Фейербаха решение в поразительной теории интерсубъективности, определяющей род человеческий. В основе всех этих решений мы всегда находим Человека, его свойства и его «сущностные» объекты (зеркальные «отражения» его Сущности).
Таким образом, Человек у Фейербаха — единственный, первоначальный и основополагающий концепт, который берет на себя всё, который заменяет Трансцендентальный Субъект, ноуменальный Субъект, эмпирический Субъект и кантовскую Идею, который также заменяет гегелевскую Идею. Получается, что «конец классической немецкой философии» — это попросту словесное упразднение всех ответов, какие она давала на главные вопросы, признавая однако актуальность этих вопросов. Это замена ее решений разнородными понятиями, нахватанными из философии XVIII века (сенсуализм, эмпиризм, материальность Sinnlichkeit, позаимствованные у Кондильяка; псевдобиологизм, навеянный идеями Дидро; идеализм, ставящий в центр всего Человека и его «сердце», — взято у Руссо) и объединенными с помощью теоретической игры слов в концепт, именуемый Человеком.
Отсюда и необычность позиции Фейербаха, и возможности, которые открывала перед ним его непоследовательность: объявлять себя попеременно либо одновременно (он не усматривал в этом ни лукавства, не непоследовательности) материалистом, идеалистом, рационалистом, сенсуалистом, эмпиристом, реалистом, атеистом и гуманистом. Отсюда и его нападки на Гегеля, у которого спекуляция будто бы свелась к абстракции. Отсюда и его призывы к конкретности, к «вещи как таковой», к реальному, к осязаемому, решительное неприятие любых форм отчуждения, каковое, по его мнению, по сути является абстракцией. Отсюда и его идея «переворачивания» Гегеля, которую Маркс долгое время принимал и разделял как подлинную критику Гегеля, хотя на самом деле она не выходит за рамки эмпиризма, для которого Гегель является лишь сублимированной теорией: свойство превращается в субъект, идея — в осязаемую реальность, абстрактное — в конкретное и: т. д. Старый фокус, его посредственные варианты нам продолжают показывать еще и сегодня.
Вот с каким «теоретическим гуманизмом» столкнулся Маркс. Я говорю «теоретическим», потому что Человек для Фейербаха не только Идея в кантовском смысле слова, но и теоретическая основа всей его философии — как Cogito для Декарта, как трансцендентальный Субъект для Канта, как Идея для Гегеля. Этот, именно этот теоретический Гуманизм мы видим в действии на страницах «Рукописей 1844 г.»
Но перед тем как перейти к Марксу, следует сказать еще несколько слов о последствиях этой парадоксальной философской позиции, которая грозится камня на камне не оставить от немецкого идеализма, но не подвергает сомнению ни один из поставленных им вопросов и для их решения намеревается использовать набор концептов XVIII века, набор, подвластный теоретическому Человеку, заменяющему этими концептами единообразие и «философскую» взаимосвязанность.
Ибо нельзя безнаказанно возвращаться во времена, предшествующие какой-либо философии, не отказываясь от вопросов, поставленных этой философией.
Такой теоретический регресс при сохранении вопросов, возникших позднее, приводит к резкому сужению философской проблематики сегодняшнего дня при видимости ее «переворачивания», которое на самом деле — всего лишь неосуществимое «желание» ее перевернуть.
Энгельс и Ленин заметили это «сужение» проблематики по сравнению с Гегелем. «Рядом с Гегелем Фейербах выглядит карликом». Обратимся к главному: из наследия Гегеля Фейербах неоправданно пожертвовал Историей и Диалектикой, а точнее, Историей или Диалектикой, поскольку у Гегеля это одно и то же. Тут Маркс, Энгельс и Ленин опять-таки не ошиблись: Фейербах — материалист в том, что касается науки, но… он идеалист в том, что касается истории. Фейербах рассуждает о природе, но… не говорит об Истории, ее место у него занимает Природа. Фейербах — не диалектик. И т. д.
