из таких произвольных и ложных религиозно-мистических предпосылок, Бердяев и пытается просле¬дить судьбу «русской идеи» в тысячелетнем интервале. В ходе саморазвертывания «русская идея» избирает в ка¬честве своих хороших и плохих, достойных и недостой¬ных, истинных и ложных агентов различные социальные классы, группы, отдельные личности или социальные ин-ституты. Характерной особенностью «русской идеи» ока¬зывается ее пассивность. Несмотря на то что она задана России, «русская идея» относится к ней сугубо безраз¬лично. Русская история предстает как цепь надчеловече¬ских коллизий, наиболее существенные из которых связа¬ны, во-первых, с «метафизикой русской души», во-вторых, с борьбой между государством и церковью, властью и интеллигенцией, в-третьих, с превращениями самой «рус¬ской идеи» (в общественном сознании) из мессианской то в цезарепапистскую, то в атеистическую и коммунисти-

173

ческую. Так что бердяевская философия истории Рос¬сии — это пестрый и произвольный набор идей, иллю¬стрируемых фактами и событиями действительной исто¬рии столь же произвольно и бессистемно.

Сначала Бердяев говорит о противоречивом характе¬ре «русской души», имеющей в своей основе не только природный дионисизм (идея, явно навеянная Вяч. Ива¬новым), но и религиозные инварианты: «Религиозная формация русской души выработала некоторые устойчи¬вые свойства: догматизм, аскетизм, способность нести страдания и жертвы во имя своей веры, какова бы она ни была, устремленность к трансцендентному, которое относится то к вечному, к иному миру, то к будущему, к этому миру» (там же, 9). Затем среди этих неизвестно откуда и почему взявшихся стихий русской души появ¬ляется мессианизм «русской идеи». «Искание царства, истинного царства, — утверждает Бердяев, — характерно для русского народа на протяжении всей его истории» (там же). Все это в свою очередь осложняется противо¬речивым положением России как «христианского Восто¬ка». «Русская идея» должна была осознаваться то как относящаяся к внутренним мотивам европейской цивили¬зации, то к самобытному миру Востока. Противоборство этих двух тенденций в осознании «русской идеи» нашло свое выражение в борьбе славянофильства и западниче¬ства как противоборство Востока и Запада: «в душе рус¬ского народа происходила борьба Востока и Запада…» (27, 13).

В период царствования Петра I «русская идея» всту¬пает в новую фазу развития благодаря расколу между народом, так и оставшимся, согласно логике Бердяева, восточноправославной мистической стихией, и «правящим слоем» нового европеизированного типа. Постепенно от последнего отделился «культурный слой», который во второй половине XIX в. получает наименование интелли¬генции и превращается в главного носителя «русской идеи». Но и этому «духовному» слою общества вскоре суждено было расколоться и претерпеть массу превраще¬ний ввиду того, что сама «русская идея» якобы была по¬нята его представителями различным и противоречивым образом. Одновременно «культурный слой» (интеллиген¬ция) оказался «раздавленным двумя основными сила¬ми — самодержавной монархией сверху и темной массой

174

снизу» (там же, 21) *. Однако, несмотря на то что госу¬дарственная власть и народ были названы Бердяевым «основными силами», вся эта мистическая история, слу¬чившаяся с Россией, по существу определялась у него уже с середины XIX в. перипетиями «духовной борьбы» в среде русской интеллигенции. Потому и заключитель¬ный, точнее предпоследний фазис фантастического ше¬ствия «русской идеи» по необъятной равнине «русской души» вылился в мистико-интуитивное описание борьбы основных идейных направлений второй половины XIX— начала XX в.

Приступая к описанию этого этапа феноменологии «русской идеи», Бердяев отмечал, что последняя была выражена в доктринах, отражавших типологию «русской души», в частности таких ее «начал», как утопизм, ниги¬лизм, анархизм, экстремизм, фанатизм и тоталитаризм. Заканчивается мистерия «русской идеи» постепенной внутренней поляризацией интеллигенции, в которой она осознается, с одной стороны, как… коммунизм, а с дру¬гой — как «религиозное возрождение» (имеются в виду прежде всего социально-религиозные проекты «нового религиозного сознания»).

