1. Отношение с теологией.
«Теология влачиться за мной словно отвязавшаяся обора лаптей и многие, видя эту обору, считают меня теологом, возможно, даже прежде всего теологом, и только потом философом или даже представителем некоего духовного учения. (…). Таким образом, мне кажется, что пришло время раскрыть свое отношение с теологией, чтобы оно стало понятным не только для других, но и для меня самого. Я действительно достаточно долго изучал теологию, а позже написал несколько книг, посвященных теологическим вопросам. Однако делает ли это структуру и направленность моего мышления теологическими? Этот вопрос возникает сам по себе, когда начинаешь прослеживать пройденный путь.
Когда в июне 1928 года я закончил четыре курса Гижайской духовной семинарии (Вилкавишкская епархия)[1 — Гижайская семинария (в селении Гижай, которое находится на юго-западе Литвы, недалеко от второго по величине литовского города Каунаса) была учреждена в 1919 году. По уровню обучения считалась одной из лучших семинарий Литвы. – (здесь и дальше – до особой пометки – пояснения переводчика).], меня пригласил в свой рабочий кабинет ректор семинарии И. Науёкас и, велев написать заявление об уходе из семинарии «по собственному желанию», сказал, что в противном случае (если я не напишу заявления), совет профессоров меня официально исключит из семинарии. Основание: «Уважаемый, ты не уживешься с настоятелями». Неуживчивым я никогда не был – ни в гимназии, ни тем более в семинарии. Ссор не затевал. Ни с кем не вступал даже в словесные схватки. Так разве настоятели костелов могли стать исключением? Разве ректор, который учил и наблюдал за мной в течении четырех лет обучения, так и не смог узнать меня? Сегодня, когда в памяти всплывают слова ректора, сказанные пятьдесят лет тому назад, мне кажется, что прелат[2 — прелат – (лат. praelatus – предпочтенный, поставленный над кем-то) – звание, присваиваемое высшим духовным лицам в католических и англиканских Церквях.] И. Науёкас был прав, только он не понял подлинного смысла сказанных тогда им самим же слов. Он произнес их психологически, в то время как они должны были прозвучать метафизически:«Уважаемый, ты не уживешься с теологией».
Теологическое и философское мышление идут в противоположных направлениях. Теология начинается с ответа, философия начинается с вопроса. Ответ для теологии предоставляет вера, которая есть самое свободное действие человека (H. de Lubac). Сама теология как таковая ответа не имеет; она его получает и поэтому им начинается, после этого она этот ответ исторически исследует, раскрывает его изнутри, методически приводит в систему. Скажем, утверждение Священного Писания – «И Слово стало плотию» (Ин. 1, 14) есть ответ, который дает вера в Христа как Вечного Логоса, соединившего в Себе как Божественную, так и человеческую природу. Без такого ответа не было бы никакой христологии как теологической дисциплины. Часто встречающееся сегодня утверждение – «вера одна, а теологий много» является чистым недоразумением, ибо одна вера может родить только одну теологию, а множество теологий требует и многих вер, ибо не вера возникает из теологии, а теология раскрывает уже имеющуюся веру с ей присущей методической последовательностью.
Однако именно здесь начинаются трудности для того, который философствует, следовательно, задает вопрос. Теология вопросов не задает, ибо в ее основе лежит ответ, который является и ее объектом и исходной точкой. Как «наука не мыслит» (M. Heidegger), так теология не спрашивает. И это вполне логично. Ведь ответ делает вопрос бессмысленным. Если мне знаком путь из Бостона в Нью-Йорк, было бы издевательством спрашивать прохожего, действительно ли этот путь ведет в Нью-Йорк. А если бы я задал этот вопрос искренне, тогда это послужило бы знаком того, что я сомневаюсь в своем знании. Задавать вопрос, имея ответ, значит сомневаться в ответе. В области религии это означает, что моя вера или слаба, или ее у меня вообще нет, ибо только в этих случаях вопрос обретает смысл и оправдан психологически. Вот почему по отношению к спрашивающему теолог совершенно естественно настраивается недружелюбно: спрашивающего он переживает, как издевающегося или колеблющегося. Теологу представляется, что спрашивать, имея ответ, значит издеваться или действительно сомневаться в той или иной истине вероисповедания. А если такой любитель задавать вопросы готовится стать еще и священником, тогда совершенно очевидно, что он не пригоден для этого служения. Ведь задача священника не задавать вопросы, а возвещать через Церковь полученный от Бога ответ. Поэтому семинарист, склонный к философствованию, то есть склонный задавать вопросы, находится не на своем месте. Став священником, он будет чистой бедой для иерархии. Ибо иерархия, которая в истории всегда стоит – ex professo[3 — Ex professo (лат.) – открыто, прямо; как знаток (специалист) предмета.] – на страже ответов данных верой (ср. 2 Тим. 1, 14; 4, 2-5), тем самым – и тоже – ex professo – является противницей вопросов, подозревая в неверии или в ложной вере (ереси) всякого, кто задает вопросы перед лицом веры. А то, что это подозрение обычно охватывает не только догматическую область, доказывает повседневная практика всех стран. Конфликт, который сегодня возник между немецкими теологами (Haag, Hermann, Kung) и немецкой иерархией в сущности есть не что иное, как конфликт между философским и теологическим мышлением. Философы, принявшие сан и ставшие теологами, и дальше продолжают мыслить, задавая вопросы, поэтому они создают теологию, которую сами же придумали, но не переняли из церковного предания, как того требовал еще св. ап. Павел: «Permane in his quae didicisti – пребывай в том, чему научен» (2 Тим. 3, 14). Священник философ также ущербен, как и священник поэт: один философствует, а другой слагает стихи не из священнической экзистенции.