Эти суждения обоснованны, но с позиций сегодняшнего дня нуждаются в некотором уточнении.
Разумеется, у Фейербаха об истории сказано немало, он умеет различать «индусскую человеческую природу», «иудаистскую», «древнеримскую» и т. п. Но мы не найдем у него теорию истории. А главное, у него нет и следа той теории истории, которой мы обязаны Гегелю, — истории как диалектического процесса создания форм.
Конечно, мы можем сразу же сказать, что у гегелевской концепции истории как диалектического процесса есть неисправимый изъян — это телеологическая концепция диалектики, заложенная в структуре гегелевского метода и заключающаяся в понятии Aufhebung[13] (преодоление-сохраняющее-преодоленное-как-внутренне-пережитое-преодоленное), непосредственно выраженное в гегелевской категории отрицания отрицания (негативности). Когда критикуешь гегелевскую философию истории за то, что она телеологическая, за то, что с самого своего зарождения она преследует некую цель (достижение абсолютного Знания), тем самым ты отвергаешь телеологию в философии истории; но когда ты одновременно принимаешь гегелевскую диалектику такой, какой она есть, то странным образом противоречишь сам себе, ибо гегелевская диалектика телеологична в своих структурах — ведь ключевой структурой гегелевской диалектики является отрицание отрицания, принцип, представляющий собой чистую телеологию, будучи при этом идентичен диалектике.
Вот почему вопрос о структурах диалектики — ключевой, главный вопрос во всякой материалистической диалектике. Вот почему Сталина можно назвать проницательным философом-марксистом, по крайней мере в этом аспекте, за то, что он вычеркнул отрицание отрицания из числа «законов» диалектики.
И однако в той степени, повторяю, в той степени, в какой можно абстрагироваться от телеологии в гегелевской концепции истории и в его диалектике, следует признать: Гегель дал нам нечто такое, чего Фейербах в своем увлечении Человеком и Конкретным был абсолютно неспособен понять, — концепцию истории как процесса. Бесспорный факт — и «Капитал» тому свидетельство, — что такой важнейшей философской категорией, как процесс, Маркс обязан Гегелю.
Маркс обязан Гегелю и еще кое-чем, чего Фейербах даже не заметил. Он обязан ему концептом процесса без субъекта. В философских беседах, которые потом иногда превращаются в книги, считается хорошим тоном утверждать, будто история по Гегелю — это «История отчуждения человека». Что бы ни имели мы в виду, мысленно произнося эту формулу, в наших устах она звучит как философское высказывание, беспощадное по смыслу, который без труда распознается если не в самом высказывании, то в его производных. Мы говорим: История есть процесс отчуждения, обладающий субъектом, и субъект этот — Человек.
Но, как справедливо заметил г-н Ипполит, нет ничего менее отвечающего мысли Гегеля, чем эта антропологическая концепция Истории. Да, для Гегеля История — это процесс отчуждения, но Человек не является субъектом этого процесса. В истории по Гегелю речь вообще идет не о Человеке, а о Духе, и, если нам позарез необходимо (хотя в отношении «субъекта» так быть не может), чтобы у Истории был некий «субъект», то тут надо говорить о «народах», а точнее (и здесь мы приближаемся к истине), о неких моментах в развитии Идеи, ставшей Духом. А что из этого следует? Один очень простой вывод, однако, если мы пожелаем его «интерпретировать», он окажется весьма важным с телеологической точки зрения: История — не отчуждение Человека, она — отчуждение Духа, то есть высшая стадия отчуждения Идеи. Для Гегеля процесс отчуждения не «начинается» с Истории (человечества), поскольку сама История — не что иное, как отчуждение Природы, которая, в свою очередь, является отчуждением Логики. Отчуждение, оно же диалектика (в своей глубинной сущности: отрицание отрицания, Aufhebung), или, говоря четче, процесс отчуждения, не является, вопреки утверждению целого направления современной философии, «поправляющего» и «адаптирующего»
