превосходит силы причин естественных. Посему душа по своему естеству есть неразрушима, и естественные причины сего не могут учинить; следовательно, она внутренно бессмертна.
Бессмертие внешнее есть то существа качество, которое делает его необходимо неразрушимым от всех, какого бы они свойства ни были, подобных ему существ. Одно необходимо нужное существо есть внешне бессмертное; ибо оно не имеет никакого существа над собою высшего, которое бы могло его уничтожить, и разрушение его заключает в себе противоречие, да и не было бы оно иначе существо необходимо нужное. О сем-то втором роде бессмертия разуметь должно сказанное апостолом о боге, что он есть един имеяй бессмертие. 1 Тим., VI, стих. 16. Итак, когда спросят 1. Бессмертна ли человеческая душа? 2. Можно ли доказать бессмертие души из рассудка? Если дело идет о бессмертии внутреннем, то ответ готов, и ничего нет удобнее, как доказать доводом, взятым из простоты души, что она внутренно бессмертна. Но если говорится о бессмертии внешнем, то, поелику одному только богу существенно приличествует сие бессмертие, не можно оного приписать душе, не сделав ее из существа случайного необходимо нужным, что было бы несходно с разумом. Разум научает нас, что душа, как и всякое случайное существо, имеет начало; что некая всемогущая и совершенно свободная вина, извед ее единожды из ничтожества, содержит всегда в своей зависимости и может прекратить бытие ее, как скоро соблаговолит, так как и дало ей начало бытия, как скоро соблаговолило. Следственно, ее вечное сохранение зависит от благости сего высочайшего существа.
Следует теперь вопрос; окажет ли ей вечное существо сию благость? Откровение выводит нас из всякого сомнения. Но можно ли, не касаясь откровения, доказать сие естественным образом? Сего-то всякий знающий, что есть доказательство в собственном названии, доказывать не осмелится. Ибо здесь речь идет о познании воли божией. Разум довольно ясно открывает нам ее в рассуждении того, что мы должны делать; но он в рассуждении божиих определений не постигает оной: сие познание превышает всякое понятие, а сверх того и мало споспешествует нашему благополучию.
Единое откровение может нас совершенно удостоверить о сем бессмертии; ибо можно сказать, что оное доставляет нам толикое множество сильных причин, кои вместе взятые столь важны, что удобно доводят нас к весьма утешительной известности.
Да и невероятно, чтоб существо, которое в состоянии познавать толикие истины, делать толикие изыскания, рассуждать о бесчисленных вещах, чувствовать оных соразмерность, сходство и красоту, размышлять о делах создателя, постигать его самого, примечать его судьбы и проникать причины оных, восходить выше вещей чувственных и до познания вещей духовных и божественных, которое может действовать с свободою и рассуждением и которое способно к прекраснейшим добродетелям; нимало, говорю, невероятно, чтоб существо, украшенное толь изящными качествами и притом такими, которые несравненно превышают качества бессловесных, было создано на маловременность сея жизни. Древние чувствовали всю важность сего доказательства.
Впрочем, человеческий разум по своей природе может преуспевать и приводить в совершенство свои способности. Хотя познания наши заключены действительно в некоторых пределах, однако мы не видим границ ни в самом нашем познании, ни в вещах, нами познаваемых, ни в успехах нашего рассуждения, благоразумия и добродетели. Человек в рассуждении сего всегда способен к высшей некоторой степени совершенства и зрелости. Смерть постигает его прежде, нежели, так сказать, окончит он свои успехи и в самое то время, когда он в состоянии восходить гораздо выше.
Ничто не могло равняться с веселием и удовольствием, которое ощущали разумнейшие и мудрейшие между язычниками, веря, что душа по своей природе бессмертна. Сие мнение было твердейшею их подпорою среди утеснений, в которых они находились, а наипаче среди тех, в которые ввергали их добродетели. Оное подавало им великую надежду о будущей счастливой их жизни; и, наконец, служило им сильным побуждением прилепляться к упражнению во всяком роде нравственных добродетелей и содержать плоть свою навсегда в повиновении разуму.
Сие без сомнения происходит из естественного чувствования достоинства существа нашего и величества судьбины нашей, что мы по природе смотрим всегда на будущее, что печемся о том, что приключится после нас; что стараемся учинить имя наше и памятование об нас бессмертными и что мы хотим заслужить хорошее мнение у потомков наших. Сии чувствования не суть мечтание ни самолюбия, ни предрассуждения. Желание и надежда быть бессмертным есть природное впечатление. И сие желание есть само по себе толь благоразумно, толь полезно и толь сходно с человечеством, что можно по крайней мере из оного вывесть весьма вероятное умозаключение о будущей жизни. Сколь ни велико и сильно по себе сие желание, но оное тем больше умножается, чем больше стараемся мы о просвещении своего разума и чем более успеваем в познании истины и в исполнении добродетели. Сие чувствование есть надежным началом благородных, великих и полезных обществу действий, и можно сказать, что без сего начала все человеческие намерения были б малы, подлы и весьма низки.
Следственно, не можно сомневаться о том, чтобы сия надежда тщетно от бога была влиянна человеку. Желания, которые не имеют никакого соответствующего им предмета, суть не что иное, как страх, происходящий от несуществующих вещей.
