Основные остановки: «русская душа», «вос¬точные и западные элементы», «православная церковь», «русские нигилисты и коммунисты», «русская равнина». И все это — за время прочтения одного абзаца.

В процессе «скакания» бердяевской мысли в ней про¬исходит масса самых различных смешений и превраще¬ний. Одно из них — превращение географических понятий в философско-психологические. Со своей стороны фило¬софские и социологические категории начинают ассоции¬роваться и даже сливаться с географическими. Особенно охотно Бердяев употреблял словосочетание «география русской души». Напав на эту «золотую жилу» — сочетать термины географии с понятиями религиозной феномено¬логии и психологии, — Бердяев долго не может остано¬виться. «Для русского народа одинаково характерен и природный дионисизм, и христианский аскетизм… Пей¬заж русской души соответствует пейзажу русской земли. Русские историки объясняют деспотический характер русского государства этой необходимостью оформления огромной, необъятной русской равнины» (27, 8).

Здесь уместно сделать два замечания. Первое: если уж быть последовательным в проведении принципа пере¬носа особенностей природы на национальный характер и национальное сознание, то точнее было бы говорить не

179

о крайностях «русской души», а о ее уравновешенности («равнина»), но и к равнине русскую душу не сведешь. В России есть и холмы, и горы, и реки. . . Крайности, ко¬торые приписывает Бердяев национальному характеру (мессианизм и анархизм, дионисизм и аскетизм, религи¬озность и нигилизм, бунтарство и рабская покорность), их резко выраженная динамика, борьба и т. п. были бы более присущи, согласно этой методологии, народам, жи¬вущим в условиях резких перепадов высот, среди глубо¬ких ущелий и горных вершин, но не нации, формировав¬шейся по преимуществу в среднерусской полосе. Во-вто¬рых, показательно замечание, сделанное как бы мимохо¬дом, но в то же время так, как если бы мысль, в нем вы¬раженная, была общепринята и несомненна: «Русские историки объясняют деспотический характер власти…» и т. д. Кто же эти «русские историки»? Известно, что большинство ведущих историков дооктябрьской России (Б. Чичерин, К. Кавелин, С. Соловьев, В. Ключевский, П. Милюков и др.) в основном принадлежали к «юриди¬ческой школе» русской историографии. И уж во всяком случае ни для кого из них мистически понятый геогра¬фический фактор не был главным методологическим принципом. Так что ссылка на русских историков здесь совершенно неуместна. Бердяевские методы убеждений и доказательств допускают порой такие вольности, от ко¬торых постарался бы уберечься любой, дорожащий по¬следовательностью своей мысли, литератор. Не является исключением такое, например, утверждение Бердяева: «У русских «природа», стихийная сила, сильнее, чем у за¬падных людей…» (там же, 8). Спрашивается, что озна¬чает и на что опирается это «сильнее»?

Большинство приемов Бердяева-литератора сводится к стремлению навязать истину двумя, с первого взгляда противоположными, способами: либо лобовыми, безапел¬ляционными «сверхсмелыми» утверждениями, «доказа¬тельная сила» которых в смелости и воинственности их бездоказательности: «доказательство» здесь — в автор¬ском волевом усилии, в напоре страстей и т. п.; либо в «подсовывании» постулатов, точек отсчета, базовых оце¬нок «с тыла», «за спиной», т. е. минуя разум и аналити¬ческую способность читателя. Конкретные методы такого «подсовывания» многочисленны; для того чтобы их вы¬явить, необходим специальный анализ. Но наиболее ча-

180

сто встречающийся — это метод «вкрапливания» оценок и выводов в описание. Читатель проскакивает эти вкрап¬ления, не успевает или забывает спросить о том, каковы основания не только оценок и выводов, но и каковы осно¬вания самого феномена, описанию которого посвящаются тысячи врывающихся в сознание слов. Общим же прие¬мом убеждения является у Бердяева иррационализм, по-нятый в широком методологическом и стилистическом смыслах.

