и заключаем, хотя б то и с великим нашим соединено было вредом; а того и не понимаем, что чувства наши в рассуждении души одно токмо делают вспоможение, как микроскопы или телескопы в рассуждении глаз. Кратко сказать, столько мы на чувства свои уповаем, что, все свое познание зависящим от оных почитая, и утверждать не сомневаемся: нет ничего в разуме, чего бы прежде не находилось в чувствах.
Да и продолжаемое чувствование, инако называемое воображение и из того непосредственно происходящее вымышление чего не делают и до какого оные не доводят нас заблуждения, всякому, думаю, известно. Ибо часто мы воображаем в мыслях своих золотые горы, а в самой вещи никогда не видывали таких; часто, отделяя нечто от одной вещи, присовокупляем оное к другой без всякого приличества и разбора; и чрез такое, наконец, совокупление одного с другим производим в свет различные чудовища, каких никогда в оном не находилось и не могут находиться, разве в одном токмо нашем вымышлении. […]
Хотя отвлечение, то есть способность всеобщие о вещах производить понятия, много вспомоществует нам в просвещении нашего разума и чрез то отличаемся мы от бессловесных скотов, однако и оно нередко совлекает нас с пути истинного; а особливо когда мы отделенными представляющиеся в уме токмо нашем вещи и в самом деле почитаем оные быть такими; или когда представляющееся нам токмо вообще что-нибудь добрым и худым, относим оное и к особенным случаям. Так, например, безрассудно опасаемся смерти или боимся лихорадки, как бы некоторых существ, в отдаленности находящихся. Равным образом несправедливо многие умствуют философы, когда стараются доказать, что пространство (spatium) есть вместилище тел, так же как бы некоторое существо, в особливости состоящее. Но больше всего подвержены такому заблуждению все те безбожники, кои, не хотя употреблять имени божия и, следственно, не желая ему яко создателю своему воздавать должного почтения, вместо того употребляют имя натуры, не зная и сами изъяснить и истолковать сего слова.
Не меньшее помешательство причиняет нам в продолжении нашего познания и самолюбие (philautia), то есть непорядочная любовь к самим себе, ибо сим пороком зараженные люди ни рассуждать справедливо, ни умствовать правильно о вещах не могут, но обо всяком деле по своим токмо пристрастиям и прихотям рассуждают, хотя истина совсем независимою от оных почитается. Предложено уже было выше сего мною, п [очтенные] слушатели], что мы почти никогда не рассуждаем о вещах по их сущности, но большею частию при всяком рассуждении имеем отношение к самим себе. И так навыкши чрез то аки бы почтение оказывать себе, всегда в сходственность с склонностями своими и о других заключаем. А особливо когда думаем, что все наши помышления и все мнения столько суть ясны и достоверны, что по предложении оных всяк и принужденно может согласиться на оные; тех же, кои инако думают и рассуждают, невеждами и безрассудными людьми обыкновенно почитаем. По сей-то причине, как можно думать, столь долго в презрении и находились многие преполезные средства и достовернейшие опыты, поколику, излишно уповая на самих себя, люди нимало о изобретении оных не старались, но думали, что все подвержено одному токмо их разумению. Да и ныне много находится столько высокомерных, что они, о природной своей остроте высокими мнениями будучи надменны, думают, что все подвержено их знанию. Итак, положившись на то, издеваются над неизвестностию темных учений, описывают вредительные действия, науками в душах производимые, вооружаются против тех, кои с неусыпным попечением обращаются в трудах, словом: внутренно веселятся и других уверяют, что они никакому учителю и никакой школе ничего не должны, но все получили от природы. Но сколь тщетны таковых людей такие мнения и какому оные подвержены предо-суждению, всяк может разуметь. Г. Локк справедливо говорит, что победа, непостоянным остроумием и лишенным всяких замыслов невежеством одержанная, тотчас исчезает, как скоро истинное учение и прилежность против оных выступят. Да хотя бы такие презрители наук и упражняющихся в оных и не обманывались в своих мнениях и в самом деле разумом гораздо превосходным одарены были от природы, то бы не должны ли они были с большею справедливостью почитать оные природные свои дарования поощрением к прилежанию, нежели причиною презрения к наукам. Ибо более достоин поношения и посмеяния тот, кто тучную и плодоносную от природы землю оставляет в пренебрежении, нежели тот, коего поле едва токмо за приложенные труды может заплатить своему делателю. Чрез самолюбие, наконец, как утверждает Гаузен, питается дух противоречия. Ибо, говорит он, часто мы, отчаяшись собственными своими силами защитить высокое о себе мнение, чужую славу и честь стараемся себе похитить и на оных воздвигнуть храм своему высокомерию. Такой противоречия дух питают по большей части зависть, ревность, ненависть и другие страсти, ослепляющие разум.
