психологией, физиологией. В «Воспоминаниях

образумившейся девушки» (1958) Бовуар повествует о

своей жизни с ранних лет до зрелости: «Под открытым небом

я шла вперед сквозь истину мира» (Memories d’une jeune fille

rangee. P., 1958, p. 168). Свою жизнь в зрелом возрасте она

описывает в книге «В расцвете сил» (La force de l’age, 1960).

В «Силе вещей» (La force des choses, 1963) повествуется о

наиболее важном и интенсивном периоде ее жизни (с 1944 по

1963) — совместной жизни и творчестве с Жан-Полем

Сартром, дружбе и сотрудничестве с выдающимися

мыслителями Франции и других стран мира. В автобиографических

романах она пишет о том, что в ее жизни была удача: «мои

отношения с Сартром» (La force des choses. P., 1963, p. 672),

«философски, политически инициативы исходили от него…

Сартр идеологически творец, а я нет… Он помогал мне, я

помогала ему» (ibid, p. 674). В эссе «Очень легкая смерть»

(1964) Бовуар описывает смерть своей матери, которая

боролась за жизнь до последнего мгновения: «Естественной

смерти не существует: ни одно несчастье, обрушивающееся

на человека, не может быть естественным, ибо мир

существует постольку, поскольку существует человек» — таков

282

БОГ

ее вывод из «анатомии смерти» (Очень легкая смерть. М,

1992, с. 260). Однако если человек утрачивает смысл своей

жизни, он утрачивает веру, надежду, и сама жизнь

представляется излишней. Героиня повести «Сломленная»,

стремившаяся «давать другим счастье», убедившись в том, что она

не дала его своим близким, вопрошает: «Как жить, не веря

ни во что, не веря в себя самое?» (там же, с. 359). Во всех

своих произведениях Бовуар стремилась осветить трудную

человеческую жизнь сиянием любви, лучами веры в ее

бесчисленные и неповторимые сокровища и зовом надежды,

которая не оставляет человека никогда.

Соч.: L’existentialisme et la sagesse des nations. P., 1948; La Vieillesse.

P., 1970; Tout compt fait. P., 1972.

К. М.Долгов

БОГ— в религиях мира и философских системах Высшее

Существо, создающее и устрояющее мир, дающее вещам,

существам и лицам их бытие, меру, назначение и закон. В

религиозных учениях, объединенных принципом теизма,

утверждается личное бытие этого Существа, его личное

отношение (любовь) к сотворенным существам, его

диалогическое самораскрытие в актах Откровения; таким образом,

учение о Боге имплицирует тезис о том, что бытие в своем

абсолютном пределе и на вершине ценностной вертикали

— личностно.

Идея Бога постепенно кристаллизировалась в различных

религиозных традициях человечества. Исходная теория

развития — представления первобытных народов о силах,

действие которых по-разному локализуется на панораме

мирового целого. Эта локализация может быть связана с

определенными местами (особеннот. н. святыми местами) вто-

пографическом/географическом смысле (характерен, напр.,

обиход западносемитских племен, почитавших локальных

«ваалов», т.е. «хозяев» каждого места). Стихии природы,

народы и племена, наконец, отдельные человеческие жилища

получали таких «хозяев», которые могли быть дружественны

или враждебны. Наряду с этим в весьма архаических

культурах обнаруживается представление о более высоких

существах (или существе) космического масштаба, с которыми

связывается начало мира; довольно часто это представление

остается вне разработки в культе и мифе и является более

или менее тайным. Понятно, что, когда европейские

исследователи (или миссионеры с исследовательскими

интересами) столкнулись с такими явлениями, они восприняли их

как свидетельство об изначальном для человечества «пра-

монотеизме» (В. Шмидт, Э. Лэнг и др.); столь же понятно,

что эта интерпретация подверглась энергичной критике как

попытка проецировать на архаику позднейший опыт

монотеизма. Дискуссионная ситуация вынуждает к

осторожности в выводах (еще и потому, что этнографический материал,

касающийся самих примитивных народов, нельзя

отождествить с реконструируемой прадревностью человечества).

Однако в исторически известных нам политеистических

культурах тенденция к монотеизму является константой и

обнаруживается различными способами: 1)

отождествление различных божеств между собой; 2) выделение среди

божеств главного; 3) выделение среди них наиболее

«своего» для рода, племенной группы, государства, и связывание

именно с ним определенных обязательств верности (для

характеристики этого феномена иногда употребляется термин

«генотеизм»). Наряду с этим созревают более доктринарно

последовательные проявления монотеизма: напр.,

египетский фараон Эхнатон (1365—46 до н.э.) ввел на время своего

правления почитание Атона как божества всего сущего, не

имеющего себе подобных. Предфилософская и раннефи-

лософская мысль греков разрабатывает идею Единого как

преодоление и одновременно оправдание мифа и культа; ср.

