дальних доказательств, примеров и изъяснений не всякому могут быть вразумительны: едину необходимую в философии представлю вам нужду и потребу. Некоторые погибшие люди, называемые афеисты, заразившись или упрямства, или неудобнопонятности душевредным ядом, бытие божие с невозвратным отрицанием отвергают и начало сего света или ему ж самому приписывают, или различным причинам; и таких людей мы, христиане, будучи просвещенны познанием веры, сожалея, если восхощем возвратить от заблуждения и погибели на путь истинный, коим-то образом учинить можем: откровенной богословии им и представлять нечего, ибо они как бога не признают, так и богословию и священное писание отвергают. Прочего не хочу упоминать, чтобы между всеми святостьми священнейшие имена, о которых и вспоминать должно с благоговейнейшим почтением, от замерзения их богодосадительных слов не претерпели какого прикосновения. Таких отчаянных людей кто иной может при-весть в чувство? Одна только философия. Она в своей части, называемой естественная богословия, не ссылаясь на божественное писание и на свидетельства святых отцов, ложные безбожников возвращает мнения и доказательства опровергает и, рассматривая одну только натуру и рассуждения, что само через себя ничто не может быть, принуждает их к признанию, что есть некоторое существо, от которого вся тварь бытие и пребывание свое имеет. Но, вспоминая о пользе философии, едва не позабыл я предложить вам и о ее трудности. Сие имя трудность приписывают философии те, которые на нее и издали взглянуть не смеют. Напротив того, пословица гласит, что неусыпный труд все побеждает. Но- в чем состоит ее трудность? Мне кажется, в одном только долгов ременном путешествии, то есть, кто хочет научиться! философии, тот должен искать старого Рима, или, яснее сказать, должен пять или больше лет употребить на изучение латинского языка. Какой тяжелый доступ! Но» напрасно мы думаем, будто ей столь много латинский язык понравился. Я чаю, что ей умерших и в прах обратившихся уже римлян разговор довольно наскучил. Она весьма соболезнует, что при первом свидании никто полезнейшими ее советами наслаждаться не может. Дети ее — арифметика, геометрия, механика, астрономия и прочие — с народами разных языков разговаривают, а мать[2], странствовавши через толикое множество лет по толь многим странам, ни одного языка не научилась! Наука, которая рассуждает о всем, что ни есть в свете, может ли довольствоваться одним русским языком, который, может быть, и десятой части ее разумения не вмещает? Коль далеко простирается ее понятие, в коль многих странах обретаются те вещи, которые ее подвержены рассуждениям, толь многие языки ей приличны. В сем случае всего досаднее то, что прочим наукам, из которых иные и не всякому могут быть полезны, всякий человек на своем языке обучиться может. Напротив того, у философии, которая предписывает общие пути и средства всему человеческому благополучию», никто не может потребовать совета, когда не научится по латине. Итак, какое философии бесчестие, а нам вред, что всея вселенный учительница будучи, едва малой части обретающегося в свете народа может принесть пользу! Век философии не кончился с Римом, о» на со всеми народами последующих веков на их языке разговаривать не отречется; мы причиняем ей великий стыд и обиду, когда думаем, будто она своих мыслен ни на каком языке истолковать, кроме латинского, не может. Прежде она говорила с греками, из Греции переманили ее римляне, она римский язык перемяла весьма в короткое время, и несметною красотою рассуждала по-римски, как незадолго прежде по-гречески. Не можем ли и мы ожидать подобного успеха в философии, какой получили римляне? Почти равным образом попечение основателей сего университета, ваша, почтенные слушатели, ревность к учению и охота, присовокупив и наше, как природных россиян, трудолюбие и доброжелательство о умножении пользы своего отечества, немалую подают к сему надежду. Сверх того и пространство земель, подверженных Российской империи, нас еще больше уверяет и утверждает в сей приятнейшей надежде, ибо римляне не реже от тех самых народов были побеждаемы, которых оружием приводили в свое послушание, и часто в покоренные собою земли ни одним глазом взглянуть несмеян. Следовательно, хотя что и было в покоренных им народах достопамятного, однако для подозрительного послушания и неспокойства философии их усмотреть того было невозможно. Но мы, довольствуясь возлюбленным покоем и надежнейшей тишиною, объемля толь пространные различных народов области в непринужденном послушании, но в искреннем и дружелюбном вспомоществовании, не безопаснейшее ли подадим место философии, где по мере пространства земель многообразные натуры действия любопытству нашему откроются? Что ж касается до изобилия российского языка, в том перед нами римляне похвастаться не могут. Нет такой мысли, кою бы по-российски изъяснить было невозможно. Что ж до особливых надлежащих к философии слов, называемых терминами, в тех нам нечего сумневаться. Римляне по своей силе слова греческие, у коих взяли философию, переводили по-римски, а коих не могли, то просто оставляли. По примеру их то ж и мы учинить можем. У логиков есть некоторые слова, которые ничего не значат, например: Barbara, Celarent, Darii[3]. Однако силу их всякий разумеет; таким же образом поступим и мы с греческими и латинскими словами, которые перевесть будет трудно; оставя грамматическое рассмотрение, будем только толковать их знаменование и силу, чем мы знания своего не утратим ни перед самыми первыми греческими философами; итак, с божиим споспешествованием начнем философию не так, чтобы разумел только один изо всей России или несколько человек, но так, чтобы каждый российский язык разумеющий мог удобно ею пользоваться. Одни ли знающие по латине толь понятны и остроумны, что могут разуметь философию? Не безвинно ли претерпевают осуждение те, которые для незнания латинского языка почитаются за неспособных к слушанию философии? Не видим ли мы примеру в простых так называемых людях, которые, не слыхавши и об имени латинского языка, одним естественным разумом толь изрядно и благоразумно о вещах рассуждают, что сами латинщики с почтением им удивляются. Самые отроки могут через частое повторение привыкнуть и к глубочайшим предложениям, когда они им порядочно и осторожно от учителей внушаемы бывают, только лишь бы на известном языке предлагаемы им были.
