значение в познании исчерпывается осознанием разумом своей ограниченности и необходимости подчи¬ниться религии (вере). Дальше трагедии, с ее отчаянием и бессилием, по Булгакову, не может подняться всякое неизбежно антиномическое человеческое мышление «Критический» антиномизм в системе Булгакова высту¬пает как узловой, предельный момент в движении разума Антиномия в сознании познающей личности преодоле¬вается не посредством диалектического разрешения или снятия, а посредством религиозного откровения, догмата и мифа. Все это уже не относится к области философ¬ского познания, происходит «трансцендирование» разума, противоречия снимаются в «высшем жизненном единстве» веры, тайны и откровения. В свете этого антиномия не может рассматриваться как исходная точка гносеологии Булгакова, как утверждает его ученик Л. Зандер, а пред¬ставляет собой границу между гносеологией и мисти¬кой.

Антиномизм выполняет множество функций в фило¬софской системе Булгакова, он является и попыткой пре¬одоления («антиномический синтез») односторонностей субъективного и объективного идеализма и является своеобразной матрицей для образования системы анти¬номических категорий. Последняя строится как разверты¬вание категорий-дихотомий, как дихотомическая иерар¬хия.

Однако неустранимым мотивом антиномизма являет¬ся скептицизм, неверие в познавательные человеческие возможности. Несмотря на то что Булгаков постарался превратить этот сопутствующий продукт антиномизма (исторически восходящий от Канта к Юму) в доказатель¬ство необходимости обращения к авторитету, открове¬нию, догматам и т. п. (т. е. «позитивно» истолковать скеп-

208

тицизм), полностью этого сделать ему так и не удалось. В ряду антиномических категорий, составляющих каркас философии Булгакова, стоят антиномические антитезы имманентного и трансцендентного, абсолютного и относи¬тельного, времени и вечности, свободы и необходимости, антиномическое раскрытие абсолюта, бога, человека, истории, духа и тела и т. д.

Определяя место и значение антиномического бого¬словия Булгакова, ибо рассмотрению именно религиозной проблематики и подчинен этот метод, можно ли сказать, что его построения лишены сколько-нибудь серьезных не¬совершенств или черт, которые бы вызывали принципи¬альные возражения именно в логико-методологической плоскости? Нет, сказать этого нельзя. Система Булгакова не решает, хотя и по «принципиальным» соображениям, многие, если не все, существенные проблемы, стоящие пе¬ред человеческим разумом. В первую очередь очевидна искусственность его гносеологии и даже самого подхода к уяснению поставленных им проблем метода. Ссылки на Канта, заимствования методов «трансцендентальной кри¬тики» выглядят произвольными и случайными. Антино¬мизм у Булгакова начинает играть роль спасительного вето, предохраняющего от возможности позитивно-мони¬стического ответа, ради которого и существует человече¬ское познание. В решении ключевых проблем, таких, как свобода и необходимость, время и вечность, мир и бог и т. п., Булгаков выставляет антиномии, запрещающие дальнейшее движение вперед. В лучшем случае разум, который «может и должен быть превзойден» (41, 72—73), в состоянии только засвидетельствовать антиномию, опознать и признать ее, смирившись на этом и умолк¬нув, — таковы способы борьбы Булгакова против ра¬зума.

Скептицизм, открывающий дорогу иррационализму и фидеизму, вызывает возражение не только по гносеологи¬ческим соображениям. Антиномизм в гносеологии имеет в системе Булгакова свой онтологический коррелят: анти¬номичное состояние бытия и человека. И это обстоятель¬ство, хотя ему и сопутствуют мистицизм и «сверхгносео¬логические» претензии системы, делает всю систему все-единства весьма двусмысленной и шаткой, ибо антино¬мизм раскалывает ее, порождает зыбкость и двойствен¬ность.

