т. п. лишь демонстрировали социально-политическую близорукость Мережковского,

93

степень ложности и извращенности его классового созна¬ния.

Мережковский много писал о религиозных бунтарях, преследуемых сектантах и т. п. С другой стороны, он тес¬нее всего был связан с партией эсеров, наименее офор¬мленной и самой мелкобуржуазной русской политиче¬ской партией. Нет поэтому ничего удивительного в том, что в утопическом сознании Мережковского «земля и на¬род» оказались антагонистами «рабочих» и «босячества»; позитивизм, самодержавие, «церковная казенщина», марксизм оказались в одном лагере, русская интеллиген¬ция, революция, эсхатология, «грядущий Христос» — в другом.

Общественная функция социальных, в том числе и историософских, идей Мережковского — вне зависимости от его собственных субъективных желаний — была край¬не реакционной, так как вносила сумятицу и хаос в со¬знание масс, вовлекаемых в революционно-освободитель¬ное движение. Она способствовала сохранению рели¬гиозных предрассудков и одновременно толкала на псевдореволюционные, незрелые и авантюристические действия. Доктрина «грядущего Хама» в немалой степени способствовала идейному разброду среди русской демо¬кратической и мелкобуржуазной интеллигенции, которая была основным объектом проповедей Мережковского.

Русское народничество, начиная с Герцена и Черны¬шевского и кончая Лавровым и Михайловским, связы¬вало идеи и идеалы передовой русской интеллигенции с идеями революционного демократизма, идеалами науки, атеизма и просвещения. Мережковский же, напротив, особенно упорно настаивал на союзе интеллигенции с ре¬лигией, революционно-освободительных традиций — с «религиозно:революционными». Так возникла реакцион¬ная «религиозно-революционная» и «интеллигентская» философия истории России, игравшая на деле контррево¬люционную роль в идейной борьбе в России начала XX в.

С точки зрения этой историософской модели глубин¬ные процессы, определявшие последнее двухсотлетие рус¬ской истории, начались в эпоху петровских преобразова¬ний: «Религиозно-революционное движение, начавшееся внизу, в народе, вместе с реформою Петра, почти одно¬временно началось и вверху, в так называемой интелли¬генции» (75, 13, 43). Параллелизм и разобщенность этих

94

движений вели к тому, что в России, по мнению Мереж¬ковского, церковь была порабощена государством, на¬род — самодержавием. Положение интеллигенции оказа¬лось трагическим: «…нет в мире положения более без¬выходного, чем то, в котором очутилась русская интеллигенция, — положение между двумя гнетами: гне¬том сверху, самодержавного строя и гнетом снизу, темной народной стихии, не столько ненавидящей, сколько не по¬нимающей…» (там же, 14, 26).

Недоверчивое, барское отношение Мережковского к народу как к «темной стихии» и к интеллигенции как заговорщицкой секте было не столь последовательным, как, например, у Струве, Булгакова или Бердяева. Мел¬кобуржуазная психология Мережковского всегда брала верх, что выражалось в заявлениях о вере в «народ», «землю» и интеллигенцию, причем себя Мережковский не отделял от «бессословно» трактуемой русской интелли¬генции. Иногда, правда, он был склонен противопостав¬лять, как это делали веховцы, понятие «интеллигенция» (отождествляя его с интеллигенцией революционно-демо¬кратической) понятиям «общественность», «русское об¬щество» или «культурный слой», вкладывая в последний позитивный смысл.

О словосочетании «русское общество» ярко сказал Ленин: «Под обществом разумеется здесь, согласно ста¬ринному русскому словоупотреблению, кучка либераль¬ных чиновников, буржуазных интеллигентов, тоскующих рантье и прочей высокомерной, самодовольной, бездель¬ничающей публики, которая мнит себя солью земли, гор¬до называет себя «интеллигенцией», творит «обществен-ное мнение» и т. д. и т. д.» (2, 15, 250). Согласно Мереж¬ковскому, русская интеллигенция — это «чудо-чудовище». Он в сущности предвосхитил веховские идеи, когда сход¬ным образом критиковал революционно-демократиче¬скую интеллигенцию: «Это не каста, не вера, не заговор — это все вместе в одном, это — русская интеллигенция» (75, 14, 28). И тем не менее именно она и «религиозное движение снизу» определяют, как он считал, историче¬скую судьбу России. Развиваясь как два параллельных явления, русская интеллигенция и «религиозно-револю¬ционное движение снизу» встретились только один раз — в движении декабристов. Фальсифицируя идеологические основы декабристского движения, он утверждал, что дво-

