в пользу нашу, что понимаем познанием философским. Напротиву того познание историческое, как я прежде показал (§ 18), часто нас к великой ошибке приводит, потому что мы тогда не рассуждаем о причинах, но смотрим только просто на вещь. Видит, например, кто, что ежели кол возьмешь осиновый и воткнешь в землю, то даст от себя корень и ростки пустит, да хотел бы то же сделать и с березовым и дубовым колом. Труд его подлинно будет напрасный. Ежели кто старается сыскать тому подлинную причину, для чего так делается с осиною и с другими тому подобными деревьями и травами и для чего же можно то же сделать с березою, тот, конечно, напрасно не станет трудиться над березою или дубом, для того что он уже ведает про ту особливость, которая в осине находится. […] В нравоучительных и политических делах по сие время совсем оставлена еще философия. Я не хочу говорить о наших судных делах, которые иногда с правилами философскими не соединены, но особливую форму по способности народа и по нужде в обществе имеют. Мы видим из многих иностранных процессов, в которых хотя дело и прямою дорогою пошло, хотя умные люди и философствуют, однако ж всегда конец еще сомнителен бывает. От чего сие бывает? От того, что когда или по пристрастию, или по незнанию одно, что лживо будет рассуждено, то от того все заключение пойдет ложное. Так мы склонны бываем к милосердию, для чего? Для того, что к чувствию оная приводит бедного бедность. Напрасно бы убогие тем себя льстили, что всякому без разбору представлять и описывать свою бедность. Не у всякого столько есть понятия, чтоб мог тотчас чувствовать их бедность, и в сем случае философствовать. Ибо иногда милосердие в иных совсем находят, а иногда к посмеянию и ругательству через представление своей бедности возбуждают. Тот, кто имеет философское познание, знает уже, что в том человеке милосердия быть не может, который любви не имеет к бедным, и для того и не покусится одним только представлением своей бедности склонить того к милосердию, или по последней мере буде начал, то надежды не имеет пользу из того видеть.
§ 41
Ежели мы какой вещи имеем познание философское, то оное можем и в других вещах с таким же добрым успехом в жизни нашей употреблять, и хотя не всегда, однако ж, по меньшей мере, больше, нежели то знание, которое мы понимаем о какой вещи только по-исторически. Но сие в таком случае бывает, когда причина вида находится в роде. Положим, что род есть животное, а виды разумное и неразумное; разумным животным мы называем человека, который душу разумную имеет, а неразумным скотов, которые без разумной души пребывают. Такой человек, который только познание историческое имеет, ежели через свое историческое знание ведает, например, что животное неразумное говорить не может, то он не может далее и заключения своего производить, то есть от льва к слону, от слона к собаке, к птице, к рыбе и проч., ибо все сии суть одного вида животныя неразумные под своим родом животное, а к другому виду, то есть к человеку, так как к животному разумному, того заключения производить не может. Но человек, который познание философское в таком случае имеет, знает, что возможность говорить от того происходит, что род животных не всякий имеет те органы, или уды, которыми бы он говорить мог. Следовательно, он может заключить от одного вида и вообще к роду, то есть может сказать, что всякое животное, хотя разумное, хотя неразумное, хотя человек, хотя скот, да ежели удов к говорению не имеет, то и говорить не может, для того что мы видим многих и людей, который говорить не могут и с природы немы. Почему о животных вообще сказываем, что они или говорят, или не говорят. Кратко сказать, тот, кто историческое познание имеет только, ежели он одного человека увидел, что он имеет способность говорить, то и о всех людях генерально тотчас скажет, что все люди говорить могут, или, ежели птицу увидел, что не говорит, то и все птицы, скажет, что не говорят. Но тот, кто философское познание имеет, знает подлинную причину, от чего то в животном вообще бывает, что иное говорит, а иное не говорит. То есть в одном уды приучены к движению, а в другом нет. И так он, знаючи и тому и другому причину, заключить может совсем противное. Он иногда скажет, что и человек говорить не может и птица говорит. Я в сем примере не инако принимаю говорение, как только выговаривание слов. Ежели о какой вещи познание имеем философское, то оное можем употреблять и в других вещах, буде того только вида в роде причину узнаем, от чего вообще животные говорят или не говорят, то и заключаем от одного животного к другому праведное мнение.
