ко всему лишь скуку или отвращение.
«Для-себя-бытие» — это бытие человека, которое
определено его сознанием. В противоположность «плотному»
«в-себе-бытию» «для-себя-бытие» обладает различиями,
поскольку изначальный акт рефлексии есть отношение к
себе как предмету: поэтому сознание есть сразу и «в-себе»,
«для-себя» (т. е. и «я сам», и «иное»). Этот изначальный
рефлексивный акт есть акт отрицания: предметный мир
есть «не-Я», и наоборот. Рефлексивное отношение
открывает возможность последовательных деконструкций
бытия, и весь дальнейший процесс конституирования
предметности развивается как последовательность негоции,
отрицаний (поскольку любое определение есть отрицание,
отличение от Иного). Способность «обращать в ничто» —
это принципиальное свойство сознания (специфика бытия
человека как «для-себя-бытия»), и человек —
единственное существо, способное к этому: с ним «Ничто»
«приходит в мир». И это «Ничто» есть «его собственное Ничто» —
347
БЫТИЕ К СМЕРТИ
поскольку весь предметный мир коррелятивен сознанию,
конституирующему его посредством собственных интен-
циональных актов. Теме «Ничто» и анализу механизмов
негоции посвящена первая часть книги Сартра
Анализ негоции оказывается вместе с тем определением
человеческой экзистенции, поскольку она несет в себе
собственное отрицание. Представление экзистенции Сартр
дает во 2-й части книги. «Механизмом» этого
(рефлексивного) способа человеческого бытия является проект,
посредством которого человек отрицает самого себя как
настоящее и оказывается обращенным в будущее. Благодаря
такой способности человек оказывается «времяобразую-
щим» существом — в нем, в его специфическом способе
бытия объединены прошлое, настоящее и будущее.
3-я часть книги посвящена анализу «бытия-для-друтого»
как важнейшему аспекту «онтологии субъективности». В
1-й главе обсуждается тема «существования другого» под
углом зрения феноменологии, т.е. в плане тех перемен в
обсуждении проблемы интерсубъективности, которые
произошли в послегегелевской западной философии.
Сартр сопоставляет свою позицию с позициями Гегеля,
Гуссерля и Хайдеггера, уделяя особое внимание
онтологической характеристике «взгляда» (поскольку именно
«взгляд» Другого открывает «мне» его существование «как
Другого»). 2-я глава посвящена анализу собственной
телесности человека как онтологической характеристики.
В 3-й главе рассмотрены «конкретные отношения с
Другим»: «любовь», «язык», «мазохизм», «безразличие»,
«желание», «ненависть», «садизм», «совместное бытие» и
существование в качестве «мы».
4-й раздел книги — «Иметь, быть и действовать». Здесь в
центре внимания Сартра тема свободы: она предстает как
первейшее условие человеческой активности. Специфика
человеческой активности состоит в том, что в жизненных
ситуациях человек осуществляет свободный выбор
собственной позиции (своего «Я»), потому свобода оказывается
неразрывно связанной с ответственностью. Здесь же
предложен своеобразный вариант «экзистенциального
психоанализа», где рассмотрена связь между «делать» и «быть».
В кратком заключении предсташгена оппозиция двух
онтологических установок — традиционной метафизики и
«онтологии субъективности», а также следующие из
принятия 2-й установки «моральные перспективы».
Содержание этой книги, написанной в форме традиционного
философского трактата (структура которого выглядит как
нарочитое подражание Гегелю) в более популярной форме
представлено в многочисленных философских эссе Сартра
и его литературных произведениях. Так, теме бытия и
экзистенции посвящен его роман «Тошнота», новеллы
«Стена», «Комната», «Интим»; тема свободы — в фокусе
трехтомного романа «Дороги свободы», пьес «Мухи», «Дьявол
и Бог». См. также статью Ж.-П. Сартр и литературу к этой
статье.
А. Ф. Зотов
БЫТИЕ К СМЕРТИ(Sein zum Tode) — один из
основных экзистенциалов М. Хайдеггера {«Бытие и время», §
46—53, слл), обнаруживающий онтологическое
измерение человека (Dasein) и показывающий его целостность
и временной характер. Адекватное осознание феномена
смерти — условие перехода к подлинному (а не
безличному) модусу существования человека (Dasein). Смерть
носит «личный» характер, она — всегда «моя», никем не
может быть со мной «разделена», «никто не может отнять
у другого его смерть». Смерть — это то, что не выбрано
нами, мы брошены в наше «бытие к смерти». Брошен-
ность открывается нам в настроении ужаса, который в
отличие от страха не имеет «объекта» и ставит нас перед
самими собою, а не перед чем-то другим. В
повседневной жизни человек «забывает» про смерть, вытесняет ее
из жизни, превращая в объект, которого следует бояться,
окружая его обрядами и ритуалами, или стремится
избегать ситуаций, которые могут к смерти привести. Смерть
других «людей» является для нас опытом утраты, однако
утраты в нашем Dasein, в пределах нашего бытия-в-мире,
смерть недоступна для нас как потеря нашего
собственного Dasein (человеку доступен только опыт смерти других
людей). В повседневном существовании «очевидность» и
несомненность смерти не ставится под сомнение,
однако воспринимается как «эмпирическая». Человек реля-
тивирует значение этого феномена с помощью
временной неопределенности («я когда-нибудь умру»). Между
тем формула аутентичного сознания смерти — «я умру»:
смерть следует рассматривать не как реальное событие в
будущем, но лишь как будущую возможность. Поскольку
условия и обстоятельства смерти недоступны рефлексии
(смерть принципиально непредставима), важно не то, что
человек думает о самом событии смерти, но то, какое она
может иметь значение для «полноты» жизни, понимания
человеком своих бытийных возможностей.
