заслуги в области культуры прелат Юрас был избран почетным членом Института литуанистики и Литовской католической Академии Наук.], в противном случае книги не вышли бы в свет. Поэтому приходилось прикладывать усилия, чтобы ее получить, и я ее получал. И все же само получение апробации было своеобразным, ибо те, кто ее давал (соответствующие епископы назначали того или другого литовского священнослужителя цензором), читали рукопись глазами теологов, сама же рукопись была написана философом. Это и служило причиной прямо-таки бессмысленных споров: нередко цензор вел себя так, словно он уже занял место папы, и может безошибочно определить и понять смысл той или иной интерпретации или того или иного высказывания. (…).
Бедный цензор! Он старался, чтобы мои интерпретации не только непротиворечили бы учению Церкви (это и есть задача цензора), но и нашли бы соответственное выражение характерное для теологически мыслящего человека и не нарушали бы теологическую традицию. Ни одному из цензоров и в голову не приходило, что Откровение для верующего философа может быть только опровергающей величиной и никогда – утвердительнымпредписанием. Откровение утвердительно только для теолога, ибо дает ему ответ. Между тем философа оно только предостерегает, если сделанные им выводы опровергают истину Откровения. Перенос Откровения как утвердительного предписания в философию вызывает путаницу, ибо под давлением теологии философия превращается в ее служанку. Нечто похожее произошло во времена Петра Дамиани в 11 столетии, когда эта «госпожа» (теология) требовала, чтобы «служанка» (философия) накрыла стол так, как того желает «госпожа». Наши цензоры и были представителями этой «госпожи». Они требовали исправлений, дополнений, опущений, уточнений, пока все это не становилось поперек горла. (…). Однако, возникающие споры обычно мирно заканчивались: уступал цензор, уступал и я. Но само поизведение от этого не выигрывало, ибо замечания цензора исходили сверху, таким образом исправления, как ответ на эти замечания, становилисьобеднением тех мыслей, которые вызывали нарекания, – и больше ничем! Поэтому установление пределов апробации (исключая Священное Писание, молитвенники …) после Второго Ватиканского Собора считаю одним из самых важных достижений этого Собора. С 1970 года моим книгам уже не нужна церковная апробация: эта медвежья лапа была снята, правда, только с авторов мирян.
Однако не только цензоры пытались обнаружить в моих сочинениях учение Церкви, но и многие читатели. А не находя, злились до глубины души. (…).
Так каково мое отношение с теологией? – Если теологию понимать традиционно, как вид посланнической деятельности Церкви в области познания (систематизированное изложение вероучения), ибо только такая теология имеет смысл, тогда я – не теолог и никогда им не был. Конфликты с иерархией, споры с цензорами моих сочинений, с рецензентами всегда вращались вокруг вопроса – не согрешил ли я перед учением Церкви, интерпретируя то или иное явление. Многим казалось, что да, мне же самому, что нет. Обвинения в ереси для меня были самыми болезненными – в этом отношении я всегда был и остался чрезвычайно раним. За несправедливостьподобных обвинений никто и никогда передо мной не извинился, ибо представителям Церкви это вообще несвойственно. Они могут забыть о брошенных обвинениях – «de memoria delere: стереть с памяти» (вспомним экскоммунику 1054 года в Восточной Церкви), но не снять них. Таким образом, со временем было «забыто», что я – «прирожденный еретик», «масон», «второй Лютер»… Только мое сердце еще не настолько окаменело, чтобы об этом забыть. Однако в свете заката своей жизни начинаю понимать, что значит искушение ответом. Это означает – иметь ответ на один вопрос и предполагать, что имеешь на все. Я также начинаю понимать и просьбу, содержащуюся в «Отче наш» – «не введи нас во искушение» (кстати, нашитеологи «исправили» и эту просьбу, ибо она для них звучала недостаточно ортодоксально!). А эта просьба означает – не дай мне, Господи, такой службы, для которой я не пригоден.
Но если «теологию» мы дословно поймем как разговор о Боге, тогда я – теолог и, кажется, буду им до скончания своего века. (…). Бог всегда был и остается объектом моего мышления, а в ссылке Он даже стал главнымобъектом моего мышления, однако не как Он есть в себе, ибо метафизикой Бога я никогда серьезно не занимался, но в Его взаимоотношении с человеком, то есть, как Бог религии. (…). Скорее всего, в этом кроется желание придать более крепкие логические основы экзистенциальному опыту и таким способом вызволить этот опыт из чисто психологического состояния, подняв его на метафизический уровень. Психологически возможное указание на Бога или, говоря словами К. Ясперса, шифр Бога – вне зависимости от того, идет ли речь о мире, или о человеке – меня не удовлетворяет: возможный шифр указывает только на возможного Бога. Я унизил бы себя, если бы поклонялся только возможности. Поэтому я ищу непреложного указания, логически неопровержимого, ибо непреложное указание требует и непреложного указуемого. Предполагаю, что такое непреложное указание на Бога как на непреложность, я нашел в концепции существа как творения. Если применить эту концепцию к человеческому существованию, тогда открываются широкие, необозримые горизонты для исследования этого существования. Возможно этот анализ был бы более отвлеченным, нежели тогда, когда я занимался Инквизитором, Иовом, св. Францизком или Антихристом, но он был бы метафизичнее, логически крепче и поэтому убедительнее, чтобы выдержать напор критики.
