заблуждениях и истине[51]
[…]Мы за долг почитаем издать наши замечания на собрание странных нелепостей, происшедших от беспредельного притяжения личной пользы и безумного тщеславия, дабы предубежденные сокровенною премудростию каббалистико-метафизического учителя могли видеть, что под покровом мнимых таинств ничего, кроме надменности, особенных выгод, лжесловия и уклонения от здравого рассудка не заключается и что всякий удобно усмотреть может, на каких благоразумных догматах она утверждается.
Главное содержание оных состоит в следующем:
Человек в первобытном состоянии не находился на земле и не имел телесного сего покрова, каким он ныне одет.
Надлежит стараться ему возвратить первые его права, которые делали его царем вселенныя.
Приближением к первобытному свету он приобретает владычество и право рабства над подобными себе.
Квадрат есть изображение божества.
Музыкальное согласие совершенного строя также показует нам образ оного.
Во времени есть причина, богом сотворенная, действующая и разумная, которая всем вещественным существом управляет; человеку надлежит достичь до понятия ее, дабы приближиться к первобытному состоянию.
Все вещи телесные имеют начала бестелесные, например: дерево, камень, минерал существует началами бестелесными.
Доброе и злое начала в свете царствуют и друг другу противодействуют.
И еще другие пункты столько же разногласны со здравым смыслом, сколько и политическим установлением, что легко всякий увидеть может в умствовании его, противном рассудку, о происхождении начальственной власти.
Никогда благоразумный и чтущий справедливость примечатель не будет вместо деяний натуры, многократными испытаниями утвержденных, предлагать свои уверения, не получившие, так сказать, клейма истины, неопровергаемыми доказательствами на них наложенного. Дерзость сия, может быть, только сопряжена со лживым знанием или с предубеждением снисходительного собственных своих произведений одобрения, заставляющего почитать их совершенными. Обладающий справедливым учением ничего без вернейших объяснений, учинившихся долговременными наблюдениями несомненными и ощутительными, не предлагает; но мечтающий умствователь, гордясь вымышленными своими мудроположениями, повелевает читателям принимать их за истинные пружины всего естества, несмотря на то, что существо оного и текущее обращение его не воображением познаемо быть может, но вопрошением рачительнейшего испытания натуры, которая отрицает всякое откровение в себе пустомысленности, изображающейся суесловием, но обнаруживает себя только тем, кои прилежанием и трудолюбием тщатся проникнуть в творения ее. […]
В редком писании высокомерие и гордость сочинителя являются с такою надменностью, с какою в книге, служащей предлогом нашему исследованию, ибо автор в предисловии своем говорит, что он «за долг почел ради пользы себе подобных свергнуть страшный покров, коим в теперешнем состоянии одета наука», то есть что весь род человеческий, кроме его, пребывает в глубоком невежестве и что одному ему вся премудрость и познание истины открыты. Но по несчастию подобных ему, учение его так темно, что он и сам признается, что немногие разуметь оное будут, прибавляя еще к тому, что он иногда предлагать будет совсем иное, нежели о чем говорит. В таком случае на что было делать ложное обещание, когда он сам знает, что пишет непонятно; а «страшный покров» ничем иным свергнуть не можно, как ясным истолкованием предлагаемых доказательств.
Он объявляет читателям своим, что он «за не нужно почел ссылаться на какие-нибудь свидетельства, для того что истины, на единых токмо свидетельствах основанные, не были бы уже истинами». И потому он повелевает почитать истинами токмо те, о которых он будет сам свидетельствовать непостижимым и сокровенным образом. Но сие предложение свидетельствует неправильность рассуждений его, ибо есть много истин, о которых верные свидетельства всякое сомнение отъемлют и без коих они и не были бы истины. Свидетельств не требующие истины суть токмо те, которые мы или физически познаем, или действием здравого рассудка имеем о них понятие, столько же нас о существовании оных уверяющее, сколько и чувственное ощущение.
Если вещь полезна и составляет благо человеческое, на что писать о ней невразумительно и с притворною темнотою? Не есть ли долг любящего себе подобных изъяснить оную, чтоб всякий мог понять и восчувствовать пользу, от нее проистекающую?
Он говорит, что не от него произошло учение, проповедуемое им, но от природы. Никакое учение, откуда бы оно ни произошло, а наипаче такое, которое близко блаженства человеческого касается, не долженствует проповедываться непостижимо и сокровенно; таковой образ обманчивого наставления и употребляем токмо одними тщеславными и лживыми учителями, дабы мнимую свою премудрость покрыть некоим мрачным изречением, под которым бы ничтожность знания их удобно сокрыться могла. […]
Надлежит признаться, что мнимые его тайны и смелость уверять противоречивыми рассуждениями, что он свыше всех других понятием своим, долженствует произвесть во всяком здравомыслящем читателе отвращение от столь наглого его тщеславия и самохвальства.
Говоря о человеческом теле, он так изъясняется: «Сие вещественное тело, которое мы носим, есть орудие всех наших страданий… оно содержит нас в мучении… ибо мы видим, сколь ужасные производит оно действия;» потом чрез несколько строк утверждает, что оно служит защитою и предохранением против опасностей, нас окружающих. Трудно согласиться, как тело наше в одно время творит мучения наши, производит ужасные действия и служит нам предохранением. «Сие есть мнение, — продолжает он, — мудрецов всех времен; первое их упражнение состояло в непрестанном соблюдении себя от представляемых сим телом мечтаний». Мы можем ему длинный реестр представить всех времен мудрецам, которые такого немного понятия о теле человеческом не имели; следственно, сие есть мнение не всех мудрецов.