у Гераклита «Единое, единственно мудрое, не дозволяет и

все же дозволяет называть его Зевсом» (фрагмент В 32 D).

У Эсхила мы читаем: «Зевс, кто бы он ни был, если ему

угодно, чтобы его именовали так, я обращаюсь к нему так»

(Agam. 160—162). Подобного рода ориентация мысли на

Единое — общий мотив всей философской мистики Греции,

Индии, Китая; ориентация эта может быть отнесена к

существеннейшим чертам культурных типов, сложившихся под знаком

того, что К. Ясперс назвал «осевым временем»; но она

остается совместимой с политеистической религиозной практикой,

не предъявляя человеку прямых практических требований.

Напротив, для Библии идея безусловной верности единому

Богу впервые становится последовательно

провозглашаемым догматом, который должен определить все

мышление, чувство и действование человека. «Слушай, Израиль:

Господь, Бог наш, есть единый Господь. И возлюби

Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею,

и всею силою твоею» (Второзак. 6, 4). Речь идет не столько

о теоретическом тезисе, сколько о переориентации всего

человеческого поведения, мотивируемой «ревностью» как

модусом отношений между Богом и человеком (там же, 6,

14—15) и требующей видеть только в Боге исток всех судеб и

надежд человека (ср. послебиблейские иудейские легенды,

всемерно акцентирующие в событиях священной истории,

напр., в зачатии Исаака или переходе евреев через Красное

море, момент их несоответствия всему — включая, напр.,

астрологическую заданность бытия, — кроме воли Бога, на

которую человек должен ответить актом веры, так что море

расступается перед тем, кто, уверовав, ступил в воду). Этот

императив не только генетически, но и содержательно

предшествует монотеизму как таковому; ряд ветхозаветных

текстов как будто предполагает существование каких-то низших

и неправедных, но реальных «богов» (Исх. 15, 11; 18, 11;

Пс. 94, 3; 96, 7 и 9 и др.; лишь позднее эти существа

идентифицируются либо как демоны, бессильно враждующие с

Богом, либо как ангелы, «силы», звездные «воинства», Ему

служащие, откуда обозначение Бога «Господь Сил» =

«Саваоф»). Им не следует поклоняться не потому, что их нет или

что они не могут быть прагматически полезны, но во имя

верности Богу, уподобляемой брачной верности (община

народа Божьего как верная или неверная супруга Бога —

образ, особенно характерный для пророческой литературы).

Для всего вообще ветхозаветного подхода к высказыванию

о Боге характерно, что там, где мы ожидали бы дискурса о

«природе» Бога (ср. заглавие трактата Цицерона «О

природе богов»!), о его свойствах к атрибутах (тема позднейшей

теологии), о метафизике его единства (тема греческой

философии), об исходящей от него законосообразности всего

сущего (греч. логос, кит. дао и т. п.), мы встречаем слова об

отношении между Богом и человеком/народом, как оно

проявляется в некотором событии. «Я Господь, Бог твой,

Который вывел тебя из земли египетской, из дома рабства»

(Второзак. 5, 6). Здесь можно почувствовать, с одной сторо-

283

БОГ

ны, насколько этот тип высказывания естественно вытекает

из «генотеистического» опыта обязательства по

отношению к племенному божеству; с другой стороны, этот

перевес конкретного и акцент на межличностном отношении

вносит в сравнении с умозрением о логосе, дао и Едином

особый содержательный момент, который в терминах 20 в.

можно назвать экзистенциальным, персоналистическим и

диалогическим. Собственно, настоящая тема Библии — это

не Бог как таковой, не Бог космоса, в особенности не

история Бога (и не истории про Бога!), но нечто иное: «мой Бог»,

«Бог Авраама, Исаака и Иакова», т.е. Бог, заключающий с

человеком и народом «завет» (berit, собственно «союз»),

существенно присутствующий в мире людей (ср. мессианское

имя-формулу Иммануэль, в традиционно русской передаче

«Еммануил», т.е. «С-нами-Бог», Ис. 7, 14).

Важно понять различие между этой темой и тривиально-

общечеловеческим представлением о божественных

покровителях государств и народов: греческие мифы о Троянской

войне предполагают, что одни боги защищают дело

троянцев, другие — дело ахеян, но не остается места для

возможности человеку защищать дело Бога, «придти на помощь

Господу», как говорится в ветхозаветной Песни Деворы (Кн.