95

рянские революционеры, хотя и неудачно, осуществили первый опыт синтеза религиозного сознания и религиоз¬ного действия. Более того, дворянские революционеры (среди которых было немало материалистов) ставились им в один ряд с Достоевским и Соловьевым. Все они огульно и вопреки исторической правде объявлялись «религиозными революционерами».

Все беды России Мережковский усматривал в разоб¬щенности «революционного действия» и «религиозного сознания», все надежды возлагал на будущее «единство религиозного и революционного движения в России» (там же, 13, 46). Он выдвигал идею объединения революцион¬но-освободительного движения, вернее его социальной основы — трудящихся с. . . представителями «нового ре¬лигиозного сознания». «Доныне, — писал Мережков¬ский, — для русской интеллигенции революция была религией; от этого не далеко до того, чтобы религия сде¬лалась революцией. В настоящее время вся (!) русская интеллигенция проходит как бы из дверей в двери анфи¬ладу трех комнат — декадентство, мистицизм, религию» (там же, 16, 59). Единственным условием этого союза должен был быть отказ интеллигенции от реальной рево¬люции в пользу «революции мистической» (что это такое, сам Мережковский ответить затруднялся). В данном слу¬чае, говоря словами Г. В. Плеханова, «сила иллюзии, пи¬таемая к тому же жаждой либерального режима, возбу¬дила веру в совершенно невероятные вещи» (125, 1, 33). Реакция Мережковского на события 1905—1907 гг. была ярким тому доказательством.

Первая русская революция изображалась им как «трагедия», «стихийная бессознательность» и «хаос». Вместе с веховцами он торопился похоронить русскую революцию и неустанно повторял, что «величие русского освобождения заключается именно в том, что оно не уда¬лось» (75, 15, 23). Его «величие», по этой логике лице¬мерия и двусмысленности, состояло якобы в том, что теперь-де стало очевидно, что успех может быть достиг¬нут только в том случае, если массы будут ориентиро¬ваться на «новое религиозное сознание». В качестве единственного средства очищения от грехов «эмпириче-ской» революции Мережковский, предвосхищая «Вехи», назвал «покаяние». «…Спасение наше в том, — писал он накануне выхода сборника «Вехи», — чтобы увидеть,

96

наконец, свое собственное «окаянство», почувствовать себя не «христоносцами», а «христопродавцами» именно здесь, в этой страшной воле к нисхождению, к совлече¬нию, к саморазрушению, к хаосу…» (там же, 178).

Как бы ни нападал Мережковский на революцию, какой бы двусмысленной и лукавой ни была его критика, вопрос о позитивной альтернативе революции неотступно преследовал этого «мистического революционера». То, что сама по себе «мистическая революция» ничего реаль¬ного в себе не содержала, было ясно с самого начала хотя бы потому, что она мыслилась Мережковским как заместитель революции реальной. Сложнее решался во¬прос о «религиозной» или «христианской обществен¬ности», которая в результате «мистической революции» (т. е. непонятно каким образом) должна была явить «син¬тез» революции и религии, религиозного сознания и рели¬гиозного действия, интеллигенции и народа, плоти и духа, земли и неба. Вопросы, возникавшие здесь, касались ха¬рактера связи личности с «общественностью», а также организации и управления последней (проблема власти). Почвой и фоном для их решения оставалась все та же религия.

По вопросам общественного устройства Мережков¬ский чаще всего менял точку зрения. Он не мог отдать предпочтение никаким его реальным формам и потому не мог решить вопрос, с какими формами власти должна соединиться «христианская общественность». В его сознании сталкивались апокалиптические, хилиастические и исторические идеи, он не мог представить себе доста¬точно точно, когда должно было исполниться все и вся: «после» крушения истории, «за» временем и историей (апокалипсис), либо в новом «тысячелетнем граде» (хи¬лиазм), либо же в рамках реальной истории, в посюсто¬роннем мире.

