руководит наместник, который сопричастен собственности своего «удела», но не в полной мере, и степень его сопричастности может изменяться по воле сюзерена, вплоть до отстранения от дел. Отсюда проистекает ряд особенностей чиновничьего феодального менталитета. Ему необходимо как можно больше и быстрее перекачивать из собственности, к которой он сопричастен, в свою безусловную собственность. Часть этого делается официально в пределах оговоренных правил игры, но часть явно иными способами, которые можно назвать злоупотреблениями.
Во-первых, он совершенно не заинтересован в засвечивании перед начальством имеющихся резервов, т. е. ему выгодно сдерживать развитие, и как вариант даже специально разрушать. Один из основных механизмов злоупотреблений, ссылаясь на объективные причины, организовывать разрушение и завышать в отчете величины потерь, кладя несколько процентов «спасенных» таким образом в свой карман. Это был очень распространенный механизм злоупотреблений в Советское время, и сегодня остается основным элементом «кормления» для определенного социального слоя чиновников. Руководство некоторых полностью рухнувших бывших советских предприятий колоссально обогатилось, распродав их с молотка практически полностью в свой карман.
Во-вторых, это подход временщика, когда удельный князь выжимает из «своего удела» все соки, за это уходит на повышение в новое качество, бросая старый удел умирать. Сегодня это перешло в аналогичную, но чуть другую форму. Руководство предприятия, находящегося на грани краха, не выплачивает зарплату работникам или платит гроши, абсолютно не тратится на развитие, восстановление, ремонт, технику безопасности и т. д., а все перекачивает в свой доход. То что предприятие рухнет ему почти безразлично, поскольку оно реально не его, а только его сегодняшний «удел», который завтра таковым запросто перестанет быть, а то, что перекачено в свой доход, безусловно свое. Поэтому сегодня очень распространенное явление, когда зарплата директора предприятия с замами превышает в разы фонд зарплаты всех остальных сотрудников, работающих в не выдерживающих никакой критики условиях. Даже, если руководители предприятия приватизировали его себе, то и в этом случае такая тенденция в хозяйствовании относительно распространена, поскольку из-за общей государственной нестабильности надежнее деньги перекачать в свой карман и положить на заграничный счет, чем вкладывать в российское пусть и свое производство.
В-третьих, это уже специфический советский ведомственный подход, относящийся к современному варианту феодализма при относительно высоком уровне развития техники и общественного разделения труда, когда чиновник, выполняя свою узковедомственную задачу, разрушает вокруг не принадлежащего его ведомству во много раз больше, чем создается позитивного. Следствие этого подхода – экологические и экономические проблемы. В буржуазном варианте производства такие тенденции тоже имеют место, когда решая свои задачи хозяин наносит вред общественному, к примеру, сбрасывая неочищенные отходы в реку или атмосферу, но в феодальном варианте это развито на порядки сильнее. Отсюда в частности такие гигантские разрушительные проекты типа направления северных рек на юг, гигантские гидроэлектростанции на равнинных реках с огромными затапливаемыми экономически благодатными территориями и полным нарушением экосистем.
Определенная специфика советского чиновничьего менталитета состояла в том, что в обществе была узаконенная двойная мораль. С одной стороны двигатель чиновничьей карьеры – эгоизм, но с другой – официальная идеология, довлеющая над всеми сторонами жизни, этнический принцип деления на «свой-чужой», узаконивали в чиновничьей среде набор постоянно декларируемых высоконравственных лозунгов и штампов. Таким образом для вхождения в господствующий класс страны требовался достаточно высокий уровень эгоизма, позволяющий перешагнуть внутри себя некоторый нравственный барьер (или не иметь его изначально), связанный, как минимум, с готовностью к публичной лжи, очевидной всем. А высокие чиновничьи посты в советском обществе требовали иного уровня эгоизма, легко оправдывающего более серьезные преступления. В сталинское время надо было уничтожать «врагов народа», тот кто не выполнял плана по этой борьбе сам становился врагом. В брежневское – воровать, чтобы чиновничье окружение считало своим и не опасалось, что заложит. И обеспечивалось все это жестким механизмом отбора, не пускавшим на верх системы нормального человека. А если все же система давала сбой, и в эту среду попадал человек с более высокими моральными ценностями, то он рассматривался, как враг всей системы. За принадлежность к привилегированной среде надо платить нравственным единством с ней. Это могло быть даже забавно смотреть на то, как клоуны правящие нами сегодня, по отношению друг к другу употребляют характеристики типа: нравственность, порядочность, совесть, значения которых явно лежат за пределами понимания их среды, если бы не было так страшно за страну, которая многие десятилетия находится в непрерывном потоке чиновничьего лицемерия, тянущего ее в пропасть.
Список особенностей советского чиновничьего менталитета может быть продолжен и дальше, но основное представление о нем уже сформулировано. Главное, что чиновничье сознание рассматривает общество, народ, страну, как нечто чуждое, отдельно стоящее, что можно и должно использовать как дойную корову, диктовать ему свои условия, паразитировать на нем, собирать с него дань. Если исходить из того, что именно система управления должна быть нацелена на созидание, поскольку трудящаяся часть общества только выполняет то, что требует от нее управленческая машина, то такой тип чиновника вполне можно классифицировать, как чиновника-люмпена. А отсюда весь комплекс постсоветских чиновничьих подходов от установленных величин налогов и форм их взимания, до чиновничьей приватизации и механизмов дележа государственного бюджета.
Народный феодальный менталитет
Народное сознание в феодальном обществе, в отличие от чиновничьего, более тонкий элемент, поскольку является продуктом ряда противоречивых условий. Поэтому каких-то очень простых и однозначных ярлыков здесь навесить не удастся, но определенные тенденции можно почувствовать.
