которые гибнут…» (2, 20, 41).

Как таковая, вне ее эсхатологических перспектив, история Булгакова просто не интересовала и не вызывала у него ничего, кроме чувства отвращения и ужаса. Только то, что лежит за пределами посюсторонней истории, мо¬жет, по его мнению, оправдать ее, наполнить смыслом: «История есть, прежде всего, рождение человечества, объективное время, наполненное рождениями, а потому и смертями и внутренне связанное их последованием. Смена поколений, во образе коей только и существует теперь единое человечество, представляет собой, конечно, некое пожирание детьми отцов, своего рода dance ma¬cabre, пляску смерти, но именно в чередовании поколений возникает история как конкретное время» (41, 349). В отличие от большинства религиозных философов исто¬рии Булгаков связывал ее начало не с грехопадением, а с «райским» началом, продолжающим быть идеальной («софийной») основой земной истории. Однако факти¬ческое греховное и трагическое состояние истории делает ее неустойчивой, зыбкой, антиномичной и принципиаль¬но «неудачной». Неудача истории, о которой так много говорил в эмиграции Бердяев, трактовалась Булгаковым почти как должное, так как «удача» истории означала бы, по его мнению, торжество дурной бесконечности и окончательное отпадение от бога. «Новая история, — пи¬шет он, — не удалась, но именно этой неудачей, углуб¬ленным опытом добра и зла, подготовляется общий кри¬зис истории и мироздания. И неудача всей мировой истории есть и самая большая ее удача…» (там же, 369). Если сравнить эту оценку истории с оценками, давае-

219

мыми ей Булгаковым в период «легального марксизма», то легко увидеть, что они прямо противоположны. Если лозунгом молодых либералов 90-х годов был принцип «чем лучше, тем лучше», то теперь предпочтение отдава¬лось положению «чем хуже, тем лучше». Социальные предпосылки такого поворота очевидны — они были свя¬заны с поражением русского либерализма, с неудачей попытки либералов стать лидерами политической, госу¬дарственной и духовной жизни России. Конечно, в самом христианском истолковании истории есть немалая доля трагизма и пессимизма, однако факт настойчивого под¬черкивания эсхатологических аспектов христианства име¬ет свою бесспорную и явную социальную проекцию. И на¬оборот, реальные исторические события получили в док¬тринах философов «нового религиозного сознания» свое историософское, пессимистическое и, так сказать, контр историческое отражение. Все же булгаковская трактов¬ка истории не была однозначно негативной хотя бы по¬тому, что история распадалась у него на земную историю (конкретное время) и на идеальную историю («райскую», «историческую онтологию», «метаисторию» — все эти по¬нятия у Булгакова однокачественны). И, главное, они не были отделены друг от друга непроходимыми гранями, но переплетались, смешивались, сосуществовали «анти-номически». Провиденциализм как гарантированная ком¬пенсация за историософский пессимизм вступает в свои права, когда Булгаков пишет, что «мучительные диссо¬нансы» и «трагическая безысходность» любого внутри¬исторического акта кажутся действительно бесконечны¬ми, «если оставаться в области исторической феноменаль¬ности, но, — замечает он, — под нею лежит глубокая почва исторической онтологии» (там же, 409).

Булгаков легко, едва ли не с радостью отказывается от рассмотрения истории с точки зрения философской и торопится ввести решение вопросов, с нею связанных, в рамки теологии. Он не выдвигает никаких реальных целей для исторического субъекта и общества, он настаи¬вает лишь на необходимости «жертвенной готовности к концу» и «жажды конца» истории. «…С религиозным достоинством, покорно и терпеливо ждать и надеять¬ся», — к такому выводу сводится решение Булгаковым социальных вопросов (там же, 408). Историософия позд¬него Булгакова всегда завершалась эсхатологическими

220

темами, но вместе с тем он не любил подробно останав¬ливаться и на апокалиптических идеях христианства, предпочитая разрабатывать проблемы спасения, богово¬площения, софиологии.