Во многих своих работах, особенно в «Русской идее», «Истоках и смысле русского коммунизма» и «Самопо¬знании», Бердяев многословно и риторично описывал истоки и смыслы «русского коммунизма», мессианизма, идеализма и эсхатологизма, объясняя их судьбой «рус¬ской идеи». Религиозно-мистическое сознание Бердяева превращало реальную историю России в сверхъестествен-ный процесс. События, объяснимые действительными че¬ловеческими потребностями и объективными противоре¬чиями общественной жизни, были истолкованы как «сим¬волизация» неких мистических замыслов и идей. Вот почему феноменология «русской идеи» заканчивается У Бердяева столь же выспренным, сколь и смехотворным выводом: «Вместо Третьего Рима в России удалось осу¬ществить Третий Интернационал…» (там же, 112). В итоге Бердяев признал крушение «русской идеи». Рус¬ская история закончилась неудачей. Все было напрасно,

* Нетрудно различить за бердяевскими рассуждениями отраже¬ние реального положения русского либерализма начала XX в., кото¬рое приняло здесь форму религиозно-мистической историософской конструкции.

175

и все было ни к чему — к таким пессимистическим и ни¬гилистическим выводам пришел он в результате попытки проследить «судьбу» России. Все это вполне согласовы¬валось с его идеей «неудачи истории», эсхатологизмом и призывами к «духовной», т. е. разрушающей объектив¬ный мир, «революции».

Что касается причин такого крайнего извращения действительной картины мира, то главная из них заклю¬чается в порочной методологии Бердяева. «Русская идея» проявляется как религиозно-мистический феномен, тогда как основные события русской истории служат ее симво¬лизацией и манифестацией. В ходе мистификации Бер¬дяевым русской истории она начинает превращаться в нечто неживое, светящееся, зыбкое и неестественное. Мы имеем здесь уже не реальную, полнокровную историю, а царство духов, движение персонифицированных и чаще всего ужасных, античеловеческих потусторонних («мета¬исторических») стихий. Надуманность основных положе¬ний историософии Бердяева бросается в глаза. Почему же эти фантастические конструкции имеют на Западе известную популярность и всячески восхваляются наши¬ми идейными противниками? Основная причина — в по-требности идеологов современного империализма исполь¬зовать антисоветизм и антимарксизм бердяевского насле¬дия как идейное оружие в борьбе с мировой системой социализма.

Особое значение имеют также форма и способ изло¬жения Бердяевым своих идей. Именно здесь он достиг особой изощренности, и именно в этом — один из секре¬тов эффективности воздействия его книг на определенные круги современной буржуазной интеллигенции Запада, а также на некоторые группы верующих в нашей стране. Вот почему хотелось бы критически рассмотреть манеру изложения и способы внушения им своих интуиции и «прозрений».

Неискушенный читатель бердяевских работ оказы¬вается объектом воздействия феномена, характерного для литературы «потока сознания», но проявляющегося в сфере достаточно для него необычной — в религиозно-эк¬зистенциалистской и антикоммунистической литературе. Высокий темп, интуитивность, афористичность, своеоб¬разная неупорядоченность изложения рассчитаны на то, чтобы поразить, шокировать читателя, сбить его с толку.

176

В результате ускользает обычно самое главное — посыл¬ки автора; читатель как бы гипнотизируется неожидан¬ными поворотами и переходами мысли, выводами и за¬ключениями, представляющими собой вспышки религиоз¬но-мистического воображения. Вокруг предметов, к которым обращается философско-религиозное сознание Бердяева, разыгрывается настоящая словесная буря. Суждения, выводы, интуиции, афоризмы, аналогии и па¬раллели, метафоры и намеки размывают всякие четкие границы объектов, о которых идет речь. По форме это чаще всего краткие предложения, в которых одна и та же мысль может повторяться снова и снова через несколько таких же повторяющихся или похожих предложений. Со¬здается впечатление нерасчлененности, «синтетичности» целых абзацев, а порою и книг Бердяева. Итогом являет¬ся попытка описания «опыта переживания» личностного, исторического или божественного. Это описание мозаич¬но. У Бердяева феноменологическая и образно-интуитив¬ная дескрипция крайне подвижна, стихийно-иррацио¬нальна. Она подобна ряду вспышек в сознании. Но вспышка была бы вполне уместна, если бы освещала предмет, а не ослепляла читателя. Более того, в сознании остается не след освещенного предмета, а след вспышки, которому соответствует впечатление: «что-то, кажется, реальное и яркое там было». В этом один из способов одурманивающего, «магического» эффекта работ Бер¬дяева.