Смерть, по Хайдеггеру, дает возможность целостного
видения нашего бытия, которое, пока мы живем, никогда не
является «целым» и «завершенным», в нем реализованы не
все его возможности (в т. ч. и главная — смерть): в Dasein
всегда присутствует его «еще-не», что-то, что еще не
случилось. Нет необходимости достигать конца, чтобы осознать
свое бытие-к-пределу, «бытие к смерти»: сознание того,
что я умру, дает мне достаточную перспективу тотальности.
Подлинное отношение к этому пределу возможно лишь в
«забегании», «заступании вперед» (Vorlaufen) — не в
приближении или ускорении этого предела, характерного для
пассивного «ожидания» (Erwarten) того или иного события,
но в признании смерти как предельной, наиболее
всеохватывающей возможности Dasein. Думать о смерти как о
реальном событии в будущем — значит ждать ее как «уже
не бытие возможного» и, следовательно, отвлекаться от
«возможности быть». Если же «предвосхищать» смерть как
возможность «не быть», то это неминуемо обращает нас к
«возможности быть»: знать, что я могу не быть,
предполагает знание того, что я могу (и как я могу) быть. Человек не
свободен от смерти как от актуального реального события,
но свободен понимать свою возможность быть или не быть
(подлинный модус существования), а также свободен не
понимать ее как возможность (неподлинный модус).
И. А. Михайлов
БЭКОН, Бейкон (Bacon) Роджер (ок. 1214, Илчестер,
графство Сомерсет — 1294, Оксфорд) — английский
натурфилософ и богослов, францисканец, «удивительный доктор»
(doctor mirabilis). Учился в Оксфорде у Роберта Гроссетес-
та и Адама из Марша до 1234, затем в Париже, где слушал
Александра Гэльского, Альберта Великого, Гильома из Овер-
348
ни. Преподавал в Париже, в 1252—57 в Оксфорде; о
предмете преподавания можно судить по его комментариям к
кн. I—IV аристотелевской «Физики», к кн. XI
«Метафизики». Затем, возможно из-за политических перемен,
покинул Англию. Францисканец «спиритуалистской» партии,
волновавшейся апокалиптическими настроениями в духе
Иоахима Флорского, Бэкон подвергся дисциплинарным
мерам («прелаты и братия, томя меня постом, держали под
надзором») со стороны взявшей верх партии Бонавентуры.
Между 1265 и 1268 по просьбе папы Климента IV спешно
за год-полтора излагает свое учение в т. н. «Большом
труде» с примыкающими к нему вводным «Третьим трудом» и
фрагментарным «Малым трудом». В 1272 пишет
философский компендий (Compendium studii philosophiae), в 1292
«Компендий теологии». Известно, что с 1277 или 1278 по
1289 он был заключен властями своего ордена в тюрьму за
«некоторые подозрительные новшества», возможно, в
связи с его зашитой астрологии, осужденной в 1277
парижским епископом Этъеном Тампъе, или в связи с восстанием
в Анконе в 1278, после которого францисканский орден
был подвергнут чистке.
Все сочинения Бэкона — наброски-проспекты
ненаписанного «главного труда», суммы всего знания; в идеале
«совокупной мудрости» у Бэкона видят влияние
мистического псевдоаристотелевского средневекового трактата
«Тайная тайных» (Secretumsecretorum). Сознавая
недостаточность одиночного усилия в столь большом деле, Бэкон
даже в конкретных научных анализах тяготеет к жанру
убеждения (persuasio) в надежде склонить папу или других
к финансированию своего проекта. Ни одна частная наука
для него не имеет самостоятельной ценности, она подобна
«вырванному глазу», если не устремлена в союзе с
другими к «пользе» — высшей цели, которая извне организует
все науки в единый корпус знания так же, как архитектор
придает смысл частным «операциям» строителей. Если
конечная задача не ведет искателя на каждом шагу,
интерес учащихся скоро «на пятой теореме Евклида» иссякнет,
ум увязнет в дебрях и «с отвращением извергнет» даже то,
что воспринял.