Итак, рассмотрев человека физически, рассмотрим теперь его нравственно. Мы видели, что человек есть существо разумное и свободное, которое отличает справедливое от честного, которое находит в себе глас совести, которое знает зависимость свою от творца и которое рождено для исполнения известных должностей. Прекраснейшее его украшение есть разум и добродетель. Первейшее его упражнение и старание состоит в том, чтоб успевать в предписанных добродетелях, употребляя в пользу все случаи, ведущие его к просвещению и благотворению. Чем более он упражняется и успевает в толь похвальных упражнениях, тем более исполняет намерения создателя и оказывает себя достойным полученного им бытия. Он чувствует, что может отдать отчет в своем поведении, почему и оправдает или осуждает сам себя, смотря по своим действиям.
Прибавим к сему рассуждению, что если душа человеческая умирает с телом, то состояние скотское есть во многом превосходнее пред человеческим. Удовольствия бессловесных, хотя состоят в одних чувствах, однако суть чище и действительнее, поелику оные не бывают ни прерываемы, ни уменьшаемы, ниже колеблемы каким-либо размышлением, и они совершенно ими наслаждаются; а если и не наслаждаются оными, то кажется, что менее имеют в них нужды, нежели человек, поелику об оных мало и думают. Недостатки их не бывают сопровождаемы размышлением. Скоты, говорит весьма хорошо Сенека, убегают видимой ими погибели; избежав ее, бывают спокойны. Скоты свободны от беспокойства, они не пекутся о своем семействе, ниже о своих потомках; не беспокоятся тщетными изысканиями знания, которое должно с ними погибнуть; нет у них заботы в рассуждении будущей жизни и нет надежды, которая должна бы быть тщетна. В самое то время, когда они ниже помышляют о своей смертности, неожидаемый ими какой-либо удар, или непредвидимая боль прекращает их бытие.
Итак, из всех рассуждений видно, что человек не под физическим управлением находится, как скоты, но под нравственным. В самом деле, будучи свободен и одарен разумом, он находит в собственной своей внутренности начало свободы; он всегда действует чрез побуждения нравственные, ему единственно свойственные, наконец, здравый разум всегда предписывает ему закон, по которому должен он поступать. Итак, может и необходимо должен он отдать отчет во всех своих действиях. Да и, конечно, всякий человек, будучи одарен от природы волею, способною избирать, может и должен соображать все свои действия некоторому непременному правилу и дать отчет в своем поведении. И как все нравственные действия суть свободны, без принуждения и без естественной нужды, то и происходят или от доброго, или от худого побуждения; они бывают сообразны с здравым разумом, или несообразны с оным; достойны похвалы или похуления, награждения или наказания. Итак, поелику есть высочайшее существо, которому мы должны всеми нашими способностями, и как в добром или худом нашем употреблении сих способностей состоит все то, что есть доброго или худого в нравственных наших действиях, потому мы имеем довольные причины полагать, что начало побуждения и обстоятельства сих действий будут подвержены некогда испытанию, что мы будем судимы по наблюдению или преступлению правила, кое было нам предписано и что от того зависеть будет определение, которое изречет высочайший судия к нашему оправданию или осуждению. По сему основанию просвещеннейшие из язычников верили и научали, что после смерти дела всякого человека получат праведное и строгое испытание и что он будет правосудно и без лицемерия оправдан или осужден, смотря по добрым или злым его действиям, соделанным в сем свете. Никто, говорит Платон, да не ласкает себя тем, чтоб мог он избавиться от суда. Ибо хотя бы вы сокрылись в недрах земли, или изошли на самую высоту небес, то и тогда не могли бы. избегнуть праведного божеского суда, в жизни ли, или по смерти. О законах, книга 10.
Рассмотрев таким образом человеческую природу, возвратимся теперь к богу; мы в нем также найдем новьк причины, кои уверят нас о награждении и мучении в будущей жизни.
Мы показали, что нет в сем свете довольного различия между состоянием добродетельных и порочных и что нет должного возмездия за добродетель по мере изящности оной, ниже мучения за порок, которое соответствовало бы великости оного; а поелику известно и несомнительно, что ежели есть бог, ежели он существо бесконечно благое и бесконечно правосудное, если смотрит он за поведением всякой твари, если одобряет он тех, кои исполняют его волю и подражают ему, если напротив того, осуждает тех, кои идут совсем противным путем; поелику, говорю, известно, что ежели все сие справедливо, то необходимо должно, чтоб высочайшее сие существо для удержания величества своих законов и своего правления, наконец, оказало некогда явные знаки своего благоволения или негодования и чтоб оно изъявило величайшую разность, которую полагает между повинующимися его законам и беззаконно попирающими оный. Кто не видит, что сие неизбежно приводит нас к одному или другому из сих заключений? Должно будет сказать, или все понятия, которые мы имеем о боге суть ложны, что нет провидения, что бог не видит того, что делают его творения; а ежели и видит, то нимало о том ни печется, что противно его нравственным свойствам и опровергает самое его бытие; или надлежит заключить, что необходимо должно быть после сей жизни состояние, в котором награждения и наказания будут определены каждому по делам его и в котором все сомнения, кои имеют о провидении, будут совершенно рушены правосудием, воздающим каждому по делам без лицемерия. Итак, уже неоспоримо доказано,