В описании его трех царств натуры такая же темнота и мнимой важности скромность владычествует. «Животные, — говорит он, — не имеют нужды быть неотделимы от земли; но получают плотское свое бытие от теплоты матерниной». Какое важное открытие, что нет нужды животным быть в земле укорененным! Однакоже он запомнил, что без содействия отцовского теплота матернинская не в силах дать плотское бытие произведениям своим. «Растения суть плодотворимы двумя силами», но какими — он умалчивает. «Минералы происходят от трех действующих сил» сокровенных, ему только известных, «и три действующие силы, их составляющие, им не принадлежат». Вот странное учение! Силы, составляющие вещь, к ней не принадлежат! Когда силы оную составляют, то они суть части ее. Как же могут составляющие части вещь к ней не принадлежать? Все то же сказать: вещь существует и не существует.
Затруднение различать минералы от растения происходит, по мнению его, от того, что «разность родов существ телесных всегда содержится в пропорции геометрической четверной». Таким образом, между камнем и дубом, между журавлем и быком находится четверная геометрическая пропорция. Читая таковые нелепости, мне кажется видеть Моллиерова Скангарелу[52], который в уверении, что его никто не разумеет, с пышностию произносит: «субстантивус», «дативус» и проч. Господа Бюфон и Бонет[53] совсем другим образом в натуральной истории делают свои рассуждения. […]
После сего он опровергает все нынешние физические познания, имеющие на вернейших испытаниях основания свои, и предлагает новое учение о существе вещей; но, по несчастию, противоречия его, невразумительность и утверждения, никакими опытными доказательствами не подкрепленные, не только не предупреждают в пользу оного, но противоборствуют каждого соглашению на новые предлагаемые им естества законы, на одной мысленной теории основанные, коих умножение распространяет густейшую мрачность и замешательство в физике мечтающего писателя и заставляет думать, что он новый образ творения вещей почерпнул в собственном своем воображении, распаленном от напряжения к понятию метафизических и не находящихся в естественных пределах существ. […]
«Разделять образы вещества, — говорит он, — не есть разделять сущность его». Никто о сем не сомневался; но раздробление тел посредством химии обнаруживает начала оных и руководствует к познанию существа сих начал. Он уверяет, что «рука человеческая не может разрушить состав вещества». Ни один испытатель натуры не утверждал, чтобы можно было вещественное бытие превратить в небытие. Сие учение свойственно только новому строителю естественных законов. Чрез несколько строк ниже он прибавляет, что «человек не может произвести в веществе ни малейшего разделения; чем паки доказывается, — говорит он, — что сие телесное начало есть едино и просто и, следовательно, не есть вещество». Начало невещественное не может входить в состав вещей телесных и бездушных и быть их сущностию; то же сказать: ничто составляет что-нибудь; таковое утверждение будет не совсем благоразумно. Что начала вещественные должны быть просты и неразделимы, в том примечатели естества никогда не сомневались. Хотя и не все одинакового мнения о сих существенных началах естественных тел, однако все соглашаются, что оным должно иметь единство и неразделимость. Некоторые трудолюбивые и искуснейшие из них полагают быть началам вещества, так, как и все физичные химики признают за таковые четыре стихии, которые входят в состав всех сложных вещественных тел, ибо оные никакое искусство по сие время разделить в совершенности еще не могло; может быть, что они и сами суть сложные, но как никакие испытания в том не уверяют, то они и остаются началами всех тел сложных, ибо по раздроблении каждого из сих последних всегда все стихии или некоторые выходят и остаются уже неразделимы.
Он уверяет, что примечатели ошибаются, когда думают, что на место разрушающихся тел и исчезающих в глазах их, вступают другие тела; однако потом тотчас соглашается и говорит: «Я согласен с ними в рассуждении вседневного течения натуры; вижу, что все образы тел родятся и погибают; вижу, что на их места вступают другие…» Сперва отрицал, а потом согласился! Таковые маленькие неосторожности нередко с высокопарящим мудрецом случаются; однако он исправляет сию, прибавя, что «сие изменение совершается только в телах, которые суть преходящие, а не в началах, которые от того ни малейшей перемены в себе не терпят…» […]
Но мы уже видели, что когда он своих рассуждений развязать не может, тогда он извиняется или непозволением, или препятствием, происходящим от его долга и намерения; в теперешнем же случае он нашел другое средство к защищению себя от упрека в непостижимости проповедывания своего — то, чтоб признаться, что ему не поверят, в чем он и не ошибается и думает благоразумно. Но сею притворною отговоркою он хочет показать, что он удостоен откровением и ни в чем обманываться не может; а тем самым и подает причину подозревать, что для утверждения своих начал и дабы не допустить до вышепоказанного необходимого заключения, он хочет сказать, что сии начала, одушевляющие телесное вещество, не суть божество, но существа бестелесные, творение божие, сниспосылаемые обитать в земное вещество; ибо на другой странице он уже точно сими словами подозрение наше утверждает. «…Малейшие частицы вещества не могут существовать, ниже понимаемы быть, не будучи содержимы и одушевляемы своим началом…» А еще немного далее уже яснее го [во] рит и подтверждает, что «из сих начал каждое по окончании своего действия долженствует возвратиться к первому своему источнику…»
Сия наука о истечении от божества начал, проницающих во все вещество, издревле преподаваема была индийскими