Эволюция мировоззрения Булгакова довольно точно соответствует общей логике эволюции буржуазно-поме¬щичьей культуры конца XIX — начала XX в. Православ¬ное богословие явилось закономерным прибежищем со¬знания, потерпевшего в идейной борьбе полное пораже¬ние. Такой мировоззренческий финал говорит сам за себя, свидетельствуя об «оправданном» отказе браться за ре-шение земных — философских, социальных и историче¬ских — задач тогда, когда жизнь сломала все предшест¬вующие конструкции. И это бегство в область догматиче¬ского богословия, в которой Булгаков пребывал более 15 лет, явилось единственным «позитивным» ответом на задачи, выдвинутые «русским религиозным ренессансом». Все остальные представители этого направления, оста¬ваясь на территории философии, не могли в эмиграции опереться ни на какую-либо прочную историческую ре¬альность, ни на достижения культуры, которые по своей «незыблемости» могли бы сравниться с догматами хри¬стианства. Булгаков был наиболее решительным и по¬следовательным из них, усмотрев в религиозной догма¬тике относительно благополучное пристанище сознания, потерявшего всякую опору в исторической реальности. Религиозно-философская система Булгакова, созда¬вавшаяся им в течение первой четверти XX в., — один из главных продуктов религиозных исканий русской бур¬жуазно-помещичьей интеллигенции. Со своей стороны все это явление («духовный ренессанс начала XX века») было результатом встречи, симбиоза, противоборства и объединения для совместной борьбы двух культур, двух Эпох в истории России. Одной, безнадежно дряхлой — са¬модержавной, другой — молодой, но безнадежно запоз¬давшей и потому в полном объеме не состоявшейся — империалистической. В качестве медиума, проводника между ними, выступал по преимуществу русский либе¬рализм. С первых же шагов своей жизни «религиозный ренессанс» осознал себя «метаэпохальным» явлением — баснословная историческая аберрация! Ведь в действи¬тельности он оказался явлением пограничным, не успев¬шим возделать для себя своей собственной исторической

221

почвы. Он оказался расплющенным, стиснутым (и «вы¬жатым» в итоге из истории — эмигрантское существова¬ние после 1917 г.) между самодержавным, консерватив¬ным религиозно-философским и идеологическим насле¬дием и бурно произраставшим рабочим движением, поднимающейся к жизни рабоче-крестьянской республи¬кой, эпохой диктатуры пролетариата.

Угнаться за темпами исторического развития, ускорен¬ными революционно-освободительным творчеством де¬сятков миллионов людей, мировой войной и массовыми движениями XX в., было не под силу не только религиоз¬но-идеалистическому крылу либерализма, но и более трезвым позитивистским политикам и идеологам этого направления. Кадетский либерализм, с которым духовно и социально-политически был в основном связан «ренес¬санс», оказался немощным цветком, успевшим расцвести, но не успевшим глубоко укорениться на почве самодер¬жавно-империалистической России. Но если историческая почва стремительно ускользала из-под ног не только ли¬беральной, но и всякой другой буржуазно-помещичьей интеллигенции — и эта общность судьбы и «перспективы» необычайно сроднила и перемешала все ее направле¬ния, — то в области умозрения ситуация небывалых исто¬рических падений и взлетов, крутых исторических по¬воротов и изломов крайне обостряла историософские тревоги, способствовала пессимистическим оценкам обще-ства, истории и человеческого бытия вообще. Интеллек¬туальная энергия ведущих буржуазно-помещичьих мыс¬лителей конца XIX — начала XX в. вылилась не столько в позитивное государственное и политическое строитель¬ство капиталистической России или в политическую, по-литико-экономическую, идеологическую мысль, сколько в бесконечные медитации по поводу «духовных» и религи¬озных «судеб» идеалистически понятой отечественной истории, в конструирование религиозно-метафизических проектов «спасения», «освобождения» России и челове-чества. Любой из религиозных философов России этого периода — от Вл. Соловьева и Федорова до Мережков¬ского и Булгакова — со всей энергией боролся никак не менее, чем за «всеобщее и окончательное» воскресение и «вечное спасение». Не получив ничего в реальной исто¬рии, они желали получить все посредством спекуляций о «метаисторическом».