209

§ 4. Слово и бытие. Платонизм на службе православия

Существенным компонентом гносеологических изыска¬ний Булгакова является его учение о слове, мысли и язы¬ке. Особое отношение к слову определялось характером его системы, в частности софиологией, в которой «Со¬фия» представала как «подлинный» мир, идеальная онтологическая опора «здешнего» мира и «посредница» между богом и миром. Понимание Булгаковым Софии перекликалось с учением Платона об идеальном мире, что свидетельствовало о серьезном влиянии на него идей этого философа. Религиозно-онтологическая интерпрета¬ция платонизма и конкретизация собственных воззрений на его традиционные проблемы получили у Булгакова специальное освещение в книге «Философия имени», на¬писанной в начале 20-х годов, но опубликованной лишь после его смерти, в 1953 г.

Точку зрения Булгакова в этой работе можно квали¬фицировать как очевидно платоновскую. Это было ре¬лигиозно-философское изложение основных положений учения Платона об идеях; кроме того, здесь наряду с намерением синтезировать откровение и платонизм была развернута борьба с психологизмом и «монистиче¬ской гносеологией». «Слово, — решительно формулиро¬вал Булгаков одно из центральных своих положений, — есть мир, ибо это он себя мыслит и говорит, однако мир не есть слово, точнее не есть только слово, ибо имеет бытие еще и металогическое, бессловесное. Слово кос¬мично в своем естестве, ибо принадлежит не сознанию только, где оно вспыхивает, но бытию, и человек есть мировая арена, микрокосм, ибо в нем и через него зву¬чит мир, потому слово антропокосмично и, скажем точ¬нее, антропологично» (45, 23—24). Для того чтобы ка¬ким-то образом примирить не совсем ясное соседство определений человека одновременно и как «мировой арены» слова и бытия, и как бытия, по отношению к ко¬торому слово антропологично, Булгаков и здесь заявляет об антиномизме слова, в котором «сращиваются» идеаль¬ное и реальное, человеческое и космическое.

Слово для Булгакова — бытие первородное, оно ро¬ждает себя самого в бытии и потому существует до вся¬кого анализа, логики, гносеологии и философии. В та-

210

кой ситуации язык есть орудие и практическая манифе¬стация бытия. Человеку как субъекту познания остается только именовать, говорить. Такое «познание» онтоло¬гично и аналогично «познанию», вернее процессу имено¬вания у Адама до его грехопадения, когда само слово означало рождение бытия и предметов, ему (слову) со¬ответствующих. Но субъект познания у Булгакова все-таки лишен такой онтологической мощи, ибо «не мы говорим слова, но слова, внутренне звуча в нас, сами себя говорят, и наш дух есть при этом арена самоидеа¬ции вселенной» (там же, 23).

Во многих пунктах учение Булгакова о слове-бытии созвучно хайдеггеровскому учению о языке, вернее хайдеггеровские идеи перекликаются с булгаковскими, так как последние были высказаны гораздо раньше. Соглас¬но Булгакову, бытие само говорит о себе, «звучит», жи¬вет через слово и в слове. Существует даже известная психология звучащего, разговаривающего бытия, психо¬логия, находящая свое выражение в «состоянии слова». В то же время «они (слова. — В. К.) не адекватны ста¬тически и динамически — своим предметам, они их столько же раскрывают, сколько скрывают, лгут о них, обманывают, и эта-то обманность слова есть один из источников ограниченности, относительности, неверно¬сти всякого знания, а потому и дурной бесконечности его» (там же, 130). Проблема лжи, таким образом, пред¬стает как проблема онтологии, как проблема состояния бытия; первородный грех стал другой (также «онтологической») причиной заблуждения, когда, по словам Булгакова, были повреждены органы космической речи, слух и язык.

