они про бессмертие души и про воскресение из мертвых никогда не слыхивали, то сказали они мне, что хотя в церкви кой-когда про воскресение они и слышали, но то им непонятное дело и что тому статься невозможно, чтоб согнившее тело опять встало, а наконец, что им то достовернее кажется, что душа после смерти в других людей или животных преселится. Ужаснулся и, сие услышав, и от жалости о таком незнании их не мог, чтоб не сказать им вкратце, что им о смерти и о душе думать надлежит. Они благодарили мне за то и уверяли, что они сего никогда не знали, а как я им сказал, чтоб они о том и прочем попов спрашивали и их себя учить заставляли, то, усмехнувшись, сказали они: «Учить, сударь, заставлять! Разве вы не знаете, что попы и господи помилуй даром не скажут, а нам где, боярин, деньги брать».
Удивление мое, которое они сими словами умножили, было несказанно. Оно подало мне повод к различным размышлениям. Во-первых, дивился я, откуда такие опасные понятия они получают, и откуда бы сие суеверие произошло. Известно, что первое мнение одним только материалистам свойственно, а второму только древние языческие философы учили. И чтоб со времен древних языческих учителей оно между народом имелось и к нам перешло, казалось мне невозможным делом. Во-вторых, сказанное мне о попах известие казалось мне, как в то время отечество свое еще мало знающему человеку столь странно, что вид всей вероятности превосходило. Одним словом, я находился в великом смущении и не знал что думать, пока, наконец, один мой приятель, пришедши ко мне, слышанного мною не подтвердил. Он рассказал мне, что первое и самому ему слыхать случалось и что между подлости[108] едва ли сотого человека сыскать можно, который бы о бессмертии души твердо удостоверен был, но что большая часть или вовсе никаких или совсем странные и развращенные, а по крайней мере недостаточные понятия о том имеют. А второму бессомненно бы я верил. Со всем тем я не мог понять, каким бы образом могло быть от духовенства нашего нерачение, но приятель мой удостоверил меня о том, рассказывая прочее состояние церковного нашего учения. Я ужаснулся, услышав обстоятельства, которым бы никогда поверить не мог, если б оттого уверен не был, который обещал доказать мне самым опытом. Я и действительно, стараясь о слышанном мною тверже удостовериться и для того со многими простыми людьми в разговор вступая, нашел, что хотя большая часть и не сомневается о будущей жизни, но понятия их о ней столь недостаточны и отчасти так неправы и коротки, что я дивился их незнанию и той великой темноте, в которой они в рассуждении как сей, так и других важнейших до закона христианского истин находятся. А на вопросы мои, для чего они ничего не знают, принужден я был с сожалением слышать тоже, что им знать того непочем, что они люди безграмотные, а обучениев от попов они никогда не слыхивали. Всего же больше меня удивило, что я из слов их усмотрел, что все христианство их состоит в том, чтоб кой-когда сходить в церковь, поставить образам свечки, помолиться богу, послушать пения и читания, которого не разумеют, велеть отслужить через два в третий кой-когда молебен или по умершему панихиду, не есть в посты мяса, сходить к попу на дух и к причастию, нимало не зная, что сие значит, а в прочем так жить, как живали их деды, то есть, последуя во всем своим пристрастиям и желаниям, нимало о требуемом и для христианина необходимо надобном обращении и очищении сердца своего не помышляя. Изрядное христианство, думал я в то время, а через несколько времени еще паче ужаснулся, когда узнал я, что большая часть и самих учителей, сих пастырей душевных, того не знает, чему бы им своих прихожан учить надлежало. «О стыд! О срамота!» — принужден я был тогда воскликнуть; не только видеть, но и слышать бы сего между христианами, кольми ж паче между православными, не надлежало.
Детская философия, или нравоучительные разговоры между одною госпожою и ее детьми[109]
Познание бога, мира и человека есть неоспоримо превосходнейшее, но вкупе и полезнейшее, и нужнейшее познание из всех прочих познаний человеческих. Ибо что нужнее для нас, как знать того, кто бытию нашему причиною и уметь на следующие великие вопросы ответствовать: Что такое мы? Откуда и отчего взялись? Где и в каких обстоятельствах и зачем живем и что с нами впредь будет? И когда несовершенно все сие знать, так по крайней мере, чтоб не быть в рассуждении сих пунктов совсем незнающими, а иметь хотя бы некоторое о том правильное и по нужде уже достаточное понятие? Человек, никогда о том не мыслящий и помышлять никогда не хотящий, почти недостоин того, чтоб он носил на себе сие имя.
