что во главе нового бур¬жуазно-либерального течения оказались, по словам В. И. Ленина, «крупнейшие кадетские деятели, некоторые министры бывшего колчаковского правительства — люди, пришедшие к убеждению, что Советская власть строит русское государство и надо поэтому идти за ней» (2, 45, 93). Изменившиеся исторические обстоятельства побу-ждали теоретиков сменовеховства занимать позиции «ле¬вее» остальных группировок эмиграции. Но именно по¬тому, что «сменовеховцы, — как отмечал В. И. Ленин, — выражают настроение тысяч и десятков тысяч всяких буржуев или советских служащих, участников нашей новой экономической политики» (там же, 94), они пред¬ставляли серьезную идеологическую и политическую угрозу социалистическим преобразованиям начала 20-х годов.
В. И. Ленин, говоря о новых формах классовой борь¬бы в переходный период от капитализма к социализму, не случайно выделял в качестве особой ее формы «использование буржуазных специалистов». Это была достаточно сложная форма классовой борьбы, которая предполагала одновременно и бескомпромиссную борьбу с буржуазным мировоззрением «спецов» (его ярким вы-ражением и явилось сменовеховство), и использование знаний и опыта старой интеллигенции для строительства социализма. «Не только подавление сопротивления, не только «нейтрализация», — писал В. И. Ленин, — но взя¬тие на работу, принуждение служить пролетариату» (там же, 39, 264). Такое марксистское диалектическое решение вопроса об отношении к буржуазным специалистам и сменовеховству получило развернутое выражение в резо¬люции XII Всероссийской конференции РКП (б) (август 1922 г.) «Об антисоветских партиях и течениях». В резо¬люции, в частности, говорилось о том, что сменовехов¬ское течение «может играть объективно-прогрессивную роль», поскольку оно сплачивает «те группы эмиграции и русской интеллигенции, которые «примирились» с Со¬ветской властью и готовы работать с ней для возрожде¬ния страны». Однако здесь же указывалось, что в этом
120
направлении еще сильны и буржуазно-реставраторские тенденции, надежды на то, «что после экономических уступок придут политические в сторону буржуазной де¬мократии и т. п.» (3, 393).
Рассматривая социологические и историософские по¬строения теоретиков сменовеховства, необходимо отме¬тить, что в них, как правило, нивелировались объективно прогрессивные тенденции к честному служению родине, которые намечались у широких «низовых» групп интел¬лигенции, обеспечивших сменовеховству известную попу¬лярность в начале 20-х годов. Уступчивость, компромисс по отношению к Советской власти присутствовали в боль-шей мере в «предварительных заявлениях», тогда как основные идеи были насквозь идеалистическими, рестав¬раторскими и буржуазными по своему классовому содер¬жанию.
Сменовеховцы приступили к построению своего вари¬анта философии истории России, исходя из двойной за¬дачи: «в свете… новейших революционных переживаний переоценить… предреволюционную мысль; — в свете… старых мыслей о революции познать, наконец, истинный смысл творящей себя ныне революции…» (66, 5). В осно¬ву своей историософской доктрины они положили идею «великой и единой России». На первом плане их раз-мышлений оказалось не экономическое и социально-поли¬тическое лицо России прошлого, а философски осмыслен¬ная категория территории.
Психологически в их положении как раз и было наи¬более простым и естественным абстрагироваться от кон¬кретной истории России, от истории борьбы ее классов. «Легче» и проще было опираться на понятие территории, по отношению к которому, казалось, все остальное долж¬но было утратить свое значение и важность. «…Террито¬рия, — писал Н. Устрялов, — есть наиболее существенная и ценная часть государственной души, несмотря на свой кажущийся «грубо физический» характер» (121, 49). Вся¬кие исторические движения, происходящие на этой «тер¬ритории», развертываются, по мнению сменовеховцев, эволюционным путем. Революция была воспринята как историческая аномалия, отклонение от естественного раз¬вития общества, как проявление мистического (в данном случае нежелательного и вредного) мессианизма «рус¬ской души». Все сменовеховцы, даже в том случае, когда
121
они и признавали неизбежность Октябрьской революции, видели в ней не необходимо-закономерный процесс за¬мены изжившей себя капиталистической формации новой, коммунистической, а «катастрофу», «рок» и т. п. Но, не желая исходить из сугубо религиозных взглядов на исто¬рию, они тем не менее не видели и никаких реальных источников исторического процесса. Вот почему в итоге они признавали, что «постигнуть смысл великой ката¬строфы не под силу нам…» (89, 143).
