временных! Он разумеет тут три мира временные те, которые, по учению пред ним возвещавшего лжесказания Шведенбурга, суть: первый — мир ангелов, второй — духов, а третий — сей естественный. Хотя сие и противно могуществу божию, которое, может быть, неограниченное число миров создало, но для системы его и для изгнания воздуха из стихий ему столько оных потребно. Три очищения человеческого! Мало! Человек чем больше может очиститься, тем спасительнее. Потом еще присовокупляет: «Итак, надлежит здесь сказать, что самая тленность тел показывает тленность и основания их и противоречит тому, что сущность их поставляют в четырех стихиях; ибо если бы состояли они из четырех стихий, то были бы нетленны, и мир был бы вечен; но как они составлены токмо из трех, то для того и не имеют бытия постоянного, понеже не имеют в себе единицы…» В сих словах глубоко мечтательное его таинство есть то, что если бы тела имели четыре стихии, то бы имели и единицу, числа, которые в сокровенной его науке означают божество, и потому мир, будучи божественный, был бы вечен. Не доказывается ли сею нелепостию и пустою важностию, кроме химер, ничего в себе не замыкающею, что гиерофант новых таинств для тщеславия и гордого самолюбия своего говорит противу всеобщих понятий, естественными испытаниями утвержденных? Он дополняет благоразумные рассуждения свои, сказав: «Сие весьма ясно для тех, которым известны истинные законы чисел». Арлекин в итальянской комедии, рассказывая непонятный вздор, наконец, прибавляет: «Это очень ясно». (…)
Странный способ преподавать учение: начать предлагать оный и вдруг сказать, что оно есть таинство человека и для того нельзя о нем говорить, не наруша скромности и не подвергаясь опасности! Если он писал свои рассуждения, чтоб просветить читателей и показать им истину, то безрассудно умалчивать о том, что может служить к сей цели; если же он для того писал, чтоб его не разумели, то такое бессмысленное предприятие невероятно, и никто с сим намерением не пишет, ибо никто не желает трудиться вотще; потому явственно оказывается, что намерение тщеславного метафизика не есть научить читателя тому, что непонятно, но только уверить непостижимым проповедыванием о мнимой своей премудрости, которая будто бы божеством в него вдохновенна; но сие его заблуждение должно причислить ко всем другим, в которые вовлекло его тщеславие. Ныне уже не есть время невежества и непросвещения. Химеры и потаенные качества находят в здравом рассудке неукротимого врага, который преследует их во всех мрачных и пустозвучных выражениях — обыкновенное убежище оных; а философия, сопровождаемая испытаниями, не позволяет верить как тому, что утверждено сими последними и посвящено ими в чин вещей несомненных и истинных.
«Но сие», то есть то, что он далее говорить не может, «не препятствует признать со мною во внутреннем или в разумном человеке вес, число и меру…». Но мы спросим его: какое он имеет право требовать, чтоб безо всяких доказательств верили противоречащим его рассуждениям? Тем ли он приобрел сие право, что непонятные его предложения представляют повсюду мнимую сокровенность? Тем ли, что он изъясняется с бесстыдством шарлатана, старающегося ослепить слушающих его? Тем ли, что он показывает себя пророком, имеющим сообщение с некоим бестелесным существом, ему только известным? И, наконец, тем ли, что, запутавшись в безысходных стезях системы своей о существах невещественных и сверхъестественных, он невразумительные истолкования свои иначе решить не может, как сказав, что ему долг или опасность далее говорить о них не дозволяют?
Итак, по его наставническому тону читателям надлежит верить, что «вес, число и мера» их предохраняет от ужасного замешательства и научает познавать, что «человек разнствует от существ телесных».
После бредней числа, веса и меры он уверяет, что в человеке находятся два начала бестелесные. «На невещественном начале человека, — говорит он, — а не на иной какой части вещества опочивает начало его разумное; с ним-то оно совокуплено на время всевышнею десницею, осудившею его в сие узилище; однако по естеству своему оно господствует над телесным началом, как и телесное начало господствует над телом…» Из сего значит, что он проповедует о существовании в человеке двух душ, из которых одна другой находится подчиненною: первая обитает в голове, а другая — во всем теле, которую он называет телесным началом. Итак, прибавляет, «нельзя уже нам сомневаться в том, что она в верхней части тела, или в голове, как выше показали мы, являет все свои способности; одним словом, она употребляет сие начало…», то есть вторую душу, подчиненную ей и названную телесным началом, «к исполнению чувственных дел сих способностей. Сим-то средством ясно распознается обиталище и должность двух разных начал человека». Вот какие доказательства упрекающий других в искании химер называет ясными!
Для такого же ясного доказательства другой души в человеке, или так, как он называет, бестелесного начала, он вопрошает: «Для чего человек, лишившийся по случаю которого-нибудь члена, несколько времени имеет чувствования, которые кажутся быть в том члене, коего уже он не имеет?»