Но каково неоспоримо сие и каково не нужны сии познания для всех, таково ж неоспоримо и то, что сии познания для молодых и таких людей, которые начинают только входить в прямую жизнь и себя разуметь, несравненно еще нужнее и полезнее, нежели для людей возраста совершенного и с светом уже довольно ознакомившихся. Кому неизвестно, коль великие выгоды может иметь человек, имеющий о том от самой юности своей ясные и правильные понятия, глубоко в уме своем впечатленные; а того величайшее, когда в жизнь пойдет с исправленнным в юности еще сердцем и с основывающимися на оных склонностьми благородными и полезными, а не такими, кои и ему вредны и всему обществу предосудительны; основывающимися чаще всего на невежестве и неправильных о сих вещах понятиях. Не великое ли облегчение имеет чрез то такой человек в снискании себе истинного благополучия и не всего ли чаще от таковых и для всего общества проистекают великие пользы. […] […] Намерение мое состояло в том, чтоб стараться, колико можно, нечувствительнейшим образом, во-первых: вперить в детей лучшие и совершеннейшие понятия о боге и о его бесконечных свойствах и совершенствах, нежели каковые имеют обыкновенно взрослые дети и тем неприметно приучить сердца благонравных детей к лучшему сего великого существа почтению и к нему любви и страху и чрез то положить твердейшие основания к дальнейшим учениям. Во-вторых, познакомить их, колико можно ближе и притом с лучшей и приятнейшей стороны, с устроением и распоряжением мира и всех находящихся в оном известных вещей и связью между оными на тот конец, чтобы они нечувствительно научились примечать из учреждения всех вещей бесконечную премудрость божескую и его попечение о созданиях и чрез то побуждены были к вящему его почтению и к любопытству узнать далее натуру; дабы потом в состоянии они были в жизнь свою пользоваться тем приятным и преполезным искусством, которое известно под именем увеселения красотою и порядком натуры, и в состоянии человеку приносить человеку великие выгоды. В-третьих, познакомить их, колико можно, с собственным своим существом, то есть: самих с собою, дабы они по крайней мере хотя некоторые понятия имели о том, что они такое, как устроены, в каких обстоятельствах находятся, что им о теле, что о душе своей и о действии ее сил, склонностей и желаний думать и знать надобно и каким наиудобнейшим образом им самим собою владеть и себя ко всему доброму приучать, а от всего худого отучать и чрез то истинному своему благополучию поспешествовать можно. В-четвертых, подать им правильные понятия о нашей жизни, о должностях, которыми мы к богу, к самим себе и другим людям обязаны, и о том, что им вообще в жизнь свою делать и чего не делать следовало б. И, наконец, научить их иметь правильные понятия о благополучии и о тех средствах, которые они оному с своей стороны споспешествовать могут и всем тем, колико можно, руководствовать и к исправлению разума и сердца их.
Разговор 4
Между госпожою Ц.
и ее детьми
Г.Ц. Вам надобно, мои любимые дети, знать, что хотя так и кажется, что все на свете по слепому случаю нечаянно или просто делается. Например, нам кажется, что это так просто и по случаю сделалось, что у вас теперь отца нет, что я ваша мать, а вы мои дети и что мы живем здесь в деревне, что у нас есть люди и крестьяне, они на нас работают и нам служат… Все это кажется нам просто и по случаю сделалось. […] Однако все это не так, любезные дети, а делалось по воле и соизволению или попущению божескому и не только это, но и все, что на свете ни делается, на все либо соизволение, либо попущение божеское есть; а само собою и слепым случаем ничего не бывает, и не только с нами человеками, но то же и со скотом. […] Одним словом, ни одна пылинка на землю без воли его не упадет, а на все его либо соизволение, либо попущение есть.
КЛЕОН. Да почему ж бы это матушка так было?
Г. Ц. А вот почему, мой свет, что этого всего прежде не было. Не было ни неба, ни земли, ни солнца, ни месяца, ни людей, ни зверей, ни травы, а все это бог сделал. А когда все это от него произошло, так ему все и принадлежит. А он, мои любезные, не только это сделал, но всем и управляет и велит тому или другому сделаться и происходить. Ибо у него все во власти, и он что ни захочет, все сделать может… Без его воли ничего не сделается.
КЛЕОН. Да это, матушка, не с людьми, но, например, с ветром или солнцем так делается, а с людьми, сударыня, как? Неужели и с ними то же?
Г. Ц. Конечно, то же, моя радость, да еще больше, потому что те вещи, о которых я так говорила, бездушные и такие, которые сами собою ничего делать не могут и сделаны для человеков, а человек…
ФЕОНА…Как, сударыня, разве и солнце для человека сделано?
Г. Ц. Для человека, моя радость, и не только солнце, но и звери и птицы; все это для человека богом сделано.
КЛЕОН. А человек-то, матушка, для кого сделан?
Г. Ц. Ни для кого, мой свет, но для себя собственно. […] Человек гораздо лучше всех сих вещей, и они все для него сделаны, а когда с ними ничего без воли божеской не сделается, то как с человеком чему сделаться… Ни один волос с головы вашей без воли божеской