Вначале Мережковский был склонен связывать «хри¬стианскую общественность» с русским самодержавием. Такие идеи были высказаны им в последней части три¬логии «Христос и Антихрист» («Петр и Алексей») и в книге «Л. Толстой и Достоевский». Но уже накануне и в ходе первой русской революции он стал утверждать, что главная задача заключается в том, чтобы «отделить» самодержавие от православия, церковь — от синода. В это время он защищал уже анархическое «безгосудар-

97

ственное» понимание общества. Но, подчеркивал он, «провозгласить анархию — это еще не значит провозгла¬сить теократию. Уйти из государства — это еще не значит войти в теократию» (там же, 14, 175). Задача в том, что¬бы «освятить» анархизм и социализм и «преобразить» государство в церковь. «Свободная», «богочеловеческая», «анархо-социалистическая» или какая-либо другая тео¬кратия — это одна из главных утопий русского историо¬софского сознания от Вл. Соловьева до Мережковского и Бердяева.

В главе о «новом религиозном сознании» нами была высказана идея о том, что мировоззренческий багаж и социальную активность этого течения можно рассматри¬вать как запоздалый отголосок эпохи религиозных рефор¬мации, развернувшихся в Западной Европе в XVI в. в пе¬риод разложения феодализма и зарождения капитали¬стических отношений. В свете процессов, происходивших в начале XX в., религиозно-реформистское движение в России можно рассматривать и как торопливую, даже лихорадочную — в силу ее безнадежной запоздалости — попытку обновить православие и русскую церковь в эпоху перерастания буржуазно-демократической революции в социалистическую. Мировая история уже с начала XX в. вступила в переходный период, масштабность и значи¬тельность которого оказались небывалыми, ибо во все¬мирно-историческом настоящем сконцентрировались са¬мые разные формы общественной исторической жиз¬ни — от первобытнообщинной до империалистической и общественного сознания — от религиозно-консерватив¬ного до марксистского. «Бесспорно, — констатировал В. И. Ленин в 1915 г., — мы живем на рубеже двух эпох, и происходящие перед нами величайшей важности исто¬рические события могут быть поняты лишь при анализе, в первую голову, объективных условий перехода от одной эпохи к другой» (2, 26, 141).

В религиозно-«художественном» сознании Мережков¬ского эта переходность находила мистифицированное и неадекватное отражение. «…Мы выплываем, — писал он в 1905 г., — в открытый океан, в котором исчезают все берега, в океан грядущего христианства…» (75, 14, 20). «…Мы отплыли, — отмечал он после первой русской революции, — от всех берегов и пустились в открытое море, в поисках града божьего» (там же, 15, 22), Через

98

15 лет эту мысль применительно к мировой истории почти дословно повторил Бердяев в «Новом Средневековье»: «Мы вступили в эпоху исторического странствования». Религиозно-философскому сознанию мелкобуржуазной и буржуазно-помещичьей интеллигенции России начала века резкое ускорение всей социальной динамики пред¬ставлялось плаванием без ориентиров и компаса. Непо-нимание действительности явилось той ценой, которую богоискатели платили за свою приверженность иррацио¬нализму и мистицизму. Научное понимание русской исто¬рии и существа происходивших в этот период событий было возможно только с позиций марксизма. «Мы, — пи¬сал в начале первой русской революции В. И. Ленин, — вступили теперь, несомненно, в новую эпоху; начался период политических потрясений и революций» (2, 11, 18).

Бесчисленные теократические, религиозно-обществен¬ные и мистико-революционные идеи явились результатом наиболее извращенного, идеалистического отражения пе¬реходной эпохи идеологами эксплуататорских классов. И Мережковский среди них занимал наиболее крайнюю позицию. Со всей очевидностью она выявилась в его отношении к проблеме церковной реформации. Крайней она была потому, что подавляющее большинство тех, кто принимал участие в обсуждении этой проблемы, ратовало именно за реформацию церкви и обновление всех сторон православия. Мережковский же выступал с лозунгами «преодоления» православия, «исторического» христиан¬ства и необходимости не реформации, а «религиозной революции». Он считал, что «историческое» христианство уже «исполнилось» и теперь должно превратиться в «апо¬калиптическое». Патриаршество,