§ 42
От сего следует, что философское познание, как уже мы и прежде особливо о том показали, есть прямой путь к познанию вещей, ибо когда я ведаю что о скоте, дереве, камне и проч. вообще, то ведаю уже тоже и о всех сих вещах особно. Чего ради не только польза из того происходит, но и забава непосредственная. Как тот человек не пользу приносит в жизни себе, который зная вещам или случаям многим причины, легко может и к другим вещам праведное заключение сделать? Мы уже по натуре так сделаны, что всегда тем веселимся, когда нечто знаем, чего другой не знает; а философ, который всем вещам и их бытностям знать должен причины, в том наипаче перед другими незнающими преимущество имеет, что чувствовать может, сколь великая ему из философии есть утеха. Такую его забаву я не знаю, может ли кто иной понимать кроме того, кто сам несколько себя сей науке сделал уже участным. В сем случае мы можем видеть, что и между философами есть великая разница. Один больше причин вещам знает, другой меньше, и потому один больше философ, другой меньше. Да и быть тому инако не можно, для того что не всяк понять все может. Посмотрим же притом и на множество вещей, о которых философ рассуждать может. И не только то, но еще различные роды философской науки, которые суть части вообще всей философии. Один мыслит о телах чувствительных и делает заключения к телам нечувствительным и к таким, которые бы только быть могли; и что делает один вообще, то другой о всякой вещи особно. Иной старается о духах, о страстях человеческих, разбирая все сие подробно, а иной предписывает законы натуральные, по которым человек сам с собою поступать должен и с ближним своим, какую должность он имеет к богу, государю и обществу в житии общем, домашнем, сыновнем, рабском и прочая. И так никто о себе не может сказать, как бы он ни учен был, что он совершенный философ. Когда он искусен в одной части философии, которая сама по себе бесконечна, то недостаточен будет и в другой.
§ 43
От сего разуметь должно, что философами хотя и называются ученые, которые рассуждают о причинах всех вещей вообще, однакож в таком разуме не можно принимать имени философа, чтоб он был всеведцем, и во всех частях философии равно был искусен. Довольно, когда он генеральное нечто о философии всей знает, и получивши некоторое вообще искусство, определит себя в некоторой части философии особно. Чтоб человек столько был искусен во всем познании вещей, в мире пребывающих, чтоб погрешить никогда не мог, того иметь невозможно; но и тот уже человек в философии искусный называется, который имеет познание вообще философии, имеет способность о всем том, о чем прежде не думал, праведно мыслить. Сие есть великое познание, к которому через великий труд и долгое время привыкать надлежит. Итак, кто только предложения философской науки знает наизусть, а доказать истинность оных не может, тот оную знает так, как историю, и потому он о философии не философское познание имеет, но историческое. Как же я могу такого назвать философом, который не зная правил и предложений философских истинность, никаким образом философии своей употреблять не может к изобретению новых вещей? […]
§ 44
Не вовсе я откидаю такое философии и математики знание, которое называть должно историческим, но еще соединяю с оным великая пользы. Кто хочет в философии своими мнениями дале поступать, тому сие необходимо надобно, чтоб философския предложения крепко наизусть затвердил, дабы без дальнего труда обо всяком мог припамятовать в случае потребном. Историческое философии познание чем тверже, тем больше оное можно употреблять в жизни человеческой. С философскою наукою равно случается, как с математическою. Кто у нас не видит, что многие арифметику практическую в разных случаях с наилучшим успехом употребляют, хотя доказательств тех всеконечно не знают, которыми истинность своих действий в потребном случае доказать должны. Мы видим, что многие архитекторы, геодезисты, инженеры и проч. наилучшим образом отправляют свою должность через одну только практику и решают свободно все практические им данные задачи, хотя их и не могут доказать. Однакож, чтоб всякое решение уметь доказать, сие пользу еще большую могло бы им приносить, но не всяк способность такую иметь может, чтоб получить познание в философии философское, а в математике математическое, хотя бы сие необходимо было потребно. Со всем тем я уповаю, что и такие люди, которые по-исторически научатся философии, могут причтены быть к числу непоследних ученых людей, для того что они, получа первый градус наук, сами могут распространяться своим разумом и разыскивать праведные причины своим предложениям и доказательства. С такими людьми, которые по-исторически желают быть научены, надобно особливым порядком в обучении их поступать. Невозможно им с самого начала всякое предложение с доказательствами показывать таким образом, как Вольф свою философию предложил, но всегда полезнее им будет, ежели сперва все предложения, правила, изъяснения, следствия и задачи историческим образом представлены будут, к которых именам и действиях должны они привыкнуть, а потом оныя ясным образом надлежит доказывать. В сем случае легче понять можно доказательства, а в доказательствах уже то разумеется, что ученик должен знать очень твердо предложение, то, которое ему доказывается. Кто прежде в том искусен, тот при доказательствах самых трудных великое облегчение чувствовать может, и в науке философской с лучшим успехом делать прогрессы.
§ 45
Признать мы еще должны, что тот, кто про философию или наслышкою знает, или способною памятию многие предложения наизусть затвердил