Бэкон расширяет «грамматику» в ее традиционной роли
начала всякого учения, требуя обязательного освоения
не только латыни, но и греческого, арабского,
еврейского языков. Аристотеля и «комментатора» (Авиценну) надо
читать в оригинале, все латинские переводы кишат
ошибками и перевирают суть, их полезнее бы сжечь.
Знакомство с другими мирами помогает Бэкону вести небывало
острую критику латинской Европы как всего лишь одной
из культур, которая далеко уступает языческой древности в
красоте нравственных добродетелей, отстача от арабского
мира в изучении природы, особенно в деле изготовления
математических и астрономических инструментов,
погрязла в губительном для философии пустословии
парижских профессоров, в бесполезном многословии
проповедников, физически вырождается из-за упадка практической
медицины.
База познания — математика. Ее аксиомы врождены
человеку, она располагает нас, обеспечивая прозрачность
постигаемого, к остальным наукам вплоть до философии: «Без
математики невозможно знать небесное, а небесное —
причина происходящего в низшем мире, причиненное же не
может быть познано, минуя его причины». Большинство
исследований Бэкона посвящено оптике («перспективе»;
к 1267, по его словам, он занимался ею уже 10 лет). Его
работы о луче и спектре разложения света занимают заметное
место в истории средневековой оптики, тогда как в других
науках он пользуется преимущественно достижениями
своей эпохи. Правда, и в области оптики Бэкон многим обязан
Аль Хайсаму. Вслед за Робертом Гроссетестом он развивает
неоплатонически-августиновскую метафизику света как
первовещества вселенной. Все в ней познается через
перспективу, ибо «все воздействия совершаются посредством
размножения (излучения) видов и энергий действующими
силами нашего мира в воспринимающей материи». «Толпа
философствующих» «бессмысленно блуждает в тумане» из-
за незнания перспективы. Последней у Бэкона не уступает
по важности алхимия — как теоретическая, трактующая о
началах веществ, так и практическая, изготовляющая
драгоценные металлы, краски и т. п. лучше природы.
Все человеческое знание направляет и применяет
экспериментальная наука (scientia experimentalis), имеющая у
Бэкона широкий смысл овладения силами природы. Она
противостоит у него магии и призвана превзойти
последнюю в чудотворстве, полагаясь не на волшебство, а на
искусство и исследование «бесчисленного множества
вещей, обладающих исключительными энергиями,
свойства которых нам неведомы единственно из-за нашей лени
и небрежности в разысканиях». Хотя экспериментальная
наука требует тысяч работников и колоссальных средств,
«сокровищ целого королевства», она не только окупит все
расходы на себя, но и впервые оправдает само
существование философии, до сих пор живущей в кредит и
навлекающей на себя справедливые укоры в бесполезности.
Среди ожидаемых достижений истинного экспериментатора
Бэкон называет зажигательное зеркало, попаляюшее без
огня на любом расстоянии военные лагеря монголов и
сарацин; летательные, подводно-плавательные устройства;
вещества-накопители света; препараты для продления
человеческой жизни до сотен лет; подробные карты
небесных движений, позволяющие вычислять все прошлые
и будущие события; искусственные драгоценные металлы
в любых количествах; наконец, рукотворные чудеса,
способные убедить иноверных в превосходстве христиан над
миссионерами других религий.
Царственная экспериментальная наука остается, однако,
все еще спекулятивной в сравнении с подлинно высшей
и единственно практической моральной философией.
На первом месте среди благодеяний этой «госпожи всех
частей философии» стоит упорядочение государства как
громадной машины с тем, чтобы в нем «никто не остался
праздным», а главное, осуществлялся бы отбор одаренной
молодежи и интенсивное обучение ее наукам и
искусствам «ради всеобщего блага». Возрождение
нравственности тем более необходимо, что знание проникает только в
чистую душу Лишь она способна принять иллюминацию
свыше и оформить свои потенции энергиями деятельного
интеллекта (intellectus agens), под которым Бэкон
понимает божественную премудрость. Глубины знания
откроются только христианам, и Бэкон уверен во всемирном
распространении католичества путем покорения,
уничтожения или обращения иноверцев. Судя по «дошедшей
до крайности» порче человеческого существа и веря
пророчествам Мерлина, Бэкон ожидал с года на год
пришествия Антихриста, схватки с ним христиан и последующего
349
обновления мира. Отсюда проект научного и
нравственного вооружения христианского народа ради вселенского
«государства верных» под водительством папы.
Продолжателем науки Бэкона можно считать Леонардо да
Винчи с его недоверием к отвлеченной науке, ориентацией
на практическое изобретательство. К позициям Р. Бэкона
близки Ф. Бэкон