… И еще хотел бы отметить, что (…) отношение философии и теологии может быть понято и решено только в аспекте философии религии. А так как в религии, по моему разумению, не человек поднимается до уровня Бога, но Бог нисходит на уровень человека (кенозис), то тем самым и вера нисходит в область знания, говоря конкретно, в область философии, принимая состояние и образ действия последней. Философия становится кенозисом веры. Столкнувшись с истиной Откровения, меняется не философия, но вера под влиянием этой истины меняет свой характер, подчиняясь законам философского мышления: Божественная истина приобретает вид человеческой истины; более того: Божественная истина становится человеческой истиной – «et verbum caro factum est» (Ин 1, 14). И чем человечнее становятся проповедуемые религией положения, тем они истиннее.
На этом мне бы хотелось закончить вступительное слово, ибо сказанное самим философом о его отношении с богословием не нуждается ни в каких дополнениях.
Приношу глубокую благодарность Секретарю митрополита Виленского и Литовского Хризостома отцу Виталию Карикову за помощь, оказанную мне в качестве консультанта при подготовке к изданию русского перевода книги А. Мацейны «Агнец Божий».
Татьяна Корнеева-Мацейнене
Антанас Мацейна
«Милостыня человека – как печать у Него, и благодеяние человека сохранит Он, какъ зеницу ока» (Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова).
Глубокопочитаемому и дорогому, живущему в далеком краю Благодетелю и Другу Апостольскому Протонотариусу Прелату ПРАНЦИШКУСУ М. ЮРАСУ в честь Его славного 75-летнего юбилея
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Romano Guardini однажды сказал, что «тот, кто осмеливается говорить о личности и жизни Иисуса Христа, прежде всего должен выяснить, чего он хочет и каковы границы его желаний».[8 — R. Guardini. Der Herr. Betrachtungen uber die Person und das Leben Jesu Christi – Wurzburg – 1937. – С. XIII.] Ведь во Христе содержится столько полноты и света, что ничье перо не в состоянии раскрыть и охватить во всей совокупности всех этих тайн. Даже св. ап. Иоанн, заканчивая свое Евангелие, признает, что «многое и другое сотворил Иисус: но если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг» (Ин 21, 25). Таким образом, Евангелия это тоже всего лишь крупицы и отблески той богочеловеческой полноты, которая прошла по нашей земле, творя благо, и которая вплоть до наших дней влечет наши сердца.
Многие писатели, начиная с Климента Александрийского, с его трактата «Paidagogos» (202), в котором он изображает Христа как Учителя человечества, до «Storia di Cristo» (1921) Giovanni Papini и «Vie de Jesus» (1936) Francois Mauriac’а, в которой душа нового – усталого и заблудшего человека ищет утешения и покоя, остановили свой выбор на Христе, сделав Его содержанием своих произведений, посвятив Ему не одну бессмертную страницу. И пока стоит этот мир, ряд пишущих о Христе будет умножатся, но никто из них не сможет похвалиться тем, что он сказал все, ничего не оставив последующим поколениям. Жизнь Христа ведет к воле Отца небесного, к божественной свободе, где исчезают причины, связи, основы и начинается непроницаемая темнота. Учение Христа, действуя в сотворенном, ведет к божественному существованию, к беспредельной любви между Творцом и творением, которая их тесно связывает, и заканчивается тайной, которую невозможно разгадать. Личность Христа ведет к внутренним отношениям Св. Троицы, в них находит окончательное разрешение, непостижимое для человеческого ума. Никто не может пройти весь путь до конца вместе со Христом. Поэтому каждый обязан знать, в каком месте он должен остановиться, прервав свои размышления.
Чего же хочет автор этой книги, обращаясь к личности Христа? – Прежде всего книгой «Агнец Божий» он хочет закончить одну из давно задуманных, но медленно им осуществляемых трилогий. В беседе с редактором еженедельника «Огни отчизны»[9 — «Teviskes ziburiai» («Огни отчизны») – еженедельник литовцев Канады, учрежден Обществом литовской католической культуры в 1949 г. в Торонто.], которая состоялась в 1954 году, автор рассказывал о том, что у него имеется план двух трилогий: одна из них должна повествовать о человеке без Бога, начиная с Прометея, останавливаясь на инквизиторе, и заканчиваться антихристом; другая трилогия – религиозная, первая ее книга будет посвящена св. Франциску, вторая – Богоматери Марии, третья – Христу. В первой трилогии автор исследует отрицательное отношение человека к Богу или проблему безбожия. Из трех частей трилогии, в которой рассматривается эта проблема, написаны и выпущены в свет две: «Великий инквизитор» (Bielefeld 1950, издание прелата Пр. Юраса) и «Тайна беззакония» (Brooklyn 1964, издание Федерации Атейтининков[10 — «Ateitininkai» (лит.) – «будущники» – литовская молодежная католическая организация. Учреждена в 1911 году. Свое название получила от журнала «Ateitis», что в переводе означает – будущее. Девиз атейтининков – служить Богу и Отечеству. В 1927 г. организация была реорганизована в трехступенчатую федерацию, объединяющую: 1. учащихся, 2. студентов, 3. старых друзей (ветеранов). В 1945 г. организация была воссоздана в Германии, а в 1989 году – в Литве. В деятельности Федерации активное участие принимал и А. Мацейна, с 1947 по 1949 г. он был во главе этой организации. В 1949 г. руководство организации переместилось в Америку.]); первая часть, названная «Человек бунтарь», находится в рукописи в виде академических лекций.
Во второй трилогии автор исследует положительное отношение человека к Богу или проблему религии, начало которой содержится в неозабоченности Франциска Ассизкого тем, «что нам есть? или что пить?» (Мф. 6, 31), находит развитие в словах Марии – «се, Раба Господня» (Лк. 1, 38) и завершается восшествием Христа на крест во исполнение воли Отца Своего (ср. Мф. 26, 39-42). Из трех частей этой трилогии вышли в свет только две первых: «Гимн солнца» (Brooklyn
