при самой науке методы в логических писателях приложить науку методы от Домлами, вмещенной в его Elements de mathematique.
Таким образом оконча мои мнения о том, что прямо должно логикою назваться, не бесполезнее юноше сделать внушение и о метафизике, дабы он, елико возможно, имел понятие о действиях чувственных вещей над своею душой. Все те писатели, о которых я выше упомянул, писавшие о логике, входили и в сию нужную человеку метафизику, но, колико суждение мое достигает, мне кажется, яснее прочих о сем писал господин аббат Гвинот, в книге Lecons philosophiques, которой и советую держаться, с тою токмо осторожностью, чтоб не учить сию науку, яко учат вокаболы, давая… их выучить наизусть. Но прежде, нежели приступить к чтению какого наставления, надлежит с юношею долго разговаривать о той причине. Например, спросить его, как он вещи примечает, как они ему чувствительны становятся, которые чувства могут его обмануть, и которые вернее, и как, наконец, изо всего сего делается в нем воображение, имел ли он его прежде, или чрез чувства получил, и прочее, и во всем стараться исправлять его понятие, дабы, можно сказать, он сам собою до познания своих чувств и как сочиняются его воображения, достигнул; а тогда уже в писаниях показать яснейшее ему и истолкование тому, что он сам собою ощущает. Я тем более утверждаюсь в лучшестве сей методы, что наилучший метафизик — господин Локк — не иные средства употребил ко изысканиям своим, преданным нам в его сочинении Essay sur l’entendement humain[90] и что таким образом якобы сами им учиненные откровения навсегда в памяти остаются со всеми следствиями, которые должно извлекать.
Не могу я окончить сию статью о метафизике, чтоб не сделать единого, по мнению моему, нужного примечания; то есть, что надлежит для метафизики выбрать какую книгу из лучших и прилежать на основании оной научать юношу, из коих, по мнению моему, лучшей почитаю Lecons philosophiques par l’abbe Guinot. Не позволяя, впрочем, ему других книг читать, яко Малебранша и Локка, ибо, не взирая на весь пространный разум сих великих мужей, не можно сказать, чтобы в иных местах они не впали в заблуждение, о коих господин Гинот точно упоминает. Толь есть трудно и великим людям действие своих чувств над душою разбирать.
О пользе науки[91]
Взглянув в неищетное число тварей, окружающих нас, на разные их сношения между собой, на непрерывную цепь пребывания оных, и обрати свой взор на род человеческий, приметя разные установленные правления, тысячи искусств, изобретенных для нашего спокойствия и, наконец, взглянув на самого себя, человек зрит себя быть естество слабое, лишенное одеяния, не могущее само собою ни пропитания себе сыскать, ни защититься от нападающих на него диких зверей, ни бегством спастися от опасности.
Колико в нем величества и подлости!
Видит, однако, себя пребывающего со многими спокойствиями на свете, знает себя быть рожденного от родителей, подобных ему, но цепь началу рода его теряется, так как равно сокрыты от него начала всех изобретений, которые из слабейший на свете твари учинили его сильнейшею, и свойства вещей.
Такое единое размышление о окружающих нас вещах и о самих себе не есть ли довольно сильная причина для побуждения нас к любопытству, дабы могли мы сами собою узнать о действующих над нами причинах и, оставя род скотского естественного побуждения, могли бы, рассудком направляемы, учреждать наши дела и с вящею способностью приобретать себе и другим, с кем имеем обязательства, пользу.
Тщетно бы человек, одаренный острейшим понятием, своим единым размышлением старался достигнуть до познания вещей — слабый его рассудок на каждой ступени будет спотыкаться, а вещи в уме его совсем противный истине вид будут иметь, так что, преходя из заблуждения в заблуждение, рассудок его в них будет потоплен. Раскроем историю света, и в ней мы узрим сему примеры. Единые народы, взирая на блистание дневного светила и чувствуя действие его благодетельных лучей, почли его быть образом божества или и самим божеством; вскоре к сему, невежеством их сотворенному божеству другое тело… и получающее свою светлость от лучей первого, то есть луну, божеством же почли, а потом и звезды в синклит богов присоединили — и сие произвело веру сабинов (сабеистов?)[92], толь распространенную в древние времена по лицу земному. Не буду я уже говорить о введенном теми же заблуждениями многобожия, и что в прочем просвещенные народы имя богов не токмо небесным светилам, но людям, жившим между ими, и коих могилы им знаемы были, скотам презрительным, яко кошкам, крокодилам и другим, но и самим растениям имя и свойства божества приписали и дрожали пред тем, что или в хлевах их находится, или сад их рождает. Но воззрим на самих греческих мудрецов, коих быстрый разум, стараясь проникнуть в таинства природы, казался бы должен был их предохранить от всякого заблуждения.
Фалес Милетский приписывал начало всех вещей воде, и что наконец они в воду обратятся. Гераклит же огонь первой главностию всех вещей полагал. Анаксимен то же приписывал воздуху, которого движение вечным почитал, и полагал землю быть плоску, солнце же считал быть равно величиною Пелопонесу. Анаксимандр говорил, что есть неищетное множество светов, которые из неисповедимости вышли, что звезды суть составленные из воздуха и огня, которые их сферами увлекаются в течении их, и что сии сферы суть боги, а земля поставлена посреди вселенной. Епикур, говоря, что вся вселенная составлена из материи и пустоты, приписывал материи движение и составление всех вещей на нечаянность возлагал. Наконец, общее мнение почти всех философов и многих народов в почитании бога душою света, и якобы божество во всех вещах находится, чему последовал и Спиноза, — которое мнение толь искусно в смехе было обращено господином… Pierre Bayle?[93] в его словаре критическом и историческом — доказует, колико все древние малое понятие как о первом составе вселенной, так и о других физических мудрствованиях имели.