Судей 5,23). Очень специфична для библейской концепции

сама возможность осуждать начало монархии в Израиле на

том основании, что единственным царем своего народа

может быть только Бог (I Кн. Царств 8,7 — мотив,

возвращающийся в идеологии христианской Реформации у

кальвинистов). Так возникает центральное для Библии обоих Заветов

и особенно акцентируемое в Евангелиях понятие «Царство

Божие» как конкретное и полное восстановление

суверенной власти Бога в мире людей, нарушенной узурпаторским

насилием зла. В этой связи возникает остро дискуссионный

вопрос о связи между динамикой библейских

представлений об отношении Бога к истории и ее секуляризацией

в новоевропейском утопизме (ср. весьма спорный,

нашумевший труд: Блох Э. Принцип надежды, в 3 т., 1954—59,

а также менее идеологизированное обсуждение той же темы

у К. Левита: Lomth К. Meaning in History, 1949, немецкая

версия под заглавием «Weltgeschichte und Heilsgeschehen»).

Ислам заимствует библейский образ Бога, фактически

не имея добавить к нему ничего принципиально нового, но

ослабляя потенциал заложенного в нем историзма и резче

подчеркивая дистанцию между Богом и человеком (в

частности, несводимость действий Бога к человеческим

моральным представлениям). Христианство исходит из

библейского образа, осложняя его тремя взаимосвязанными

новыми компонентами, два из которых относятся в узком

смысле к вере, одни — к религиозной культуре,

мыслительному оформлению веры. Во-первых, это учение о том, что

единство Единого Бога троично (тринитарное богословие).

Во-вторых, это учение р воплощении и «вочеловечении»,

о Богочеловечестве Иисуса Христа, в котором

парадоксально соединились несоединимые «природы» Бога и

человека. В-третьих, это последовательное продумывание

и переосмысление библейского образа Бога в терминах и

концептах греческой философской мысли, впервые

создающее в собственном смысле слова «догматику». Вообще

говоря, такая работа не осталась полностью чуждой ни

иудаизму, ни исламу; достаточно отметить еврейского

платоника Филона Александрийского (1 в. до н. э.— 1 в. н. э.) и

мощную рецепцию аристотелизма в исламской

философии 9—12 вв.; однако в истории этих религий встреча

представлений о Боге с греческим философским «дискурсом»

характеризовала каждый раз ситуацию, в принципе

преходящую, не оставляя устойчивых последствий. Напротив,

христианство предпринимает уникальную работу по

систематическому догматизированию учения о Боге в

философских терминах, не только проводившуюся из века в век

богословами (см. Богословие), но и закреплявшуюся высшими

инстанциями церкви, прежде всего Вселенскими соборами.

Предметом рефлексии становится «сущность» Бога (греч.

ouoia, лат. substantia); уже в Никейско-Константинополь-

ском «Символе веры», принятом на первых двух

Вселенских соборах 325 и 381, употреблен термин из обихода

философских школ «единосущный», что вызвало нарекания

оппонентов ортодоксии. Ключевыми концептами для

описания троичности Бога выступают «сущность» и «лицо»,

для описания Богочеловека — «лицо» и «природа». Напр.,

в латинском тексте 4—5 вв., называемом по первому слову

«Quicunque», мы встречаем такую догматическую

рефлексию: «…Почтим единого Бога в Троице, и Троицу в

единстве, не смешивая Лиц и не разделяя Сущности. […] Каков

Отец, таков Сын, таков и Дух Святой; […] бесконечен Отец,

бесконечен Сын, бесконечен и Дух Святой; вечен Отец,

вечен Сын, вечен и Дух Святой […]». Подобного рода тип

формально организованного рассуждения о Боге доходит до

предела в католической схоластике; православная мистика

интенсивно подчеркивает непостижимость Бога, но даже

для специфически мистических тем пользуется

терминологическим инструментарием греческой философии, как

можно видеть на примере догматизированных

православием тезисов Григория Паламы о «сущности» и «энергиях» Бога.

Для всего отношения к Богу христианской мысли

характерно соотношение двух измерений: библейского опыта,

менее всего теоретизирующего, передающегося на языке

скорее экспрессивном, чем концептуальном, и теоретических

концептов. Соотношение это не раз оказывалось

конфликтным; протестующая формула Паскаля: «Бог Авраама, Бог

Исаака, Бог Иакова, а не философов и ученых», —

суммирует то, что до него говорили, напр., Петр Дамиани и Лютер,

а после него критики религиозного умозрения вплоть до

Л, Шестова и ряда протестантских богословов нашего века,

не говоря уже о иудаистской полемике против

христианского вероучения. Но синтез Библии и греческой

философии в христианском мышлении