Наиболее важный, определяющий момент человеческого бытия в феодальном обществе, это практически однозначно заданная социальная ячейка в которую человек помещен, без реальной возможности что-либо поменять в своей жизни (крохотный винтик в огромной государственной машине). Возьмем к примеру Россию восемнадцатого – девятнадцатого веков. Крестьянин прикреплен к земле и своему хозяину феодалу. Основной вид организации производства и одновременно форма взимания налогов – барщина, на которой крестьянин занят практически все рабочее время. Остаток этого времени тратится на работу на «своем» участке, чтобы содержать семью. Изменить свое социальное положение у крестьянина принципиально нет возможности, разве, что сделать над собой волевое и нравственное сверх усилие, бросить семью без средств к существованию, и рискуя жизнью, пуститься в бега. Для среднего человека это полностью исключенный вариант. Нормальный человек может пойти на него, только когда альтернатива – смерть от голода, семьи нет, а моральных и физических сил еще достаточно, чтобы уйти в бега. Если условно принять, что система, которая поставила его в эти условия, относительно разумна, то она, естественно, не подводит его к этой грани.
В результате складывается специфическое общественное сознание законопослушного человека, загнанного в условия полной безысходности. Общественная машина, в которую он помещен, отняла у него возможность действовать по собственной воле, и все решает за него. Он выполняет приказы общественной машины, но без малейшего желания. Способ стимулирования один – подгонять кнутом или страхом очень сурового наказания вплоть до смерти. Это режим работы на скороспелых военно-технических проектах Петра Первого, на строительстве первой российской железной дороги, на царской военной службе, на сталинских стройках коммунизма. В обычной жизни крепостного крестьянина жизнь чуть мягче, но основные принципы те же. Естественно, в таком режиме речь может идти только о самой примитивной физической работе. Соответственно, контингент для этого низко квалифицированный, низко интеллектуальный, без возможностей и потребностей к совершенствованию. Продолжительность рабочего дня близкая к предельной физиологической возможности, вариантов отдохнуть, расслабиться отключиться от этой безысходности немного, основное – вино. Застынь Россия в таком состоянии в середине девятнадцатого века, она бы безнадежно отстала. Демократизация позволила ей к двадцатому веку сравняться с остальным миром технически и организовать вариант феодализма на качественно ином культурно-техническом уровне.
Честно говоря, такой обобщенный психологический портрет крепостного крестьянина как-то не сходится с утверждением, что русская история в отличие от западной изобилует крестьянскими бунтами, бессмысленными, кровавыми, необычайно жестокими. Для бунта нужна внутренняя психологическая энергия, злость, ненависть, жажда мести, хоть какая-то конструктивная программа, хоть какой-то элемент организации, т. е. дополнительные организационные усилия. Октябрьский бунт с этой точки зрения психологически понятен. Возник он стихийно, когда на грань голодной смерти были поставлены семьи рабочих (у свободных рабочих энергии чуть больше, чем у крепостных крестьян, но этого все равно явно не достаточно), а дальше большевики захватив власть, внесли этот элемент организации, злости, ненависти, необычайной жестокости, которая только и позволяет такого человека заставить что-то делать. Взяли в заложники семьи, к армии приставили комиссаров евреев (у этой нации есть необходимая энергия), безжалостно расстреливавших за малейшие колебания или проявление гуманизма, развернули массовую агитацию ненависти к врагам большевизма, и тогда русский человек пошел в бой на других русских людей. А без большевиков бунт психологически не получается, не хватает очень важного элемента, энергии, запала. Возьмем русских классиков восемнадцатого – девятнадцатого века, описывавших жизнь своего времени: Гоголя, Пушкина, Тургенева, даже Некрасова и Радищева. Я не вижу психологической основы для бунта. Максимум, на что способны сами крестьяне (без Пушкинского Дубровского), наказать конкретного обидчика, может быть даже запалить барскую усадьбу, но после этого сдаться и пойти на каторгу, а наиболее естественный вариант – терпеть и заливать тоску вином.
И такой психологический портрет очень хорошо сходится с тем, что мы имеем в двадцатом веке, в коммунистическое и посткоммунистическое время. Русский самый терпеливый из европейских народов (в Азии есть такие же: китайцы, кампучийцы). В любой европейской стране достаточно было и десятой части того, что натворили наши Российские правители, чтобы возмущенный народ пооткручивал им головы, а у нас за преступную партию власти голосует чуть ли не треть избирателей. Этому конечно есть небольшое оправдание, что хоть сколь ни будь приличной альтернативы все равно нет, вот за неимением другого и голосуют, хотя бы за тех, от которых понятно чего ждать, и за кого призывают монополизированные средства массовой информации. В этой связи можно опять вернуться к историям традиционной и нетрадиционной, изложенной в первой части. Историю переписать можно, но психологический тип народа, традиции, культуру не спрячешь. Как не могли древние итальянские (римские) легионы покорить полмира. Итальянцы умеют многое другое, но не воевать. Так же не умеют русские бунтовать, это очень терпеливый, внешне послушный народ, большая часть жизни которого загнана внутрь, скрыта от внешнего проявления. Русские могут упрашивать власть, с попом Гапоном или без оного, но не воевать с ней. А власть в ответ будет продолжать выжимать из народа соки и решать не пора просителя наказать, потому как и так слишком зарвался. Не было в русской истории крестьянских бунтов ни Разина, ни Пугачева. Это были по своей природе совершенно другие события, междинастийные разборки. (Прочие русские бунты, типа восстания Болотникова, даже классическая история не считает