В этой неприязни теологов к вопросу и скрывался подлинный смысл выше упомятых слов ректора – «Уважаемый, ты не уживешься с настоятелями»: слово «настоятель» здесь предполагало теологическое мышление, которое, начинаясь ответом, не приемлет всего, что начинается с вопроса. Таким образом логично, что семинария меня не могла стерпеть, хотя на меня она оказала весьма положительное влияние – она была для меня школой познания и школой моего развития. Но она не могла сделать меня теологом, то есть человеком такого мышления, который бы успокоился, получив ответ. Беспокойных семинаристов очень много. Однако чаще всего они задают вопросы во время перерывов в занятиях и задают эти вопросы не теологам профессорам, а своим сокурсникам. Это говорит о том, что их вопрос в большей или меньшей степени школьный. Поэтому он их не мучает, и они спокойно идут по своему пути к священническому служению. Между тем в том, кто задает вопрос профессору во время занятий, постепенно начинает проявляться «spiritus contradictionis – дух противоречия»: тогда он либо сам отступает, либо его вытесняют с избранного им пути. Именно так случилось со мной. В моем случае у руководства семинарии возникло подозрение, что этот двадцатилетний юноша создан другим, нежели его сокурсники, и поэтому не годится для того, чтобы стать духовным наставником в своем священническом служении. Тот, кто сам задает вопросы, не может вести другого, ибо вести другого значит знать путь, нисколько не сомневаясь в истинности этого пути. Мюнстерский епископ (позже кардинал) С. von Galen, прочитав книгу Wust’а «Ungewissheit und Wagnis» – «Сомнение и риск» (1936), сказал посетившему его философу: «У меня нет никакого сомнения и никакого риска». Это совершенно верное определение духовной структуры духовника. Духовный наставник никогда не переживает веру как то, в чем он сомневается, и поэтому – как риск. Иначе он не осмелился бы руководить душой другого, ибо рисковать можно только своей душой, но нельзя подвергать риску чужую. Тот, кто решается быть духовным наставником, должен быть уверен, что он не рискует. Во мне же такой уверенности никогда не было. Для меня вера – страшный риск.
Поэтому мои религиозные сочинения не содержат никакой попытки кого-то духовно наставлять. (…). Вообще нравственные проблемы, которые в первую очередь заботят духовных наставников, меня никогда особенно не привлекали. Зная, что нравственная норма поступков человека это прежде всего совесть его самого (даже если объективно он и ошибается) и видя, как эта норма все больше укрепляется в сознании человечества, я всегда переживал этику как свод искусственных правил, которые не имеют онтологической основы и поэтому не превышают уровня «приличного поведения». По этой же причине мне всегда была чужда так называемая «философия ценностей» (M. Scheler, N. Hartmann) и очень близок M. Heidegger, который утверждал, что вознесение Бога в ранг «наивысшей ценности» было тем окончательным ударом, который умертвил Его в душе западного человека. Поэтому путь к существованию Бога, который идет через поиски смысла, ибо последний необходим человеку в его жизни и деятельности (ср. B. Welte. Religionsphilosophie, 1978), считаю ложным путем, идя по которому человек неизбежно делает логический прыжок от «надо» к «есть»: человек нужен смысл, так он и есть в облике Бога.
Направленность моего мышления не наставническая и тем самым не теологическая, ибо теология, которая не направлена к духовному наставничеству, бессмысленна. Сегодняшние усилия превратит теологию в «науку веры» есть противоречие в себе: наука, опирающаяся на причинное исследование, и вера, опирающаяся на свободное самоопределение, исключают друг друга. Как нет и не может быть «науки свободы», так нет и быть не может «науки веры». Иначе и астрология была бы наукой. Теология есть одна из форм духовного наставничества или один из видов деятельности Церкви как исполнения своего посланнического служения. И если теология попытается освободиться от этого вида деятельности, она действительно превратиться в астрологию. Создавать такую «астрологическую теологию» мне никогда и в голову не приходило.
Так что же тогда представляют мои сочинения, исследующие религиозные вопросы? – Осознавая веру как риск и по этой причине будучи непригодным для духовного наставничества, я всю свою жизнь был верен христианской религии, которую представляет Католическая Церковь. От этой религии меня не отдалили ни мои конфликты с нашей иерархией как в Литве, так и в ссылке,[4 — Свою вынужденную эмиграцию А. Мацейна называл ссылкой. Мацейна был вынужден уехать из Литвы в 1944 году. Германия стала постоянным местожительством философа.] ни ошибки и грехи иерархии, которые она допускала в ходе истории, ни человеческое несовершенство духовенства. Что же касается учения Церкви, то здесь я чувствую себя удивительно свободным: догма никогда не служила оковами для моих мыслей. Ответы Церкви на основные вопросы нашего существования я всегда переживал как свои собственныеответы. Мне не казалось, что эти ответы были навязаны мне сверху и поэтому чужие, принуждающие и подавляющие, напротив, мне казалось, что они родились во мне самом и поэтому были своими и достойными дальнейшего осмысления. Считал и считаю вымыслом спесивое утверждение теологов, будто бы «объект веры перешагивает душу человека» (G.
