когда откажутся от свободы своей и нам покорятся» (Поли. собр. соч. Т. 14. С. 235). А для этого, полагает он, необходимо, выступая от имени Христа, добра и истины, принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, считали себя счастливыми. Тем самым своевольная гордыня Великого инквизитора, проходящая через весь строй его размышлений, превращает благие намерения в зависимость «тысячемиллионного стада» от господства самообожествляющихся «сочинителей» законов, говоря словами Раскольникова, в своем сверхчеловеческом демонизме и обусловленном им умалении других, утрачивающих и собственную личность. Заботятся о человечестве, презрительно разделяя всех на имеющих права «гениев» и бесправную толпу, и «бесы», наподобие Петра Верховенского, Лямшина или Шигалева, что, конечно, гибельно и для личности и для об-ва. Истолковывая содержание легенды применительно к господствовавшим идейным тенденциям, Достоевский имел в виду прежде всего по-своему понимаемые им учения католицизма и атеистического социализма (рус. и европейского), к-рый «устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, «среда заела». На это Христос отвечал: «не одним хлебом бывает жив человек», — т. е. сказал аксиому и о духовном происхождении человека. Дьяволова идея могла подходить только к человеку-скоту. Христос же знал, что одним хлебом не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии <.. > Но если дать и Красоту и Хлеб вместе? Тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего — одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни. И потому лучше возвестить один идеал духовный…»(Там же. Т. 15. С. 408). Проблематика легенды стала для мн. представителей рус. философии предметом пристального внимания при историософско-антропологическом осмыслении секулярных ценностей и идей в гуманизме, марксизме, ницшеанстве, позитивизме, сциентизме и т. д. Идеи Достоевского о человеческой свободе, абсолютной ценности личности, приоритете духовных ценностей и др. оказали огромное влияние на творчество Розанова, Бердяева, Булгакова, Франка и др. рус. мыслителей. Чертами Великого инквизитора в «Краткой повести об антихристе» наделяет В. С. Соловьев «великого человека», «грядущего человека», «сверхчеловека», пожизненного президента Европейских Соединенных Штатов с титулом римского императора, к-рый стремится заместить «предварительного Христа окончательным, то есть им самим», скорректировать Его подвиг, стать благодетелем «неисправимого человечества» и заменить «правду воздаятельную» «правдой распределительной». Он также прибегает на свой лад и манер к дьяволовым искушениям для духовного оскопления людей во вселенском покое «вечного мира» с помощью «равенства всеобщей сытости», и научно-технического волшебства, сведения огня с небес, синтеза последних достижений западной цивилизации с восточной мистикой, когда «народы Земли, облагодетельствованные своим владыкой, кроме всеобщего мира, кроме всеобщей сытости получат еще возможность постоянного наслаждения самыми разнообразными и неожиданными чудесами и знамениями» (Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 747). Как и в легенде Достоевского, благодетель неисправимого человечества испытывает агрессивную ненависть по отношению ко Христу и, провозглашая от имени Бога добро и любовь к людям, любит «только одного себя».
Лит.: Булгаков С. Н. Иван Карамазов (в романе Достоевского «Братья Карамазовы») как философский тип. Киев, 1901; Розанов В. В. Собр. соч. [Т. 7]. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. М., 1996; Бердяев Н. А. Новое религиозное сознание и общественность. Спб., 1907; О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881–1931 годов: Сб. ст. М., 1990; О Великом инквизиторе: Достоевский и последующие. М., 1991; Соловьев В. С. Три разговора о войне, прогрессе и всемирной истории // Соловьев Вл. Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2.
Б. Н. Тарасов
«ЛЕГЕНДА О ВЕЛИКОМ ИНКВИЗИТОРЕ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО» — соч. Розанова (1891, с 1894 по 1906 -3 отдельных издания). По самому своему характеру — это синтетическая работа, т. к. кроме собственно метафизических вопросов и конкретного анализа двух глав из «Братьев Карамазовых», она затрагивает множество побочных или параллельных тем: Розанов размышляет над творчеством Гоголя (к-рое — в изначальной своей сущности — кажется ему противоположным всей рус. литературе), вычерчивает силуэты Гончарова, Тургенева, Толстого, рисует панораму всего творчества Достоевского. Вместе с тем он затрагивает проблему психологии творчества, заметив одну странную особенность всякого великого художника, когда незадолго до смерти почти непостижимым для простого смертного способом он успевает сказать главное. У Достоевского это главное слово, ставшее итогом его творчества, — последний роман, и особенно те главы, где Иван Карамазов, сидя с братом Алешей в трактире, рассказывает ему свою «поэму». По мнению Розанова, эта «поэма» (Розанов назвал ее «легендой» о Великом инквизиторе) мало связана с фабулой романа и может рассматриваться как отдельное произв., но вместе с тем здесь есть связь внутренняя: «Легенда» составляет как бы душу всего произведения, к-рое только группируется около нее, как вариации около своей темы…» (Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. М., 1996. С. 13). Это соч. стало, в глазах Розанова, не только главным словом в творчестве Достоевского, но и концентрацией философских усилий всей рус. литературы XIX в. При этом Достоевский занимает среди других писателей особое место: если Гончаров, Тургенев, Толстой дают твердые, законченные