Того ради, слушатели, какое вы тщание оказываете теперь, при начале наступающего учения, такое жив следующем его течении продолжайте. Трудность в рассуждении благородного и рачительного воспитания есть не что иное, как только пустое имя. Если будет ваша охота и прилежание, то вы скоро можете показать, что и вам от природы даны умы такие ж, какие и тем, которыми целые народы хвалятся; уверьте свет, что Россия больше за поздним начатием учения, нежели за бессилием, в число просвещенных народов войти не успела. Что касается до трудности сего учения, то я всю тяжесть на себя принимаю; ежели же снесть его беду я не в состоянии, то лучше желаю обессилен быть сею должностию, нежели оставить вас без удовольствия. Но ваше усердие и охота ваша, внешними знаками оказываемая острота обнадеживает меня, что я о тяжести предприемлемого мною дела никогда каяться не буду. Представьте себе, что на вас обратила очи свои Россия; от вас ожидает того плода, которого от сего университета надеется; вы те, которых успехи если будут соответствовать желанию российских добродетелей, то вся ваша надежда, которую вы воображаете в своих мыслях, уже наперед исполнена. Прилежное о вас старание господина куратора сего университета обнадеживает вас, что вы по окончании трудов и добрых успехов во учении будете своим состоянием весьма довольны. Итак, будучи поощрены и своею ко учению склонностию и сверх того одарены несомненным чаянием чести и награждения, покажите, что вы того достойны, чтобы через вас Россия прославления своего во всем свете надеялась.
Козельский Яков Павлович
Я. П. Козельский родился на Украине в местечке Колеберда в семье наказного сотника Полтавского полка в 1728 г. (по другим данным— в 1726 г.). Он был средним из трех братьев, каждый из которых носил имя Яков. Яков-младший позже был депутатом Комиссии для сочинения проекта нового Уложения.
С 1744 по 1750 г. Я. П. Козельский учился в Киевской духовной академии, однако ее не окончил и поступил в Петербургскую академическую гимназию. Через два года он был произведен в студенты академического университета и ему с 1753 г. было разрешено преподавать немецкий язык в гимназии. В университете Я. П. Козельский получил основательные знания по естественным наукам. Его учителями были М. В. Ломоносов и Г. В. Рихман.
Недостаточность в средствах вынудила Я. П. Козельского поступить в 1757 г. на военную службу и за несколько лет он дослужился до чина инженер-капитана. В начале 60-х годов он стал преподавателем Артиллерийского инженерного корпуса и выпустил в 1764 г. два учебника — «Арифметические предложения» и «Механические предложения», в которых выступил сторонником естественнонаучного материализма. В эти же годы он перевел с латинского, немецкого и французского несколько книг, в том числе в 1770 г. «Статьи о философии и частях ее из Французской энциклопедии».
В 1766 г. Я. П. Козельский оставил военную службу и поступил в Сенат на должность секретаря III департамента. Углубленные занятия философией позволили ему написать и издать в это время «Философические предложения» (1768) — одно из самых значительных памятников русской просветительской философии второй половины XVIII в.
Служба в Сенате была недолгой. В 1770–1780 гг. был членом Малороссийской коллегии в г. Глухове на Украине, что расценивается многими исследователями как почетная ссылка. В 1778 г. просветитель уходит в отставку и поселяется в пожалованном ему селе Крутой Берег. Здесь он пишет книгу «Рассуждения двух индийцев Калана и Ибрагима о человеческом познании» (1788).
В 1788 г. Я. П. Козельский возвращается в Петербург, где принимает участие в составлении проекта нового Уложения, а в 1791 г. занимает должность инспектора в гимназии для чужестранных единоверцев. Написанные в те годы несколько глав «Экстракта по судной части» утеряны.
В 1793 г. по состоянию здоровья Я. П. Козельский оставляет службу и возвращается в свое имение, где и умирает не ранее 1795 г.
Сочинения
1. Козельский Я. П, Философические предложения; Рассуждения двух индийцев Калана и Ибрагима о человеческом познании; Предисловие к переводу «Истории датской» Голберга; Из примечаний к переводу «Истории датской» Голберга; Предисловие к переводу книги Мозера «Государь и министр» // Избранные произведения русских мыслителей второй половины XVII] века. Т. 1. С. 411–644.
2. Козельский Я. П. Предисловие к переводу книги Шоффиня «История славных государей и великих генералов…»; Предисловие и примечания к переводу «Истории датской» Голберга; Предисловие к переводу книги Мозера «Государь и министр»; Философические предложения // Юридические произведения прогрессивных русских мыслителей; Вторая половина XVIII века. М.: Госюриздат, 1959. С. 307–430.
1. Коган Ю.