Характерной особенностью методологии Бердяева-«персоналиста», особенностью, о которой он сам едва ли подозревал и которая явно противоречит его персонализ¬му, является торжество своеобразной античеловеческой имперсональной стихии во многих его работах. Имперсо¬нализм связан здесь не с преклонением перед родовым или натуралистическим началами, с противопоставле¬нием природного, общего или безликого — человеку, «я». Этот имперсонализм — результат сложного и ненамерен¬ного сочленения иррационалистических, мистических и феноменологических мотивов с приверженностью к эмо¬ционально-психологическому описанию различных «пра¬феноменов», имеющих обобщающий или собирательный характер. Фактически большинство работ Бердяева по¬священо не проблеме конкретно-индивидуальной, непо¬вторимой личности, за которую, как ему казалось, он по¬стоянно боролся, а «метапсихологическим» процессам, происходящим в «ноуменальных» сферах с реалистически (в средневековом понимании этого термина) описывае¬мыми явлениями и идеями. В работах по истории и соци¬альной философии это особенно заметно. Они до отказа заполнены ожившими, «одушевленными» идеями: «рус¬ская идея», «идея империи», «религиозно-мессианистская идея царства», «идея Москвы — Третьего Рима» и др. В спиритуалистической атмосфере ведут призрачное су¬ществование различные «сознания» (народные, интелли¬гентские, религиозные и т. д.). Например: «Основное столкновение было между идеей империи, могуществен¬ного государства военно-полицейского типа, и религиоз¬но-мистической идеей царства, которое уходило в подзем¬ный слой, слой народный, а потом… в слой интеллиген¬ции. Столкновение между сознанием империи, носите¬лем которой была власть, и сознанием интеллигенции будет основным для XIX века» (там же, 14).

181

Идеи, почти в платоновском смысле, как подлинные реальности, вступают у Бердяева в борьбу, они транс¬формируются, входя в один «слой», уходя из других «слоев» и т. п. Динамика идей-явлений оказывается первичной, более существенной и значимой. Личности, социальные группы, классы, народ как действительные материально-духовные силы не выступают в бердяевских работах в качестве таковых и «оживают», лишь посколь¬ку существуют эти «феномены», своего рода феномено¬логически-экзистенциальные универсалии, «экстрареаль¬ные» реальности.

Методология Бердяева осложнена еще и за счет включения в нее ряда субметодов (эмоционально-образ¬ное осмысление, диалогизм и драматизм, религиозный символизм). Последний используется и как элемент об¬щей иррационалистической гносеологии, и в форме утвер¬ждений о «символике», в которую якобы облекаются яв¬ляющиеся идеи. Так, Бердяев говорит о символике мес¬сианской идеи «Москвы — Третьего Рима» или символике исторических сил, власти и т. д. Символические наклон-ности Бердяева сказываются и в обилии безличных пред¬ложений: «В этот период в России XIX в. пытались хри¬стиански обосновать социализм…», «верили, что в мол¬чаливом, в бессловесном еще народе скрыта великая правда о жизни…», «между верхним и нижним этажами русской культуры не было ничего общего, был полный раскол. Жили как бы на разных планетах» (27, 23; 14—15; 91).

Идеализация и мистификация достигают максимума, когда речь у Бердяева идет о культуре и действительно духовных образованиях. Рассмотрим фразу: «Русская мысль, беспочвенная и бунтующая, была в XIX веке вну¬тренне свободной и дерзновенной, не связанной тяжелым бременем с традицией, внешне же стесненной и часто го¬нимой» (27, 21—22). Она характерна своей абстрактно-стью, в ней говорится о некой общей, «одушевленной» русской мысли, которая в своей «общерусскости» и «над¬классовости» теряет свою реальную структуру, свои ре¬альные корни и реальных носителей. Почти невозможно отделить в этом случае метод от его содержательной реа-лизации, так как описывается нечто и в самом деле ду¬ховное — русская мысль.