Вопрос его тщетен и излишен! ибо никогда не бывает, чтоб человек чувствовал боль в отнятом члене тела своего, понеже с самой той минуты, когда нервы отнятой части отсекутся от нерв целого тела, имеющих из мозга исхождение свое, тогда престает всякая чувственная со-общность между отнятою частию и целым телом. Но кроме того, что сия справедливость всем физиологам известна, один из нас собственным своим испытанием может уверить, что не только отнятая часть, но и та, которая еще не совсем отделена, а только претерпела разделение нескольких нервов своих, теряет чувство по мере большего или меньшего числа сих нервов, лишившихся сообщения с теми, коим они служили продолжением. […]
Рассуждения его в политике не меньше являют особливости и таковых же странных начал, на каковых он соорудил метафизическое свое учение о естественных познаниях, ибо он уверяет, что не могло никак быть, чтобы насильство и хитрость руководствовали к учреждению первоначальной власти или всеобщее согласие служило бы к составлению политических тел. Насильство — потому, что прежде оного предполагаются пастухи и земледелие; а общего согласия всех отдать власть в руки единого или нескольких людей не бывало и быть никогда не может, для того что «требуется соглашение бесчисленных мнений, которое еще никогда между людьми не встречалось».
Он представляет себе первоначальные общества столько же многочисленными и обширными, как и нынешние; но люди толпами, как всем известно, кроме нашего проповедника, без законов никогда существовать не могли; и потому неоспоримо, что первоначальные общества не что иное были, как разные семейства, и старшие из них давали им законы. Сии законы имели свою важность, потому что всякое семейство, размножаясь, составляло так как бы народ особливый; когда же оные становились многочисленнее и занимали больше пространства, тогда первые законы были недостаточны, и надобно было употребить власть сильнейшую, нежели отцовскую и родственную. И для того по мере размножения семейств и соединения их в общежитие надлежало вручить власть поставленному правлению, состоящему в одной или нескольких особах; а от сего и сотворились государства и общества, повинующиеся поставленным в оных законам. Почему легко было возможно, что в начальных обществах нашлись люди, которые по обстоятельствам и по свойственному своему сложению или из видов полезных рождающемуся обществу, или для собственных выгод покоряли оные под свое начальство. Следственно нельзя отринуть, чтоб хитрость, проворство, а потому и насильство не руководствовали в первых обществах к притяжению в одни руки начальственной власти.
Оттого что невозможно во многочисленном собрании быть всем согласным во мнениях, он приступает к главнейшему предмету учения своего, о коем заблудшее его честолюбие принуждает его говорить уже не символами и не загадками, ибо он без покрова вопрошает: «Имеет ли человек право вступить в какое обязательство, то есть чтоб обязаться повиновением правительству, и согласно ли с рассудком полагаться на те обязательства, которые он сам составил?» Но согласно ли с рассудком делать такой вопрос? Кто ж будет за него делать обязательства, и на чьи же обязательства ему должно полагаться, если не на свои? Он хочет вразумить, что когда человек не имеет права вступать в обязательства, то не имеет и долга хранить оные. Такое противоположное общественному устройству рассуждение противно всем установлениям человеческим и праву естественному, которое научает обязательства свои хранить свято и ненарушимо. […]
Он часто упоминает, что недостатки правлений произошли от того, что общежительства составлены человеческою рукою и без помощи закона, «долженствовавшего дать им постановительное утверждение». Весьма странно, что закон, который долженствовал дать постановительное утверждение всем обществам и их правлениям, пренебрегал в толь важном деле исполнять определение свое и ожидал токмо пришествия в свет высокомысленного проповедника, чтоб начать исполнение своего долга! И возможно ли премудрости божией создать для пользы человеков закон, который бы столь долгое время пребывал бесполезен! Но видно, что такая бедственная сего закона беспечность произошла только для того, чтобы прославить угодника оного, или действующей причины, приобретшего право рабства над подобными себе и готовящегося ниспосланным ему от нее светом управлять обществами, недостаточными в своих законоположениях и удалившимися от светильника, к коему он так близко приближился.
Но всего чуднее, что после охуления всех правлений и утверждения, что царям надлежит быть только тем, которые менее удалились первобытного своего состояния, он колеблется в смелости своей и с некоторым видом робости, ходатайствующей извинение ему, говорит, что «правление одной особы не подлежит к сему моему мнению».
Как можно согласить сие противоречие и другие подобные, коими он ищет пред самодержавною властию оправдаться, с сими словами, в точности изражаемыми: «Когда прочие люди не употребили тех же стараний и не имеют ни тех же успехов, ни тех же даров, то явствует, что тот, который имеет пред ними все сии преимущества, должен быть выше их и управлять ими». Потом на той же странице 278 так изъясняется: «Ежели сие затемнение» (способностей) «в человеке дойдет до развратности, то тот, кто предохранил себя и от того и от другого, становится его владыкою не только по самому делу и необходимости, но и по долгу». Не явствует ли как из сего, так и из прежних его предложений, отрицающих право человека подчинить себя верховной власти, что учение его подлежит более к правлению одной особы, нежели к правлениям другого рода, и что луч в нем здравого рассудка противоборствует тщеславию и гордости его и что, желая сохранить первый и удовлетворить последним, он только обнаруживает лживые свои сокровенности и старается для воображаемых выгод себе наложить «покров» повиновения и покорности на учение, которое открытно повиновению противоречит.!..]
Новиков Николай