Я с некоторым прискорбием нахожу себя принужденна упомянуть по причине слабости человеческого разума в его изысканиях, о муже достойном всегдашнего почтения; о муже, который первой силою своего рассудка дерзнул школьную философию испровергнуть; который, науча нас сомневаться и искать доказательств, открыл нам путь к истине; по сему единому описанию каждый, думаю, узнает, что я о Декарте хочу говорить. Сей самой силою своего рассудка не мог предвидеть неудоб-ность изобретенных им вихрей, которые, если бы они в существе были, единой против другого действия, самим бы сим движением своим все паки в беспорядок привели.
Толикая есть слабость человеческого рассудка, что, если хотя мало отдалится от вещей, им осязаемых, из заблуждения в заблуждение ввергается; то как возможно человеку льстить себя достигнуть единою силою своего рассудка до понятия вышних вещей. Правда, предлагаемые мною примеры лишь токмо ошибки тех мудрецов доказывают, но, следуя стезям природы по испытаниям и имея себе в проводники преданное нам Декартом правило: всему недоверять и всему искать доказательства математического — науки самой всей на истине и доказательствах основанной, — сами ошибки тех именитых мужей могут нам послужить к снисканию истины. Ибо не должны мы, видя сии их заблуждения в вышних вещах, иметь презрение к сим в прочем достойным почтения мужиям, потому что начала наук есть всегда трудны, и первые изобретенные проблемы математические Пифагором и Фалесом, которым ныне при первых основаниях сия науки юношей учат, конечно, им много труда стоили: «…пути, которые мы легчайшим находим, были высечены из дикого камня, и первые удары для просечения, конечно, не без труда были» (Истор. крит. филос. Т. II. С. 141)[94]. И подлинно: «…есть некоторый рок в шествии наук, которые еще толь тихо шествуют; надлежит, чтобы все лживое, все несовместное, все ненужное истощилось прежде, нежели достигнут до чего подлинного и на правилах основанного; надлежит, чтоб неищетное число людей ошиблись, дабы другие престали ошибаться» (Истор. крит. филос. Т. II. С. 4).
Посему извиняем древних в учиненных ими ошибках, яко происходящих от самого существа науки и которыми самыми воспользовались новые мудрецы. Рожер Бакон еще прежде возобновления в Европе наук приметил уже о многих вещах, которые должно искать (Analyse de la Philos, de Bacon), и которые без изыскания остаются; согражданин его Невтон, просвещен введенною в философию математикою, вскоре великие откровения учинил — он определил течение светил, положил пределы тягости тел; Галилей показал строение вселенной, Торичелли, его ученик, изъяснил давление атмосферы, Кеплер дал правило исчислять расстояния, обращения и величину небесных тел, Гюгенс разные силы движений доказал, Мариот — силу воды и Бойль — силу и упругость воздуха. Все сии ученые, учинившие толь великие откровения, не единым своим размышлением до сего достигнули; младость их была посвящена к наукам, чтение их древних и новых писателей сообщено было с глубоким размышлением, взирание их на все окружающие их вещи сопрягалось с недоверчивостию и с любопытным изысканием, стопы их в трудных таких изысканиях были направляемы или математикою, или чрез разные ими же изобретенные орудия испытания, мысли их по учиненным вмале опытам добирались до великого; познали, где разум человеческий может достигнуть и где должен остановиться, и Невтон сказал, что он видит притяжение тел, но причину сему доказать не может.
Все сии великие мужи и множество других как древних, так и новых, не сократилися, изыскивая причины действий оныя на общий состав вселенной обращать, но мудрость, руководствующая их, отвлекши их от зрелища небесных тел, учинила, что те же их изыскания и испытания, учиненные для великих причин, обратились на малые, но полезные обществу человеческому. Оттуда произошло изобретение и приведение в совершенство толь великого числа полезных искусств; единое, нечаянным случаем найденное, свойство песку претворяться в стекло старалися в искусство, основанное на правилах, обратить, и собакою нечаянно замаранная кровию единыя рыбы пасть подает случай к сысканию драгоценнейшей краски, чем прославились и обогатились Финикийские города. Железо, толь полезное и вредное роду человеческому, которое по необходимой нужде в близкие времена от начала оного было в работу употребляемо, уж с вящею легостию из недр земли вынимается, а вскоре и другие металлы открываются и предаются в руки смертных, познается, что сложение многих ниток, переплетенное другими, может спокойную одежду составить, и орудия к тому изобретаются, которые, час от часу приходя в совершенство, даже до роскоши поткание довели. По познанию упругости тел новые бранные орудия вымышляют, которые вместе с великими громадами бросая страх и смерть, принуждают храбрых сопротивников искусству и науке уступать. Архимед защищает свое отечество, и он единый с помощию науки стоит противу непобедимых
