методологическим значением, он создает предпосылки для рассмотрения того, что же такое «Есть» и почему невозможно «Не-есть».
Как отмечают современные выдающиеся исследователи У. Гатри, Г. Френкель, А. Мурелатос, Парменид не знает выраженного существительным термина «бытие». Когда во фрагменте В2 сообщается о том, что существует лишь один путь, субъект глагола esti выражен неясно. Поэтому перед исследователями возникает проблема выбора субъекта между тем, «что существует» и тем, «о чем можно думать и говорить». В первом случае обычно подразумевается физическая реальность, физический объект. Во втором остается возможность идентифицировать то, о чем можно думать и говорить, с тем, что существует по истине. Хотя остаются и другие возможности, в частности О. Гигон отмечает, что в сфере правды можно говорить: о субстантивированном предмете, который называется «бытие»; о том, о чем как вообще обо всем и всюду может быть высказано: es 1st — это есть [1].
262
Гигон чрезвычайно приближает Парменида к Ксенофану. По его мнению, бытие как тело (предмет) характеризуют гомогенность, ограниченность, неподвижность. Но одновременно оно (тело) идентично мышлению в том смысле, что его свойства должны быть такими же, как у мышления. Другое дело, что люди опираются на человеческие предположения и условности, которые представляют собой ничего не значащие установления (nenomistai), не соответствующие действительности. Отсюда и возникает проблема противопоставления доказательства и традиций внешнего восприятия.
Чрезвычайно важной является позиция английского исследователя Дж. Оуэнса, который отмечает, что истина в поэме Парменида дана в терминах бытия. Говоря о том, «что есть» или «существует», Парменид не делает различия между бытием и предметом, который есть или существует, он стремится рассматривать Вселенную в терминах «бытия», вместо ионийского «изменения» и «роста». В то время, когда Парменид думал и писал, что-либо иное, кроме видимого и ощущаемого мира, представить в качестве объекта философствования было невозможно. Этот мир выступает в качестве отправной точки философствования (путешествие от темноты к свету), он и должен быть объяснен, но теперь уже с позиций истины. Это означает, что впервые в западной метафизике ставится вопрос о бытийственности множественного мира и сама истина может быть выражена в терминах бытия [2].
Другими словами, в принципе истина может быть выражена простой тавтологией: «то, что есть, есть». Мы согласны с мнением Гатри, который, хотя и замечает, что субъект глагола «быть» неясно выражен, тем не менее подчеркивает, что наиболее часто употребляется этот глагол в выражении: «что существует», применяя, например, логическую тавтологию «что существует, существует» [3].
1 Gigon О. Grundprobleme der antiken Philosophie. Bern; Mttnchen, 1959. S. 251.
2 Обобщающий взгляд на проблему содержит статья Оуэнса: Owens J. Being in early Wfestern Tradition //The Question of being. L.: University Park, 1978).
3 Guthrie W.K.C. A History of Greek Philosophy. Cambridge, 1965. Vol. 2. P. 13.
А вот что именно «существует», здесь мнения исследователей расходятся:
1) «мир» — Дильс, Корнфорд, Бернет;
2) «суть вещей» — Вердениус;
3) «безличное» esti — Рейвен и Френкель;
4) и, наконец, esti не безличное, а именно то, «что существует», то, «о чем можно думать и говорить».
263
В последнем варианте экзистенциальный смысл глагола «estin» ограничен, например в выражении «Homerus estin». Впервые мы с термином «бытие» встречаемся у Платона. Глагол «esti» переводится как «быть, существовать». Речь идет о функциях глагола «быть». Является ли этот глагол онтологической связкой? Во всяком случае, esti представляет собой singular prasens к eimi, a eon (существующее, бытие) — imperfect к eimi — быть, существовать. У Парменида нет абстрактной категории «бытия», у него речь идет о том, как в языке передать существование предмета.
Оказавшись в центре научных дискуссий, отметим еще раз методологический пафос поэмы. Богиня не догматически излагает истину, а обосновывает ее, призывает оставаться на пути истины, она персонифицирует философскую рефлексию. И во второй части поэмы Парме-нид не перестает напоминать о тех необходимых требованиях, выполнение которых позволяет следовать истинному убеждению. В целом, обобщающая формулировка содержится во фрагменте ВЗ:
…одно и то же (то же самое) мыслить и быть.
Проблема состоит в том, что глагол noein (мыслить) и существительное noys (разум) сами нуждаются в дополнительном пояснении. Одно неизвестное приходится объяснять через другое. Как показал Курт фон Фритц, «нус» в раннегреческом мышлении менее всего характеризует отвлеченное мышление и представляет собой обособленный от чувственных образов разум. Noys позволяет человеку «учуять» нечто незаметное с первого взгляда, за внешней оболочкой предмета «узреть» нечто скрытое. Бывают ситуации, когда человек, приглядевшись к своему окружению, начинает вдруг «прозревать», видеть вещи в совершенно ином свете, чем до этого ему казалось. Так Агамемнон сетует на «затмения» разума. Страшно человеку потерять свой разум, разучиться видеть вещи в их истинном свете. Только эта способность позволяет избежать ошибок и возможного обмана. Классический пример, когда Елена распознает в образе старухи-служанки богиню Афродиту, явившуюся к ней, чтобы в очередной раз возвратить ее Парису.
В то же время noys «отличается ментальным смыслом наиболее отвлеченного характера и, в соотношении с семантикой phren и thy-mos, наименее всего связан со сферой эмоций» [1]. Доминирование ментальной линии в значении noys соотносят обычно с последовательным превращением его в философскую категорию, в греческом мышлении объединяющую человека с рациональным миропорядком. Noys как
264
природная способность человека к мышлению предполагает как возможность воздействия извне (воспитание), так и самопознание. Результатом и того, и другого является склонность человека к добру или же к злу как во взаимоотношениях с другими людьми, так и в самоопределении.