Из всех философов «нового религиозного сознания» Булгаков был, может быть, самым имперсоналистичным мыслителем. В данном случае это особенно очевид¬но. Бытие в своем слове и языке начинает жить через человека своей собственной жизнью. Бытие может скры¬вать и открывать, лгать, замутняться, болеть, «голоса вещей» могут быть глухими, неясными. Психологизм за-воевывает себе нелегальное положение в онтологической религиозно-рационалистической гносеологии Булгакова. Рационалистической последняя может быть названа лишь в той мере, в которой бытие говорит, проявляет себя как слово-логос, слово-смысл. Но с другой сторо-

211

ны, человек здесь лишается разума и смысла в такой же степени, как и собственной психологии, слуху предна¬значается выполнять функции, ранее принадлежавшие разуму, разум превращается в слух, в нечто слушающее, внимающее и переживающее «голос бытия». Однако н силу того, что человек остается поврежденным грехом, этот процесс далеко не прост и не безмятежен, он полон глухих предчувствий, искажений, неясностей. Обобщаю¬щим понятием, способным обозначить коллизии, разыг¬рывающиеся в процессе «вслушивания» в бытие, являет¬ся понятие трагедии.

Оставляя в стороне вопросы чувственного и умозри¬тельного познания, проблемы рационализма гносеологи¬ческого и онтологического, философские проблемы грам¬матики, а также специальный анализ логического субъ¬екта, связки и предиката, элементарных суждений и другие вопросы, рассмотренные в этой книге, можно с уверенностью констатировать приверженность Булга¬кова к объективному идеализму платоновского типа. Однако влияние Вл. Соловьева, кантианства и новейшей философской методологии серьезно осложнило взгляды Булгакова на познание. Не говоря уже о том, что он идет дальше — через платонизм — к поискам «перво¬зданного» бытия досократиков, его платонизм в значи¬тельной степени деформирован антиномизмом, интуити¬вистскими и антропологическими утверждениями отно¬сительно субъекта познания. Не случайно поэтому, что познавательное отношение в «Философии имени» трак¬туется в итоге как один из аспектов бытия человека. А булгаковское утверждение типа: «В познании, от эле¬ментарного до сложнейшего, содержится тройственный акт: глухого голоса бытия, звучания слова и соединения в акте познания этого толчка и этого слова — в имено¬вании» (там же, 118—119) — следует рассматривать как применимое всего лишь к одному из срезов познания, имеющего гораздо более сложную структуру.

Оценивая логико-методологические и гносеологиче¬ские построения Булгакова, можно сказать, что антино¬мизм выполняет в его системе методологические и логи¬ческие задачи, определяет ее структуру, ее архитектони¬ку и план. Со своей стороны мистицизм и интуитивизм являются непосредственными гносеологическими орудия¬ми; что касается гносеологических идей «Философии

212

имени», то они стоят либо особняком, либо используются для подкрепления реалистических (в средневековом смысле) положений Булгакова, а также в качестве ар¬гументов для обоснования общей объективно-идеалисти¬ческой его позиции в учении о бытии. Но вопрос о совме¬стимости различных методологических и гносеологиче¬ских положений системы остается все же открытым, что дает основания обвинить Булгакова в эклектизме. При этом ссылка на «тайну», на «принципиальную» незавер¬шимость всякого философствования и невозможность по¬строения «монистической гносеологии» только обнажает шаткость его философской системы.

213

§ 5. Софиология: двусмысленность, возведенная во всеединство

София, по учению Булгакова, — это сущность, возни¬кающая в ходе божественного творчества. Если бог как абсолют совершенно трансцендентен миру, то бог как творец открывается ему. Процесс творения описывается Булгаковым в обычных религиозных категориях без вся¬кой методологической осторожности и антиномизма: бог в «преизбыточности» своей любви «исходит из себя», освещает тьму «не-божественного ничто», творец не зна¬ет «зависти или жадности» в своей бесконечности и аб-солютности, а также не ведает «приращения». Божество «хочет не себя» и «исходит из себя в творении». «Но, — делает Булгаков существенное замечание, — поставляя рядом с собой мир вне-божественный, божество тем са¬мым полагает между собою и миром некую грань, и эта грань, которая по самому положению своему находится между богом и миром, творцом и тварью, сама не есть ни то, ни другое, а нечто совершенно особое, одновре¬менно соединяющее и разъединяющее то и другое…» (41, 212). София и есть эта грань, это «между». По са¬мому своему существу она есть нечто переходное, про¬межуточное, но такое промежуточное, которое скорее не есть, чем есть, так как лежит между богом и миром, она — всего