Denkens. Munchen, 1960. S. 161.

271

Собственно говоря, онтологический поворот у Парменида начинается как поворот антропологический, потому что разрушается образ привычного мира и не только образ, но и практика социального миропорядка. Богиня Дике, наблюдающая за царящей в мире людей несправедливостью и строго наказывающая виновников, опиралась на единовластие Зевса. Dike Парменида, как считают некоторые исследователи, вообще не присутствует в истинном мире (по крайней мере как его онтологическое основание). Вообще, истина не имеет ничего общего с богиней Справедливости. Такое мнение в свое время высказывал Хирцель. Более многозначаще понимает Дике у Парменида В. Эренберг.

В каком-то смысле dike остается мировым принципом, но можно ли согласиться с тем, что богиня Дике — это орфическая Деметра? Такое мнение высказывал Л. Таран. Дело в том, что Дике как богиня хотя и не присутствует в истинном мире, но этот мир она «крепко держит в оковах, не пуская в него ни смерть, ни рожденье». В этом смысле Дике осуществляет космический порядок и меру и выступает выражением и реализацией свойственных правопорядку функций, т.е. здесь она близка к Мойре и Ананке, Судьбе и Необходимости. В этом случае возникает вопрос о том, что dike остается космическим принципом или фактическим законом действительности, а с другой стороны, законом нашего мышления о бытии. Однако необходимо отметить, что и Гатри, и Френкель считают, что у Парменида нормы правильного мышления не могут быть отделены от законов действительности. То, что для мышления является правильным, то является и действительным.

Таким образом, dike действительно допускает бытийственность того, что вследствие правильного решения становится таковым. Френкель рассматривает dike как «норму правильности мысли и мыслимого», сущность вещей и одновременно мышление: «Дике, таким образом, олицетворяет здесь правильность вывода; вывода, который для существа дела является так же обязательным, как и для размышления о нем.

Она регулирует то, что мы для соответствующего предмета можем и должны считать правильным, исходя из его сущности и закона его природы. Дике принимает решение в смысле бытия, исходя из внутренней последовательности, и со всеми вытекающими отсюда выводами» [1].

1 Frankel H. Op. cit. S. 165.

В этом случае dike появляется как контролирующий агент высказываний человека, его правовой лексики, его поисков истины и пра

272

вильного мышления, которые так не характерны для большинства людей, поскольку для них это привычный мир, где господствует бог Эрот и безымянная Богиня, от которой — «начало слияний, мучительных родов», и так далее, где происходят постоянные изменения, где и ум в человеке всегда изменчив. А все, что здесь происходит — это постоянное рождение, смешение мужского и женского. Как не вспомнить Гераклита, который писал о жалкой участи людей, вся жизнь которых — лишь стремление породить себе подобных, и лишь благородные предпочитают всему добродетель.

Парменид настаивает на том, что те, кто хочет обладать добродетелью, должны быть причастны истине. Саморазрушение мифа, несомненно, должно было вести к обожествлению нормы правильности мысли и мыслимого, и Дике, превратившись в человеческом мире из дочери Зевса в «обычай» и «справедливость», переживает свое второе рождение, становясь персонификацией «справедливого суждения», «справедливой мысли», справедливого как должного, логически доказуемого.

В проблеме истинного мира прежде всего обратим внимание на единое и его отношение со многим. Подлинный мир находится вне рождения и гибели, он неделим. Главная мысль Парменида состоит в том, что все едино, поскольку нет рождения и смерти, нет изменения, нет множества. Богиня сообщает, что убедительное доказательство обосновывает то, что Есть, как нечто, существующее постоянно, оно неизменно и неподвижно, оно не меняет своего места, поскольку передвигаться оно могло бы лишь туда, где его нет, т.е. в то, что не Есть, но последнее не существует, поэтому мир «по истине» не возникает и не погибает. Как пустые именования, за которыми не скрывается никакого содержания, квалифицирует он общепринятые выражения «быть и не быть», «рождаться и гибнуть», «место менять и яркие краски». Критикуются ли здесь ионийские мыслители или обыденные представления? Видимо, и то, и другое.

И как раз убедительное доказательство неизменности сущего — залог того, что «неподвижно лежит оно в пределах оков величайших, не имея ни начала, ни конца». Другими словами, дедуктивное обоснование — убедительное доказательство, которое, разрывая прежде единый человеческий мир, отправляет нас к богине Убеждения (Пейто). Пейто, которая первоначально изображалась в свите Афродиты и имя которой даже выступало прозвищем Афродиты, олицетворяла человеческие желания, которым невозможно противостоять. Собственно, обещание самой Афродиты отдать Парису Елену и было тем доводом, который заставил Париса присудить ей яблоко, адресованное самой прекрасной богине. Позже Пейто уже без апелляций к Афродите по

273

зволяла построить правильную речь. Ей поклонялись в судах, в народных собраниях, но это уровень повседневности, это уровень торговцев и ремесленников, поскольку в суде и в народном собрании как раз и решались такого рода вопросы. На наших глазах происходит закат доверия к природной человеческой мудрости.