222

Эта работа вылилась в осмысление и подытоживание духовной культуры отживающего мира. В этом деле были и лидеры и рядовые работники. Создавая доктрины, под¬час не сходные и даже противоположные друг другу, они вольно или невольно выполняли социально-исторический заказ — зафиксировать философским образом духовную ситуацию эпохи в перспективе (точнее ретроспективе) пройденного эксплуататорской Россией исторического пу¬ти. Будучи «творческим», «преображающим», а на деле реакционно-романтическим идеалистическим отображе¬нием, эти доктрины явились не только результатом та¬кого ретроспективного отражения, но и активной реак¬цией на это историческое, т. е. самой историей выстав¬ленное, требование — быть мировоззренческим итогом сил прошлого в эпоху социальных революций и перехода от самодержавия и империализма к диктатуре пролета¬риата и коммунизму.

На общем фоне русского религиозного идеализма этого времени особенность религиозно-философского на¬следия Булгакова слагается из многих отличительных черт. Это — религиозный объективный идеализм пантеи¬стического (точнее «панентеистического») типа с элемен¬тами платонизма, кантианства и феноменологии; это «со¬фиологические» построения и попытка реконструировать и продолжить некоторые идеи восточной патристики; это стремление дать обновленный вариант православного богословского учения; это опыт религиозно-социального обоснования «христианского социализма» в России вме¬сте с неудачной попыткой организации «союза христи¬анской политики». Наконец, сам Булгаков являет собой живой пример превращения буржуазного демократа и либерала в консервативного мыслителя и монархиста, которое совершалось как регрессивное движение от Маркса и Канта — через Фейербаха, русский идеализм (от Вл. Соловьева до славянофилов), философское осмысление английских концепций феодального социа-лизма — к идеям патристики и раннего христианства. На пути этого движения православное догматическое бого¬словие предстало как мировоззренческая точка, финиш и последняя обитель Булгакова.

223

Глава седьмая

Экзистенциализм Л. Шестова – внутренний кризис религиозной философии

в России начала XX в.

Завершая рассмотрение взглядов наиболее характер¬ных представителей русского религиозного идеализма XX в., остается выяснить основные аспекты мировоззре¬ния Л. Шестова и его место в этом идейном течении.

Об отношении шестовских идей к идеям Бердяева и Булгакова можно сказать, что замкнутый на индивиде иррационализм и экзистенциализм Шестова ближе к по¬зиции Бердяева. Булгаков, как философ всеединства, и Шестов, как адвокат «подпольного человека» и пропо¬ведник отчаяния одинокой личности, находятся на про¬тивоположных полюсах русского религиозного сознания первой половины XX в. Их удаленные друг от друга позиции — это крайности, показывающие диапазон рус-ского фидеизма. Выросшие из одного корня, они явили собой максимально возможную степень различия внутри единого религиозно-философского сознания закатываю¬щейся самодержавно-империалистической эпохи России. Если системосозидающие усилия Булгакова были напра¬влены на то, чтобы отыскать всеобъемлющее и спасаю¬щее начало, которое он, усмотрев его в соловьевской версии Софии, стал защищать теоретически как теолог, практически как священник — и это было одним из спо¬собов ухода от объективной реальности истории, — то Шестов пошел еще дальше в отказе от истин и ценно¬стей действительной жизни. Ни сферы трансцендентного или «софийного», ни тем более земная действительность уже не могли служить ему опорой в повседневной и посюсторонней жизни — остались только одиночество перед богом и ничем не подкрепляемая вера в спаси¬тельную силу абсурда, — и это был другой вариант бег¬ства от мира. Нигилизм и отказ от исторической почвы человеческого существования были у Шестова столь от-

224

кровенными, что заставили его балансировать на острие философского цинизма и скептицизма.

Л. Шестов — фигура, менее всего поддающаяся одно¬значной оценке. Трудность такой оценки коренится по крайней мере в двух обстоятельствах. Первое — преоб¬ладание скептико-иронической манеры изложения, как бы всегда дающей Шестову право отмежеваться от