Плоский эволюционизм во взглядах на историю, пре¬вращавший ее в бескачественный однообразный процесс количественных изменений, дополнялся механически за¬имствованной у веховцев теорией интеллигенции. На фо¬не «нормального» и постепенного развития только интел-лигенция выглядела «возмутителем» этой постепенности. Они рассматривали интеллигенцию, вслед за веховцами, как «максималистскую, нигилистическую, революцион¬ную или — по-современному — как большевистскую» (66, 30). Несостоятельность и реакционность общих идей сме¬новеховцев выявлялась в ходе их конкретного примене¬ния к новым историческим условиям. Поскольку эволю¬ционный исторический процесс, полагали они, является естественным состоянием вещей, то эволюция в конечном счете преодолеет революцию, «выправит» это досадное «искривление» общественного развития и, более того, откроет пути «для яркого и могучего русского либера¬лизма, как после него же впервые становится возможным прогрессивный и устойчивый русский консерватизм» (там же, 43). Но, высказывая такие надежды, никто из идео¬логов сменовеховства не приводил для их подкрепления никаких серьезных философских или социальных аргу¬ментов.
Если учесть плачевный социально-политический опыт русского либерализма, с одной стороны, и победу про¬летариата — с другой, то нетрудно заключить, что такие идеи в новых исторических условиях были до крайности наивными и утопичными. Конечно, отсутствие основатель¬ных логических и исторических аргументов не означает отсутствия предпосылок возникновения подобного явле¬ния. Единственным серьезным фактом социально-эконо¬мического порядка, на котором покоились исторические и социологические построения сменовеховцев, фактом, за который они хватались как за единственную надежду,
122
был нэп. Но и здесь без крайнего преувеличения, без раздувания его благоприятных для буржуазии сторон, дело не обошлось. В нэпе сменовеховцы страстно желали увидеть (что и толкало их к беспомощному теоретизиро¬ванию) крах революции, возврат к капитализму. «Ны¬не,— указывали они, — есть признаки кризиса револю¬ционной истории. Начинается «спуск на тормозах»» (121, 61). Отказываясь обращать внимание на понимание большевиками границ, возможностей и опасностей нэпа, несмотря на учет Советской властью нежелательных для нее «побочных» его продуктов, вожди «Смены вех» стали доказывать, что введение новой экономической политики — это не тактика, не временное отступление, давав¬шее возможность перейти вскоре к мощному наступлению социализма, а эволюция, ведущая к поражению револю¬ции. В статье «Эволюция и тактика» Н. Устрялов выда¬вал желаемое за действительное, когда писал: «Большевизм, изменивший свою экономическую политику, пере¬ставший быть «немедленным коммунизмом», — не есть уже прежний большевизм… Эволюция тактики… есть эволюция большевизма» (122, 18).
Если сравнивать сменовеховские взгляды на общество и историю с основами материалистического понимания истории, то бросается в глаза явный идеализм и анти¬диалектичность воззрений Н. Устрялова, Ю. Ключникова, С. Лукьянова, А. Бобрищева-Пушкина, С. Чахотина, Ю. Потехина и др. Вера в эволюционность социального развития дополнялась абстрактно-религиозными разгово¬рами о «мистике государства» (в духе П. Струве), «мес¬сианизме русской души» (в духе Н. Бердяева) и т. п. В сумме сменовеховских идей, таким образом, эклекти¬чески соединились старые, веховские нападки на рево¬люционно-демократические тенденции и идеи, элементы религиозно-мистического восприятия истории, надежды на перерождение Советского государства и пессимизм относительно реальности этого перерождения. В глубине души эти либералы чувствовали, что Коммунистическая партия скоро прекратит «отступление» и развернет борьбу за создание материально-технической базы социа-лизма.
Сменовеховская идеология продемонстрировала бес¬силие русского буржуазного сознания преодолеть свои собственные границы; она показала его тупик и неспо-
123
собность объективно и трезво оценивать ситуацию. Реак¬ционными их конструкции оказались потому, что, при¬зывая «идти в Каноссу» *, они предполагали не бескоры¬стное и безусловное примирение, сдачу своих позиций и служение народу, а реставрацию — рано или поздно — старых идей и порядков. Образно говоря, они хотели войти в Каноссу… с троянским конем. Прошлое победи¬ло в сменовеховстве, и как течение оно прекратило свое существование вместе с нэпом.
