якобы, «стоя уже на другом берегу» религиозной веры, испытал такие глубо¬кие переживания, что ни о каком философствовании не могло быть и речи, так как человек при жизни оказался «там», а не «здесь» (см. 62, 2, 328). Другие, более про¬ницательные и сами прошедшие через богоискательство (Бердяев, Булгаков и др.), были осторожнее в своих оценках религиозности Шестова. Бердяев прямо говорил, что Шестов «искал веры, но не выразил веры» (22, 237). Булгаков специально интересовался этим вопросом и пришел к следующим выводам: «…он (Шестов. — В. К.) сознательно, принципиально посюсторонен… Он все-таки остался «богоискателем»». И далее: «Призывая к вере в откровение, Шестов сам определяет себя к биб¬лейскому богословию, как к подлинно «религиозной фи¬лософии» на основе откровения. И, однако, мы ее у него не находим… Самым решающим во всем библейском мировоззрении Шестова является его отношение ко Хри¬сту. Я внимательно вчитывался в соответствующие ме¬ста разных его сочинений, ища ответа на этот вопрос, и имеющиеся данные так и не позволяют определить этого

241

отношения во всей точности, оно остается уклончивым, колеблющимся, нерешительным… Иногда можно встре¬тить такие высказывания, которые были бы естественны лишь в устах верующего христианина-церковника… Од¬нако сказано это так, что остается неясным, говорит ли здесь Шестов от себя или излагает Лютера… Христос для Шестова не воплотившийся бог… но «совершенней¬ший из людей»» (43, 309; 314; 318—319).

Булгаков, конечно, не называет Шестова атеистом или неверующим, однако лишает его причастности к «иудейско-христианской» философии. Все, что позволил Булгаков сказать о Шестове как религиозном философе, сводится в сущности к фразе: «Оно (мировоззрение Ше¬стова. — В. К.) осталось не Ново-, но Ветхозаветным ис¬поведанием единобожия» (там же, 320). И хотя этот вы¬вод несколько противоречит тому, что цитировалось выше, Булгаков верно отметил приверженность Шестова к ветхозаветным мифам о сотворении мира, рае и грехо¬падении. Бог Шестова действительно более всего соот¬ветствует ветхозаветным представлениям о неведомом существе, внушающем не столько надежду, сколько ужас и страх. Чаще всего суждения о боге ограничиваются у Шестова фразами типа: «Бог требует невозможного. Бог требует только невозможного». Или: «…нужно стре-миться к тому, чтоб у нас было то, что есть у бога» (133, 44; 158). Бог Шестова — это безмолвный, «немотствую¬щий» бог, он до тех пор «не касается души человека», пока у человека есть надежда и уверенность устроить свою жизнь. Этот бог столь же статичен, как и одинокий, заброшенный и оставленный человек. Правда, в отличие от человека он обладает бесконечными возможностями, но если человек сумеет пройти через ряд ситуаций, свя¬занных с ужасом, отчаянием, отказом от разума, пере¬жив «истинно» абсурдное состояние, то он, пожалуй, уже ничем не будет отличаться от бога, и для него также все будет возможно.

Если же Шестовым и допускались утвердительные высказывания о боге как существе, обладающем беско¬нечными возможностями, то эти высказывания чаще всего принимали вид предположений (иногда весьма иро¬ничных и «адогматических»). «Богу, — полемизировал он с представителями новейшего религиозного идеализма, — приписываются вкусы и атрибуты, о которых мечтают

242

земные деспоты… Нет… никакого основания думать, что он не выносит равных себе, хочет быть превыше всех во что бы то ни стало уничтожить дьявола… Может быть, даже радуется, что не все такие, как он, и охотно делит с сатаной свои владения» (136, 5, 159—160). Такие вольности, бросающие вызов всей «иудейско-христиан¬ской» традиции, допускались им довольно часто.