Когда речь идет о подобных феноменах, они превра-

182

щаются под пером Бердяева в гораздо более абстракт¬ные, субъективированные и «одухотворенные» явления, чем аналогичным образом идеализируемые им факты и процессы материальной истории. В слове «одухотворе¬ние», по сути очень емком и хорошем, в данном случае приходится усматривать негативный смысл, так как «оду¬хотворение», как его производит Бердяев, — это скорее «опривиденивание», мистификация; все, что попадает в сферу его «описаний», начинает жить неестественной призрачной жизнью. В своей одержимости идеализмом Бердяев проделывает довольно-таки жуткую операцию: он превращает живые явления в ходячие, двигающиеся скелеты. Говоря о явлениях духовной культуры, он раз¬рубает их связи с объективной материальной реально¬стью, во всех остальных случаях он «счищает» и «сре¬зает» с фактов и процессов истории их живую историче¬скую плоть, сводит их до существования призраков. Иными словами, он так «одухотворяет», что, кроме «духа», вернее скелета духа, ничего не остается, и всякая попытка конструктивно продумать любую его мысль ни¬чего не дает, ибо такие мысли-призраки как вода меж пальцев утекают и исчезают, не задерживаясь даже в сфере воображения и фантазии. Если же к ним отнестись недостаточно критично, то все эти фантомы захватывают человека, удерживая его в мире иллюзий и заблуждений. У Бердяева не было настоящей ответственности перед Россией и ее историей. Ведь он видел «исход» России в исчезновении ее в каком-то апокалиптическом круше¬нии. Пребывая в мистических и метафизических сферах, Бердяев пытался оттуда разглядеть в национальной исто¬рии и сознании то, что хотя бы в малейшей степени могло подкрепить его витающие над жизнью схемы. Трудно предположить, чтобы он не понимал, что его тенденциоз¬ные манипуляции с историческими фактами, конструиро¬вание ничем не обоснованных аналогий и схем способ¬ствовали распространению и закреплению в обществен¬ном сознании дореволюционной России консервативных сторон ее жизни. Твердя о мессианизме, он пытался представить его как универсальный фактор русской исто¬рии; проповедью национализма Бердяев подогревал бур¬жуазно-националистические настроения; говоря об апо-калиптизме, экзистенциализме и экстремизме русской души, он вносил страшную путаницу в сознание людей,

183

не разобравшихся в сложных перипетиях классовой борь¬бы предреволюционного, революционного и переходного периодов русской истории. Будучи ренегатом буржуазно¬го демократизма, он большую часть своей жизни воевал с идеями демократии и равенства, пытаясь доказать не только их ошибочность и вредность, но и отсутствие вся¬ких демократических начал в «русской душе», и это осо-бенно охотно используется врагами СССР с целью при¬нижения социальных и духовных достижений нашей страны.

Работая над разрушением прогрессивного наследия русской культуры, Бердяев, с другой стороны, способство¬вал созданию такого чудовищного образа России, рус¬ского, русской истории, что и сегодня туман этих образов еще не развеялся в сознании значительной части запад¬ных интеллигентов. Россия для консервативного, либе¬рального и конформистски настроенного интеллигента Запада предстает через призму бердяевских описаний как загадочный и непостижимый даже для самого себя зверь, одержимый мистическими, анархическими, нацио¬налистическими и апокалипсическими страстями. Нор¬мальному человеку все это может показаться бредом, но в том-то и дело, что сама сегодняшняя жизнь буржуаз¬ного Запада в основе своей анормальна. Она все больше иррационализируется и дегуманизируется, неуклонно на¬сыщаясь мифами, предрассудками, мистикой и чертов¬щиной любого (от примитивного до изощренного) каче¬ства. Если же принять во внимание систематическую религиозную и антикоммунистическую пропаганду, одно¬стороннюю информацию о Советском Союзе, тенденциоз¬ную подборку произведений русской художественной ли¬тературы и т. п., то легко себе представить, сколько лжи, иррационального, мифического витает в атмосфере бур¬жуазного общества. И в этих условиях фантасмагория Бердяева начинает восприниматься как нечто хотя бы отчасти отражающее действительный мир России и СССР.

Подводя итоги, следует сказать, что хотя Бердяев много говорил о творчестве, его восприятие.русской исто¬рии и современности было нетворческим и реакционным, так как его деятельность как литератора и религиозного мыслителя всегда была направлена на реставрацию кон-сервативного и отжившего.

184

Глава шестая

Метафизика всеединства — «позитивный» продукт «нового религиозного сознания». С. Булгаков

Религиозно-идеалистическая метафизика всеединства, зачинателем которой в XIX в. был Вл. Соловьев, а ее строителями и приверженцами в XX в. — П. Флоренский, С. Булгаков, С. Франк, Л. Карсавин и др., явилась итого¬вым продуктом эволюции «нового религиозного созна¬ния». Взгляды Булгакова являются в данном случае наи¬более показательными,