«Хитрость» этих описаний состоит в том, что они за¬ключают в себе философские, религиозные, идеологиче¬ские, а нередко и открыто классовые и политические пред¬писания и указания, причем указующе-предписывающий характер дескрипций навязчив. Необычность давления на сознание читателя ведет к возрастанию эффективности воздействия. Читатель-неспециалист чаще всего художе-ственно и «импрессионистично» воспринимает его работы, что по существу уже означает победу той манеры, стиля и способа прочтения и усвоения, которые предлагает Бер¬дяев.

Рассмотрим одно из типичных историософско-анти-коммунистических его высказываний. «Противоречивость русской души, — пишет он в «Истоках и смысле русского коммунизма», — определяется сложностью русской исто¬рической судьбы, столкновением и противоборством в ней

177

восточного и западного элемента. Душа русского народа была сформирована православной церковью, она получи¬ла чисто религиозную формацию. И эта религиозная фор¬мация сохранилась и до настоящего времени, до русских нигилистов и коммунистов. Но в душе русского народа остался сильный природный элемент, связанный с необъ¬ятностью русской земли, с безграничностью русской рав¬нины» (27, 8).

Цитата эта начинается с утверждения о «противоре¬чивости русской души». Эта противоречивость описывает¬ся на абстрактно-неопределенном уровне как столкнове¬ние и противоборство «восточного и западного элемента». В следующем предложении речь идет уже о другом — о влиянии православия на «русскую душу», но по инер¬ции кажется, что освещается все то же противоречие. Далее поток предложений, то ли связанных, то ли не свя¬занных между собой, нарастает. Возникает своего рода вихревое движение: «Душа русского народа была сфор¬мирована православной церковью, она получила чисто религиозную формацию». Эта состоящая из двух почти тавтологичных по смыслу предложений фраза создает впечатление чего-то раскручивающегося. Почти тавтоло¬гичность заключается в замене во втором предложении слов «православной церковью» более сильным и катего¬рическим утверждением: «чисто религиозную формацию». Это утверждение повисает в воздухе и противоречит все¬му сказанному до и после, но поток мыслей, слов и суж¬дений слишком стремителен, причем этот поток ни на что уже не опирается, он развертывается и несется в «безос¬новности», поддерживая себя все новыми «завихряющи¬мися» предложениями. Степень смещения смыслов и ак¬центов возрастает, но так как возрастает и частота их введения в один и тот же абзац, то этого, предполагается, не замечает летящая за бердяевской мыслью-страстью-воображением мысль читателя: «И эта (!) религиозная формация сохранилась и до сегодняшнего времени, до русских нигилистов и коммунистов». За какие-то считан¬ные секунды в сознании читателя проносятся глобальные феномены: «русская душа», «западные влияния», «вос¬точные влияния», «православная церковь», «религиозная формация русской души», «русские нигилисты» и «ком¬мунисты». В калейдоскопе огромного исторического мас¬штаба — от начала русской истории до XX в. — все сме-

178

шивается, сочетается и ассоциируется. Например, «ниги¬листы и коммунисты» — какая легкая, будто случайная (лишь по созвучию) связь, но такое соседство понятий, не имеющих между собой ничего общего, повторяется не¬однократно, навязывая читателю прочную антикоммуни¬стическую ассоциацию и стереотип. И читатель не успе¬вает этого заметить, ибо мимолетное, по видимости, на¬чало не тревожит и не задерживает его внимания.

Далее: «Но в душе русского народа остался сильный природный элемент, связанный с необъятностью русской земли, с безграничностью русской равнины». Прежде все¬го это «но». Такое обычное для Бердяева «но» поражает больше всего, так как противоречит всему сказанному до этого. Однако на поверхности результат опять в пользу Бердяева. Разве не экстравагантным выглядит этот го-ловокружительный перелет, пикирование из «чистых сфер» на грешную землю, и не просто на какую-то аб¬страктную землю, а на необъятную русскую «равнину»? Вслед за Бердяевым читатель должен совершить несколь¬ко прыжков.