Logos и sothos, которые включали человека в космос и которым поклонялись первые философы, были многократно развенчаны в повседневной практике, в которой лишь немногие были мудры и обладали совершенным логосом. Логос теряет свое первоначальное значение, перестает восприниматься как «голос бытия», и оказывается пропедевтикой к доказательству. Теперь «вслушивание» в слова Пифии — это прерогатива носителя индивидуального «noys», коварного или же, наоборот, справедливого. Слово может служить истине, тогда это логика, или лжи, тогда это псевдологика, пустословие. И только путь Убеждения и убедительного доказательства ведет к истине. Истина — это и божественное достояние, и достояние мудреца, опирающегося на собственный разум (боговдохновенное состояние). «Логос» — это пропедевтика, и лишь noys, разум, и есть истинный путь. В этом смысле Истина, Aletheia, это и есть как раз то, что представляет собой einai (бытие). Осуществляется переход от философствования о началах, таких, как огонь, вода и т.д., к другому типу, где логос не только присутствует, пусть как и важнейшее космическое начало, а речь идет о самом логосе, о его структуре, обращается внимание на истину, доказательство, убеждение. Мудрость — здесь уже божественное достояние лишь в той степени, в какой она проявляется на уровне мирового судьи (эсимнета, посредника), она оказывается вместе с этим обращением к логике, к доказательству.

Мы перестаем иметь дело с повседневным миром, мы начинаем говорить о том, каким должно быть наше понятие о нем. То, что обычно переводят как «бытие», einai, равнозначно по сути своей peitos и aletheia. У этого глагола, как мы видели, неясен субъект: esti einai можно перевести как «лишь то есть, что есть».

Чаще всего под субъектом понимают физическое бытие, физический мир. Но ведь речь идет не о физической реальности, а о реальности, которая достигается в результате доказательства, обладания истиной, т.е. такая реальность неизбежно начинает носить онтологический хаарктер. Einai безличный глагол, который позволяет говорить о том, что существует лишь то, о чем можно мыслить. Это то, что достигается в результате мышления. Таким невыраженным субъектом здесь является то, о чем можно мыслить и говорить. Вертикальная (от доказательства к истине) и горизонтальная (от слова к разуму) связи дают в совокупности бытийственность:

274

peitos

logos — noys = einai

aletheia

Бытийственность есть соответствие истине, т.е. подлинное бытие истинно, а истина всегда бытийственна.

Суть третьего фрагмента, который часто переводят как «одно и то же мысль и бытие», следует переводить как «одно и то же есть мысль и то, что мыслится». Существует только то, что можно помыслить и выразить в слове. Подлинная бытийственность неразделима со словом и мыслью. При этом предполагается тождественность einai и noein. Бытийственность пролегает через logos и noys и характеризует истину.

Истина (aletheia) — несокрушимая и сама себя обнаруживающая. Это то, что перестало быть сокрытым, открывшее, выявившее себя, вышедшее на поверхность, на свет. Это то, что перестало скрываться в тени, что и в современном языке называется «вывести на чистую воду», «увидеть в свете истины», и т.д. Истинным становится то, что прошло горнило логического обоснования, убеждения и разумного доказательства. Обосновывается бытийственность логического знания и отрицается философствование через понятие physis.

Натурфилософы, которые опирались на воспроизведение physis, признавали небытие. Те, кто признает наличие небытия, — это люди о двух головах; по Пармениду, надо признавать лишь то, что одно — или Есть. Из пустоты ничего не может возникнуть. Другое дело, что на уровне чувственного познания мир предстает именно таковым, каким могли его видеть люди, опирающиеся на physis. У Парменида же эти два мира разделены. Он отдает предпочтение миру истины, наглядно-образная картина бытия впервые предстает как недостаточная, необходимо дополняемая метафизической областью. Таким образом, происходит разрыв также между физикой и метафизикой. И хотя Пар-менид специально не обращается к проблемам этики, он обнаруживает принципиальный дуализм человека: человек живет в мире физическом, где господствуют рождение и смерть, где есть постоянное изменение и множество, и в то же время ему доступен мир истины, который и противостоит этому изменяющемуся и неподлинному миру.

О СООТНОШЕНИИ ИСТИННОГО И НЕИСТИННОГО МИРОВ

Обращаясь к смыслу парменидовского учения, невозможно избавиться от мысли, что как бы мы ни уходили от термина «бытие», который действительно отсутствует у Парменида, невозможно отказать ему в постановке самой проблемы бытия и глубоком проникновении в нее. А такая постановка не могла осуществиться без сознательного раз

275

мышления над вопросом о том, «что собой представляют все вещи». Мир вещей предстает человеку в их именованиях: этот человек — юноша, но что значит юноша и имеем ли мы право называть этого человека юношей, ведь через некоторое время мы назовем его мужем, а затем старцем? Что же дает нам право говорить об одном, втором и третьем?

Эндрю Грезер в статье «Язык, мысль и реальность в древнегреческой философии» отмечает основную проблему, возникающую в связи с обсуждением роли языка и мышления в древнегреческой философии. Дело в том, что если считать, что слова обозначают те предметы, которые, предполагается, названы этими словами, то греческие философы (мы, со своей стороны, здесь прежде всего называем Парменида) определяют хорошо известное различие между единичными абстрактными терминами и общими наименованиями. Более того, возникает путаница, которую современные философы и логики объясняют различными значениями слова «есть». «Титаны древнегреческой философии, касаясь природы действительности и ее структуры, показывают эффективность способов, которыми различные мыслители, такие как Парменид, Гераклит, Платон и Аристотель, были вовлечены в мучительную задачу — привести мир к согласию с тем, что они считали логическим содержанием осмысленной речи» [1].

1 Graeser A. On language, thought, and reality in ancient greek