по Барту, есть более
глубокое явление, чем институты представительства и
репрессии, в которых она внешне локализована. Видимость
самоустранения буржуазии из политических институтов
общества он объясняет тем, что этот класс претендует
представлять всех, универсализует свой частный интерес.
Практикуемые в национальном масштабе буржуазные нормы
воспринимаются общественным сознанием как очевидные,
причем, чем шире эти представления распространяются,
тем в большей степени они «натурализуются». В попытке
упразднить историю буржуазия порождает миф как «депо-
литизированную речь». Однако язык, по Барту, не является
простым орудием содержания, он активно это содержание
производит. Везде, где с помощью речевой практики мир
изменяют, а не сохраняют в виде образа, метаязык,
которым является миф, становится невозможным. Таким
образом, в 1950-е гг. Барт полагал, что существует язык,
который мифическим не является, и отождествлял его с языком
человека-производителя. Литература, использующая язык,
который «производит» содержание, не может мыслить себя
вне власти, вести независимую от политического
измерения жизнь. Это и заставляет Барта из традиционного
историка литературы стать историком семиотических практик
определенного класса или, как говорит он сам, стать
историком самых коварных знаков, которыми общество метит
писателя, — знаков очевидности. Максима политической
семиологии — любая делолитизация мира осуществляется
в политических целях, не существует «незаинтересованного
наблюдателя» власти. В подобной «незаинтересованности»
проявляет себя, по Барту, активное утверждение
созерцательного отношения к миру как к ценности.
В 1-й пол. 1960-х гг. Барт увлекается семиотикой. В кон.
1960-х и особенно в 1970-е гг. он постепенно отходит от
радикализма ранних работ; в центре его внимания
оказывается проблема текста и письма как полноценных
аналогов социальной революции. Здесь источник
двойственности позиции Барта, проходящей через многие его труды: с
одной стороны, революция в письме представляет собой
нечто «полное», в себе завершенное, ни в чем внешнем
не нуждающееся («текстуальный слепок революции»); с
другой стороны, признается — хотя чем дальше, тем реже, —
что раскол внутри языка неотделим от социального
раскола и что без «действительной универсальности» создание
абсолютно революционного литературного языка
является фикцией. Эта переориентация связана с крупным
политическим событием: в результате потрясшего Францию
кризиса 1968 семиология пережила существенную
трансформацию. То, что в 1950-е гг. мыслилось Бартом как
взаимодополняющее (письмо есть и временный слепок
социальной революции, и ее преддверие), в 1970-е гг. начинает
противопоставляться; макрореволюционные
преобразования видятся как неизбежная рутинизация серии точечных
текстуальных микрореволюций. Теперь основной задачей
политической семиологии становится разложение
иерархии языков, закрепленной в системе жанров, и ее
подосновы, наррации (повествования, рассказа, сказа); последнюю
Барт подводит под раскритикованную Марксом
созерцательную позицию предшествующей философии. В отличие
от текста, который сам производит условия своей
возможности, наррация стремится подчеркнуть свое основание
извне. Наррация всегда «правдива», как все то, что стремится
просто отражать. Революционный порыв, «великое Нет»
обществу возможны, однако, лишь в пределах наррации.
Для того, чтобы объявить миру о его тотальном неприятии,
необходимо использовать язык инструментально, т.е. быть
в этом отношении на стороне власти. Обычно для борьбы с
идеологией писателя используют языковой арсенал,
наработанный той же идеологией, не видя в этом никакого
противоречия. В подлинно революционном письме, которое,
по Барту, теперь и есть сама революция, нет достаточного
пространства для того, чтобы провозгласить революцию
социальную.
Взгляды Барта повлияли на авторов круга «Тель Кель», «но-
вых философов» и на ряд других мыслителей, близких
структурализму.
Соч.: Mythologies. P., 1957; L’empire des signes. Geneve, 1970;
Sade, Fourier, Loyola. P., 1971; в рус. пер.: Нулевая степень
письма.—В сб.: Семиотика. М., 1983; Третий смысл. — В сб.:
Строение фильма. М., 1984; Лабрюйер: от мифа к письму. —
В кн.: Памятные книжные даты. М., 1988; Избр. работы.