Анархизм и волюнтаризм Шестова часто переходили псе границы и становились неуправляемыми. «Не поду¬майте… — начинается одно из приключений нигилисти¬ческой иронии Шестова, — что я хочу предложить вам новое доказательство бессмертия души. По мне, в этом нет надобности — достаточно и старых». Религиозность, причем традиционно-догматическая, казалось бы, налицо, но… «и старых слишком много — будь в моей власти, я бы, пожалуй, запретил о них и вспоминать — уже хотя бы потому, что привычка считать истиной только то, что доказано, самая отвратительная и несчастная при¬вычка. Еще когда в опытных науках ищут доказа¬тельств — куда ни шло».

Ирония и иррационализм Шестова не знают предела. Его книги переполнены ядовитым сарказмом, насмешкой не только в адрес всей рационалистической философской традиции, но и философии вообще.

Каким, однако, будет следующий поворот шестовской мысли? Он, как можно подумать, вроде бы согласен до¬пустить логику и разум в пределах науки. Между тем потерявшая всякую меру нигилистическая ирония обру¬шивается и на науку. Если бы, рассуждает Шестов, из свекловичного семечка вырастали и носороги, и телята, и свекла, ученые и это бы прекрасно и научно объяснили. Но «…огромная свекла, выросшая из маленького семеч¬ка, после всех объяснений, даваемых ботаниками, так же непонятна, как и носорог, выросший из того же семечка» (131, 123—124). Шестов ставит под сомнение правомер¬ность разума и познания как способа отношения к окру¬жающему миру. Сами постоянство и закономерность яв¬лений природы загадочны, таинственны и непонятны: они «противоестественны», заключает он, и «виноват» был сам разум, когда он придумал для такого порядка вещей эпитет «естественный».

Можно, конечно, как угодно резко критиковать кон¬серватизм, догматизм и инертность человеческого разу-

243

ма, но неправда Шестова не только в одностороннем под¬ходе к познавательному процессу. Граничат с бессмыс¬лицей сами его вопросы, они метафизичны в том смысле, что предполагают надежду на отыскание окончательных, абсолютных истин. Шестов сам оказывается сторонником таких предельных ответов, после которых немыслимо никакое дальнейшее движение познания. Ведь вопрос: «почему существует объективная реальность, закономер¬ность природы?» — есть не что иное, как наукообразно поставленный вопрос: «каково то чудо, которое лежит в основе мира, его законов и т. п.?» Можно спрашивать до бесконечности о природе объективной реальности, по — о чем постоянно забывает Шестов — в ее пределах. Если же попытаться задать вопрос, почему существует сама объективная реальность, то, во-первых, этот вопрос не будет иметь под собой никаких онтологических основа¬ний (а потому не будет предполагать и реального отве¬та), во-вторых, он приведет нас к мифологическим рас¬суждениям типа того, что Земля поддерживается слоном, слон стоит на черепахе, черепаха плавает в море и т. д. Наконец, такого рода вопросы, если они не имеют посю¬сторонней направленности и лишены естественнонаучного интереса, приводят к отрицанию вечности и бесконечно¬сти материи и в конце концов к идее сверхъестественного. Справедливости ради нужно сказать, что Шестов распространяет свой скептицизм и на бога, который для него есть прежде всего бог «сокрытый» и неизвестный. Нужно признать и то, что в той мере, в какой Шестов размышлял над сущностью объективного мира безотно¬сительно к идее бога, его вопросы имеют положительное значение. Его разум был изощренным и острым, наде¬ленным способностью удивляться, по-новому воспринять такие повседневные явления, которые обыкновенный человек считает вполне «естественными», т. е. такими, относительно которых всякие сомнения кажутся неумест¬ными. Вопросы Шестова (если отбросить их вызывающе декадентскую форму и религиозную направленность) заставляют читателя взглянуть на привычные явления или идеи иначе, со стороны новой и необычной, помо¬гают очистить разум от шелухи рутинности и шаблон¬ного автоматизма. Шестова можно назвать мыслителем-провокатором в английском смысле этого слова (provoca¬tive thinker), который будоражит читательское мышле-

244

ие, заставляет его защищать свои идеалы и воззрения, а это для убежденной в своей правоте личности совсем неплохо. Но к сожалению, эта «провокационность» во¬просов Шестова постепенно вырождалась либо во все более религиозно окрашенные, либо в деструктивные по отношению к философии и науке ответы. Одна из по¬следних его книг, «Афины и Иерусалим», свидетельствует именно об этом.