И подлинно, страсти, ежели они овладеют разумом нашим, много оному воспящают простираться к дальнейшему познанию вещей. […]
До сих мест, п [очтенные] с[лушатели], исчисляемы были мною внутренние причины, препятствующие нам в продолжении нашего познания, теперь остается, да и самый порядок велит, кратко упомянуть и о внешних, в числе коих кроме других многих считается особливо худое воспитание. И поистине, весьма сожалительно, когда видишь, что многие родители, ежели только должно называть их родителями, такие находятся в свете, что они о воспитании своих детей ни малейшего не имеют попечения, но подлые свои поступки и различные пороки или гнусными собственными своими примерами, или скверными словами в младые их сердца всевают. Но более всего разные юноши разными пороками заражаются оттого, что родители их, или с излишеством потакая и поблажая им, ничему другому, таким образом поступая с ними, не научают их, кроме одной нежности и непосредственно из сей происходящему высокомерию и неповиновению. Другие ж, напротив того, родители, жестоко и сурово поступая с своими детьми, часто ругают их и нередко наказывают, и чрез то отняв у них всю охоту к наукам, из умных делают их глупцами и из благородных гнусными подлецами; а того не знают безрассудные, что невежда токмо исправляется страхом и что наказание есть последнее уже средство, и то для ленивейших. Квинтилиан за неблагопристойное почитает наказаниями принуждать детей к исправлению их должностей. Локк же говорит, что тогда только должно употреблять наказания, когда все другие средства без всякой пользы употребляемы были. Весьма бы желательно было, когда бы родители старались наиприлежно испытывать еще с малых лет кроющуюся в детях своих к тому или к другому склонность и в сходственность с оною сим или другим обучать наукам. […]
Другая внешняя причина, познанию нашему также причиняющая препятствие, не меньшего требует внимания — обращение, говорю, с простым народом. Известно уже всякому, коликими и какими простой народ заражен бывает предрассуждениями. Везде во всяком простом народе применить можно бесчисленные заблуждения, от неразумения и легковерности оного по большей части происходящие. Ибо простые люди, обыкновенно имея грубое сложение мозга и излишество в крови, всему верят без всякого дальнего размышления; особливо ж по разности климатов, сложений телесных и обыкновений у разных народов разные ложные и произошли мнения, а оттуда так называемые народные ненависти и вечные брани, по свидетельству Ювеналову в 15 Сатире. Но больше всего сожаления достойно, что простые люди, будучи воображения своего рабами и мало имея смысла, от заблуждений своих, каких сами они не примечают, ни чрез кого отучены быть не могут, да и никто учинить того, хотя бы и хотел, не осмеливается по причине обладающего уже ими такого предрассуждения. Столько они в сей жизни зла не токмо самим себе, но и другим причиняют, что разумнейшие люди более жалобу на них приносят, нежели о исправлении их помышляют. Да и неудивительно, потому что душа наша, никакого еще не имев понятия о вещах, сопрягается с телом и по совокуплении с оным помощию чувствования и воображения с малых лет от простых людей научается всему тому, что напоследок во всю нашу жизнь приводит нас в замешательство и притом все мысли и действия наши как бы некоторою черною краскою прикрывает и затмевает…
Поленов Алексей Яковлевич
А. Я. Поленов родился в 1738 г. в семье солдата Преображенского полка. В 11 лет он был принят в Петербургскую академическую гимназию, а через пять лет переведен в студенты университета при Петербургской Академии наук.
Благодаря большим способностям к языкам его в 1761 г. привлекли к работе в качестве переводчика в Юстиц-коллегию. В следующем году А. Я. Поленов был командирован в Страсбургский университет, где ему рекомендовалось «обучаться древностям и истории, юриспруденции и натуральному и общенародному праву». Его обучение в Страсбургском университете длилось до 1766 г., после чего более полугола он проучился в Геттингенском университете.
1767 г. А. Я. Поленов вернулся в Россию, но к научной и преподавательской деятельности не был допущен. Его назначили переводчиком в Академию наук. Переводил он как ученый-просветитель те работы, которые содержали интересные, прогрессивные идеи, содействующие просвещению русского общества. Им были переведены «Размышления о причинах величества римского народа и его упадка» Монтескье (1769), «Рассуждения о причинах установления или уничтожения законов» Фридриха II (1769), «О свойстве нравов человеческих» Теофраста (1772) и другие.
В 1776 г. Вольное экономическое общество объявило конкурс работ на тему «Что полезнее для общества, чтоб крестьянин имел в собственности землю или токмо движимое имение, и сколь далеко его право на то или другое имение простираться должно?» Отвечая на этот вопрос, А. Я. Поленов представил на конкурс оригинальное сочинение «О крепостном состоянии крестьян в России». В нем он подверг критике крепостное право в России, причинами которого определил «насилие» (когда военнопленных обращают в рабов) и «бедственное положение» простого народа. Поленов предложил предоставить крестьянам землю в наследственное владение и распространить среди них грамотность. Его сочинение получило вторую премию из 160 присланных на конкурс работ. Поскольку Вольное экономическое общество признало его работу «над меру сильной и неприличной», она не была напечатана. Опубликовал ее сто лет спустя в журнале «Русский архив» внук А. Я. Поленова.
В 1771 г. Поленов перешел в Сенат, где дослужился до должности обер-секретаря. В 1793 г., получив чин действительного статского советника, А. Я. Поленов оставил службу в Сенате. После нескольких лет работы в Комиссии по составлению законов Российской империи, где он безуспешно пытался применить свои знания, просветитель в 1800 г. окончательно ушел в отставку и провел остаток жизни над составлением «Истории мальтийского ордена».
Умер А. Я. Поленов в 1816 г.
Сочинения
1. Поленов А. Я. О крепостном состоянии крестьян в России // Избранные произведения русских мыслителей второй половины XVIII века.