Семиотика. Поэтика. М., 1989; S/Z. М., 1994; Мифологии. М.,
1996; Школы Роб-Грийе не существует. — В кн.: Роб-Грийе А.
Проект революции в Нью-Йорке. М., 1996.
Лит.: Костиков Г. К. Ролан Барт — семиолог, литературовед. —
В кн.: Барт Р. Избр. работы. Семиотика. Поэтика. М, 1989;
Зенкин С. Н. Ролан Барт — теоретик и практик мифологии. —
В кн.: Барт Р. Мифологии. М., 1996.
М. К Рыклин
219
БАТАЙ(Bataille) Жорж (10 сентября 1897, Бийо — 8 июля
1962, Париж) — французский философ, писатель,
экономист. С 1924 сотрудник французской Национальной
библиотеки. Редактор журнала «Documents» (1924—30),
«Critique» (основан в 1946) и др. В основе философского
творчества Батая лежит своеобразное преломление идей
Гегеля (в частности, его концепции господина и раба)
сквозь призму ницшеанства. Господин, по Гегелю, — тот,
кто постоянно рискует жизнью, пребывая в «для-себя-
бытии», которое не привязывается к наличному бытию,
хотя и зависит от истории, труда и тех, кто трудится.
Сохранять жизнь, поддерживать себя в ней, относиться к
смерти с уважением в момент, когда ей надо заглянуть в
лицо, — таково, по Батаю, условие воспроизведения
господства, да и всей истории, которую господство только и
делает возможным. Этому миру господства внеположна
только абстрактная негативность неопосредованной
смерти. Делая основной для своей концепции мыслительный
ход, в долговременной перспективе ведущий к выходу за
пределы философии, Батай объявляет абсолютную
негативность смерти (а также экстаза, желания без цели и т. д.)
чистой позитивностью, существующей до представления,
или суверенностью. Суверенность, внеположная знанию
как миру опосредования и воспризнания, опирается, по
его утверждению, на чистую случайность, или «игру син-
гулярностей». Отсюда Батай выводит и невозможность
философствования как особого жанра, отграниченного
от других жанров посредством критериев,
устанавливаемых априорным путем, и включенность
философствования в другие семиотические практики —литературную,
художественную, этнологическую. Сущность того, к чему
стремился Батай, можно определить как «ускользание от
определения». Тем самым он «ускользал» и от авторства
как «маски», прирастание которой превращает человека в
какого-то определенного индивида — в философа или
писателя, экономиста или нумизмата, но не позволяет
совмещать эти «амплуа».
Соч.: Theorie de la religion. P., 1948; L’Erotisme. P., 1957; La
Somme atheoJogique. P., 1972; в рус. пер.: Сад и обычный
человек; Суверенный человек Сада. — В кн.; Маркиз де Сад и XX
век. М., 1992; Из «Внутреннего опыта». — «Ступени».
Философский журнал (СПб.), 1994, № 2(9); Гегель, смерть и
жертвоприношение. — В кн.: Танатология эроса. СПб., 1994.
М. К. Рыклин
БАТЕНЬКОВГавриил Степанович [25 марта (5 апреля)
1793, Тобольск —29 октября (10 ноября) 1863, Калуга;
похоронен в с. Петрищево Белевского уезда Тульской губ.] —
поэт, декабрист, философ. Родился в обедневшей
дворянской семье, с 1811 учился в Дворянском полку в
Петербурге. Участник Отечественной войны и заграничных
походов 1812—15. После сдачи экзаменов получил звание
инженера путей сообщения; строитель и администратор
железных дорог. Помощник генерал-губернатора Сибири
M. M. Сперанского (с 1819). Вместе с ним переезжает в
Петербург, занимает должность правителя дел
Сибирского комитета. С 1824 подполковник, сотрудник Совета при
начальнике военных поселений А. А. Аракчееве. В ноябре
1825 отстранен от всех должностей. Член масонских лож —
«Избранного Михаила» (1816) и «Восточного светила»
в Томске (1818), После запрета лож в 1822 отходит от
масонства. Неудовлетворенность государственной службой,
осознание беззаконий, творимых в военных поселениях,
дружба с декабристами приводят его в тайное Северное
общество. Арестован 28 декабря 1825, приговорен к
пожизненной каторге, но провел 20 лет в одиночке. В своих
показаниях называл восстание декабристов не мятежом,
а первым в России опытом политической революции.