* Каносса — замок в Северной Италии, бывший местом встречи в 1077 г. папы Григория VII с отлученным от церкви и низложенным германским императором Генрихом IV. Последний, оказавшись в за¬труднительном положении в борьбе с папой за инвеституры, явился в Каноссу, чтобы принести покаяние папе. Отсюда выражение «идти в Каноссу», т. е. согласиться на унизительную капитуляцию.
124
§ 3. «Континент-океан», или проект создания в России государства фашистского типа
Другим заметным направлением философского и со¬циологического сознания контрреволюционной буржуаз¬но-помещичьей эмиграции 20-х — начала 30-х годов было так называемое евразийство. Как социальное явление оно объединяло людей самых различных по своим взглядам, профессии и возрасту. Наиболее видными среди них были: филолог и культуролог Н. Трубецкой, богослов¬ствующий светский писатель А. Карташев, философ¬ствующий богослов и историк религии Г. Флоровский, софиолог и правовед П. Бицилли, публицисты П. Савиц¬кий, П. Сувчинский и др. Внешним толчком к образова¬нию евразийства послужила книга Н. Трубецкого «Евро¬па и человечество» (1920). Вскоре вышло два сборника евразийцев: «Исход к Востоку» (1921) и «На путях» (1922). Систематическому изложению идей этого направ¬ления была посвящена брошюра «Евразийство» (1926). Свою официальную программу (накануне разложения) его представители изложили в 1932 г. («Евразийство. Де¬кларации, формулировки, тезисы»). В период с 1920 по 1932 г. выходили различные «евразийские сборники», «временники», «хроники» и т. п.
По своим мировоззренческим истокам эта группиров¬ка, в сравнении со сменовеховством, являла собой более
124
пестрый конгломерат влияний и взглядов. В евразийстве без труда можно обнаружить религиозные, славянофиль¬ские и веховские идеи, отголоски историософских доктрин Данилевского и Шпенглера. Социальный утопизм и либе¬рализм с элементами просветительства уживался здесь с контрреволюционными, националистическими, империа¬листическими и даже (особенно на конечном этапе раз¬вития этого направления) с фашистскими тенденциями. Н. Мещеряков выделил следующие черты евразийской доктрины: «отрицание европейской цивилизации, нацио¬нализм, славянофильство. И над всем этим купол право¬славной церкви. Ученая гора родила маленькую и при¬том старую белую славянофильскую мышь, приправ¬ленную Шпенглером, Кайзерлингом, Паулем Эрнстом и другими лидерами эпохи упадка и разложения буржуаз¬ного мира» (77, 69).
Определяющими в евразийстве были антизападниче¬ские настроения и неверие в возможность того, что Запад поможет эмиграции восстановить в России старый обще¬ственный строй. Кроме того, в нем находила выражение инстинктивная потребность определенной части эмигра¬ции вызвать СССР — через модификацию и модерниза¬цию традиционных эмигрантских идей — «на диалог», с тем чтобы найти некоторый компромисс между Совет¬ской властью и эмиграцией; это относилось прежде всего к эмигрантской молодежи, которая в широких масшта¬бах была вовлечена в евразийство. Уже само название этого течения говорило о том, что основой историософ¬ских, социологических и политических взглядов его пред¬ставителей было понимание России как специфической страны («континент-океан»), не принадлежащей по типу своей жизни и культуры ни к Западу, ни к Востоку, а имеющей будто бы свою особую историческую матери¬альную и духовную «судьбу».
В книге Н. Трубецкого «Европа и человечество» были заложены основы евразийской историософской концеп¬ции, которая лишь дополнялась и слегка видоизменялась другими представителями течения. Большинство из них рассматривали историю как движение некоторой ирра-циональной стихии, в которой возникают, сталкиваются и разлагаются, терпят поражение или побеждают огром¬ные исторические континенты «не только в общеистори¬ческом и общекультурном, но хозяйственно-географиче-
125
ском смысле…» (80, 354). В качестве примеров таких образований назывались «романо-германский мир»,