формы, определившиеся уже характеры, то у Достоевского все нетвердо, неустойчиво. Его взгляд обращен не на «картины», а на «швы, которыми стянуты все эти картины» (Там же. С. 27); сам он, как художник и как мыслитель, совмещал в себе «обе бездны — бездну вверху и бездну внизу», и потэму смог написать «не смешную пародию, но действительную и серьезную трагедию этой борьбы, к-рая уже тысячелетия раздирает человеческую душу, — борьбы между отрицаением жизни и ее утверждением, между растлением человеческой совести и ее просветлением», потому он, сам переживший эту борьбу, «мог сказать нам одинаково сильно и «рго» и «contra»; без лицемерия «рго» и без суетного тщеславия «contra» (С. 17). Т. обр., Достоевский предстает в соч. Розанова как мыслитель, собравший в себе проблематику и всей рус. литературы, и всей человеческой истории. Все, что было к.-л. сказано о Боге и человеке, о смысле земного существования, сосредоточено в «Легенде» Достоевского. В этом произв. Розанов различает две стороны поднятых вопросов: то, что касается только католицизма, и то, что касается всей христианской культуры. Пафос отрицания Ивана Карамазова отмечен как раз такой всеобщностью. При этом его аргументацию Достоевский развил чрезвычайно оригинальным образом. Его герой не отрицает бытия Божия (обычный «камень преткновения» европейской философии), он восстает против него. Иначе говоря, творение Божие, в лице Ивана Карамазова, отрицает мир, Богом сотворенный, частица — отрицает целое и вместе с ним и самое себя, «ощутив в порядке этого творения несовместимое с тем, как именно она сотворена» (С. 53). Иван говорит брату: «Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет ему почтительнейше возвращаю». Его позиция — отрицание Божьего творения из любви к человечеству. В религиозном созерцании Розанов различает 3 мистических акта, без к-рых невозможна никакая религия: акт грехопадения («он объясняет то, что есть»), акт искупления («он укрепляет человека в том, что есть») и акт «вечного возмездия» и «окончательного торжества правды» («он влечет человека в будущее»). В разговоре Ивана и Алеши Карамазовых подвергнуты сомнению первые два акта, причем акт торжества Божьей правды отвергнут не потому, что он невозможен, но потому, что не нужен, что он «не будет принят человеком». Второй акт — искупления — подвергнут сомнению в легенде о Великом инквизиторе. Раскрывая природу человека, инквизитор убежден, что дары Христовы «слишком высоки и не могут быть вмещены человеком» (С. 65), делая людей навсегда несчастными. Идеи, призванные дать человечеству мир, принесли ему лишь хаос и вражду. Католицизм же стал поправкой к делу Христа. Все, что отверг Христос в пустыне, искушаемый «могучим и умным Духом», чудо, тайну и авторитет, все взяла на себя, из любви к слабому человечеству, церковь. Она пошла именно за Духом, но тем самым позволила снять человеку с себя бремя ответственности. Советы искусителя «были преступны, но это потому, что самая природа человека уже извращена. И нет средства иначе как через преступление ответить на ее требования, нет возможности другим способом устроить, сберечь и пожалеть племя извращенных существ, как приняв это самое извращение в основу; собрать их рассыпавшееся стадо извращенною мыслью, ложь которой ответила бы лжи их природы» (С. 88). Именно исследование самой природы человека может ответить на вопрос, насколько оказался прав в своем антихристианстве Великий инквизитор. Розанов пытается выяснить человеческую природу «в ее первозданной чистоте» и определить ее «соотношение с вечными идеалами»: истиной, добром и свободой. Анализируя такие явления, как ложь, зло и воля, Розанов приходит к выводу, что начало лжи и зла лежит в истории, тогда как начало правды и добра — в самом человеке, что его воля изначально стремится к свободе. И значит, природа в изначальной основе должна быть признана благою. Это и опровергает все доводы инквизитора, к-рый в основу всех выводов кладет идею изначальной испорченности человеческой природы. Жизнь, бывшая христианской, и отошедшая от Христа, по мнению Розанова, приходит к внешней мощи при внутреннем движении к разрушению и смерти. Потому завоевания европейской цивилизации и науки сопровождаются чувством утраты смысла жизни. Отсюда происходит «глубокая печаль» совр. поэзии и пессимизм в европейской философии. Эти движения совр. сознания и были увидены Достоевским в его «Легенде». Касаясь трех ветвей христианства, Розанов увидел в католицизме тягу романских народов к универсализму, к-рый сказался и в имперских устремлениях Рима, и в стремлении Декарта свести все разнообразие мира к протяжению и мышлению, и в желании Буало подчинить поэтическое вдохновение определенным правилам. В протестантизме проявилась тяга германских народов к индивидуальному и особенному. Отсюда можно вывести и деятельность Лютера, противопоставившего всемирной церкви тревоги человеческой совести, и монадологию Лейбница, и философию Канта с его императивом: смотри на всякого как на цель, а не средство. В славянстве и в православии Розанов усмотрел силу примирения. «Взамен насильственного стремления романских рас все соединить единством формы, не заглядывая в индивидуальный дух и не щадя его, и взамен упорного стремления германских рас отъединиться от целого и уйти в нескончаемый мир подробностей, — раса славянская входит как внутреннее единство в самые разнообразные и, по-видимому, непримиримые противоположности. Дух сострадания и терпимости, которому нет конца, и одновременно отвращение ко всему хаотичному и сумрачному заставляет ее, без какой-либо насиль-ственности, медленно,