В показаниях сохранился набросок Конституции будущего
политического устройства России, которое мыслилось им
как конституционная монархия. В тюрьме пережил
религиозное обращение. В 1846 отправлен в ссылку в Томск.
Сохранилось свидетельство M. H, Волконского: после
заключения Батеньков совершенно разучился говорить,
почерк его был весьма неразборчивым, но он «сохранил
свое спокойствие, светлое настроение и неисчерпаемую
доброту; прибавьте сюда силу воли». В ссылке он
занимается проектированием и строительством мостов,
оставляет большое число заметок о промышленности,
сельском хозяйстве и транспорте Сибири, о географических
исследованиях Сибири, о ее заселении. В этот период он
сблизился с религиозно-философским кружком, в который
входили А. А. Елагин, П. С. Бобрищев-Пушкин, Н. Д.
Фонвизина. После амнистии в 1856 поселился в имении
Е. П. Елагиной в Петрищево Тульской губ. Осенью 1857
переселился в Калугу, где и умер. После возвращения из
ссылки занимался литературным творчеством. Его сочинения
по политическим проблемам («Заметки по крестьянскому
вопросу», 1857—59; «Мнение о свободе законов», 1861—62;
«Записка о судебных преобразованиях», 1862; «Сочинение
о государственном устройстве России», 1862),
литературоведческие статьи (в т. ч. о «Мертвых душах»), а
также переводы работ Ш. Лебо, Дж. С. Милля, А. Токвилля,
Ж. Мишле не были изданы. В последнее десятилетие
Батеньков работал над большим философским трудом,
задуманным еще в Томске («Общая философия системы мира»),
но оставшимся незаконченным. Он представляет собой
совокупность заметок, написанных в разные годы и
реализующих общий замысел —дать философско-теистическую
интерпретацию достижений естествознания в понимании
бытия, пространства и времени, движении, жизни, места
человека в космосе, роли мышления в познании. По Ба-
тенькову, «материалистический принцип ничего изъяснить
не может, а еще менее способен быть ключом, которым бы
могли отпереть все тайны мироздания и привести науки к
истине» («Естественнонаучное наследие декабристов», М.,
1995, с. 132). Полемизируя с представителями
вульгарного материализма (А. Ф. Постельсом, М. А. Антоновичем),
он обращается к личностному опыту, к самопознанию, из
которого можно «вывести» все абстракции научного
знания: «Бог со мною был, и я узнал Его, теперь стоило
утвердить разум в Нем, а не в веществе, чтоб жить совсем
независимо» (там же, с. 73). Он исходит из
субстанциальности пространства, которая объясняется им различными
видами огустенения материи, определяющими ее
различные физические состояния. «Философия системы мира»
задумывалась как целостная картина жизни Космоса во
всех ее проявлениях: человеческое познание предстает как
обнаружение космического мировоззрения: «космическое
понятие необходимо для полноты и основы теорий в
исследовании природы» (см.: Иванова Л. М. Фонд Г. С. Ба-
тенькова. — «Записки Отдела рукописей Государственной
библиотеки им. В. И. Ленина», 1952, в. 13). Эти
философские рукописи в полном виде еще не изданы.
220
БАУМГАРТЕН
Соч.: Ъатеньков Г. С, Пущий И. Я., Томь Э.-Г. Письма. М.,
1936; Восстание декабристов, т. 14, с. 29—145, Декабристы.
Поэзия. Драматургия. Проза. Публицистика. Литературная
критика. М.—Л., 1951.
Лит.: Снытко Т. Г.