1 Савельева О.М. Содержание понятия «нус» в греческой литературе VII-VI вв. до н.э. // Из истории античной культуры. М., 1976. С. 31.
В той же статье читаем: «В системе значений noys выделяется линия «образ мыслей как фактор, определяющий намерения человека», которая регулярно связана с предложениями косвенного вопроса, вводимыми относительным местоимением homoios после глаголов со значением «узнать, выяснить, испытать»…» [1]. Таким образом, у Парменида наблюдается значительная новация. Гераклит сомневался в том, что человеческий «этос» («характер», понимаемый и нередко переводимый в терминах знания как «образ мыслей») «обладает разумом», в то время как «божественный обладает» (В78). Для Парменида характерно другое. Перефразируя Гераклита, можно было бы сказать, «разум человека — его божество». Не ethos, a noys есть не что иное, как внутренний голос, diamonii человека. Отсюда и проблема: выведать мысли человека, чтобы узнать, что следует от него ожидать.
С учетом этих замечаний обратимся к фрагментам, проливающим свет на дополнительные значения, которые приобретает noys у Парменида. Фрагмент В4:
Взгляни умом на отсутствующее как на постоянно
Присутствующее…
Наконец, наиболее характерный фрагмент В6:
То, что говорится (legein), и то, что мыслится (noein), необходимо должны быть тем же самым. То, что есть, есть (esti gar einai).
Ничто — не есть. Прошу тебя это обдумать.
В этом фрагменте мы встречаем важнейшую формулировку тождества «говорить» и «мыслить». Обоснование тавтологично: только то есть, что есть. Но тут же подчеркивается, что это и есть первый, истинный, путь, а далее следуют предупреждения о том, как не сбиться на второй, неистинный, путь, от которого и следует воздержать свою мысль (В7):
И пусть не толкает тебя на этот путь многоопытный (основанный на опыте) этос,
Привычно (по установлению: nomos) используя обманчивое зрение, нечуткие уши
И праздный язык. Словом (logos) рассуди многоспорное доказательство, Произнесенное мной.
1 Савельева О.М. Указ. соч. С. 36.
265
Можно сравнить перевод, принадлежащий Гаспарову:
…Праздный язык. Будь лишь разум судьей многоспорному слову,
Произреченному мной.
Далее следует характеристика мира истины, поскольку «остается только один путь, путь мифа (muthos)». Теперь логос — это судья, он должен рассудить доказательство Богини, вызывающее многочисленные споры. Но вряд ли можно «логос» переводить как «разум», в своем противопоставлении этосу (привычному опыту); logos и noys едины, но между ними есть и различия. Путь разума — это доказательство, которое присутствует в речи Богини, а доказательство строится на «логосе» (как мы бы сказали, «на логике»). «Логос — это средство достижения истины и только в этом смысле «истинное слово», в отличие от «Пролога», где «логос» во множественном числе — это «лукавые словеса». В целом же, речь Богини это — эпос и миф, т.е. то, к чему более всего привыкли люди, что они выслушивают в семейном кругу и на пирушке и почитают как наиболее достойное доверия в человеческом мире. Истина рядится в мифологические одеяния и стремится вытеснить привычные сказания, «вымыслы прошлых времен», как говорил Ксенофан, новым непривычным мифом, высказанным как доказательство. И «логос» как язык и как доказательство играет здесь первостепенную роль. Напрашивается вывод, что говорить и мыслить — значит следовать доказательству.
Вообще, характеристики «мира истины», находимые на пути доказательства, наводят на размышления не только о понятии «бытие», но также (на что меньше обращают внимание, но что является не менее важным) о понятии метода мышления и метода доказательства. В связи с этим Гигон отмечает: «Не может быть сомнений, что такая методическая аргументация выдает определенную школу. Способ Парменида через исключение возможностей дойти до истины (как позднее в 28 В8, 6 ff один тезис доказывается через опровержение противоположного) предполагает, что Парменид уже знает определенный формальный метод доказательства, прежде чем он приступает к доказательству бытия. Тогда встает вопрос о происхождении этого метода. Вряд ли будет возможным разыскать его в ионийской космологии или в пифагорейском учении. Со всеми оговорками следует заметить, что такая техника доказательства прежде всего в мире политической и юридической аргументации может развиться в так называемую судебную риторику. Конкретный вопрос адвоката о невыясненном составе преступления или о неопределенной причастности к совершению преступления (о виновности в совершении преступления) без сомнения мог привести к таким же методам доказательства, какие Парменид применяет по отношению к совсем другому объекту» [1].
1 Gigon O. Der Ursprungdergriechischen Philosophie. Basel; Stuttgart, 1968. S. 251.
266
Парменид первым ставит вопрос о возможностях человеческого языка. Насколько прочно язык отражает мнения смертных и насколько точно он может передать истину бытия? У Парменида наблюдается интерес к реальным проблемам языка и мышления. Подлинное бытие неизменно (неподвижно), то или иное высказанное положение не должно быть двусмысленным. Истинное бытие охвачено «цепями необходимости». Здесь речь идет не о насильственной необходимости, а о необходимости, вызванной определенными условиями, как об обусловленности чего-то чем-то, в отличие от необходимости-насилия. И хотя в поэме говорится о логической необходимости, здесь идет анализ не только языка. Мы полагаем, что Парменид говорит о бытийственности мысли, что и предполагает положение «быть, значит мыслить». Наши обыденные слова, принятые