Многие исследователи творчества Шестова указыва¬ют на постоянство его философской позиции. Если и можно говорить здесь о постоянстве, то скорее о постоян¬ном, длящемся десятилетия скептицизме. Трудно долго оставаться скептиком. Трудно хотя бы потому, что тем самым закрывается дорога к построению собственной оригинальной системы. Да и обстоятельства жизни тре¬бовали от Шестова положительного ответа (вспомним хотя бы о литературном допросе, учиненном ему Булга-ковым и Бердяевым). И тем не менее скептицизм Ше¬стова не был абсолютно бессодержательным, потому что совмещался с различного рода предположениями. Их можно назвать «метафизическими», так как содержание их составляли гипотетические рассуждения о сущности и судьбе человека, бытия (Вселенной, природы), «по¬следних истин», бога и т. д. Предположения Шестова не составляют и не могут составить никакой системы, но верно и то, что в их основе лежит естественная потреб¬ность человека найти решение интересующего его вопро¬са, скрытые гипотезы и постулаты. Заветным идеалом Шестова был человеческий мир, не знающий, что такое смерть, ужасное, низкое, отвратительное, необходимое, он искал мира «мгновенных, чудесных и таинственных превращений…» (133, 160). Шестов известен своим воин¬ствующим иррационализмом, борьбой против разума и науки. Но он никогда не боролся с природой, как тако¬вой. Все беды и неудобства, которые преследуют чело-века, утверждал Шестов, коренятся не в природе, а в ложном способе человеческого существования, для которого характерна гипертрофия разума, познания, раб¬ство у законов природы, обожествление их. Все это, уве¬рял он, выдумка самого человека, результат его добро¬вольного подчинения разуму, познанию (отсюда — не¬щадная эксплуатация Шестовым библейской притчи о древе познания и древе жизни).

245

Шестов не хотел понять, что, по видимости воюя с гносеологией не на жизнь, а на смерть, он незаметно для себя гипертрофировал и «онтологизировал» своего врага самым невероятным образом. Сама человеческая жизнь оказалась для него следствием познавательного акта, тогда как на самом деле познание не более чем продукт взаимодействия человека с миром как объектив¬ной реальностью. Мир «чудесных превращений» и «не¬ограниченных возможностей», который грезился Шесто¬ву, должен был открыться, как та же самая природа, но на каких-то совершенно иных путях, чем человеческие культура, знание, наука, мораль, философия и политика Это и не эволюционный путь, и не история, и не научное освоение мира, способные давать «всего лишь» бесконеч¬ное приближение к последней истине. Основная черта жизни для Шестова — вечная, не сводимая ни к чему готовому и до конца понятному мистерия. Природа — это такое же живое существо, как и человек, и совсем необязательно, чтобы человек — это «самодеятельное бы¬тие» и грандиозный замысел нашей матери-природы — уходил далеко обратно в землю, в небытие: «Природа молчит и не выдаст своих тайн смертным. Почему? Не знаю: может быть, не хочет, а может быть, не может. Если и не может, то каково должно быть ее отчаяние и ее нена¬висть к учителям мудрости, которые, проповедуя le moi est haissable (я есть мерзость. — В. К.), подрезывают в корне все смелые попытки самодеятельного бытия. Ведь они парализуют ее благороднейшие, возвышенней¬шие и вместе с тем заветнейшие начинания.