Они не обладают ни тем, ни другим. Последний принцип вероятнее всех остальных, так как дает самый простой ответ превращая эти силы в безучастных богов Эпикура.
То, что говорилось о физическом зле, может быть без изменений применено к злу моральному. Конечную ответственность за зло и страдание в этом мире должна нести Первопричина, если уж мы признаем ее существование. При этом неважно, как мы понимаем ее, как создавшую человека по своему образу и подобию или же как непостижимую и непредставимую сверхсущность.
Такого поворота дискуссии не выдержал мистик Демей, считавший до сих пор Филона своим союзником. Услышав, что ответственность за первородный грех перенесена на Творца, он счел за благо поспешно покинуть общество.
Филон комментирует уход Демея как изменение тактики богословов и священнослужителей в последнее время. Если раньше они настаивали на том, что мир есть юдоль слез, то теперь, хотя и с некоторыми колебаниями, они склоняются к более оптимистическому взгляду на жизнь. Эта тенденция, между прочим, проявилась в СМФ Ф. Хатчесона.
На этом естественно было бы поставить точку, тем более один из оппонентов покинул поле боя. Однако следует заключительная, двенадцатая часть Диалогов. В ней представители нетрадиционных взглядов на религию демонстрируют, что хотя после оживленных споров каждый остается на своей позиции, у них есть общий пункт, на котором они могли бы сойтись.
Филон признается в своем глубоком внутреннем почтении к божественному существу, поскольку последнее открывается разуму посредством непостижимой целесообразности и искусной планомерности природы. Особенно его убеждает изучение анатомии человека. Итак, простота и одновременно изощренность целесообразного строения природы неотвратимо убеждает нас в существовании первоначального разумного творца. В письме, написанном в 1744 г., Юм признается, что отрицательно относится ко всему, что мы обыкновенно называем религией, за исключением правил морали и согласия ума с положением Бог существует (161.I, 162).
В соответствии с утверждаемым Юмом, правда, не всегда последовательно, познавательным приоритетом единичного субъекта и субъективности под истинной религией он подразумевал интимное, личностное отношение к Энигме, независимое от любых институционализированных форм религиозных верований. В предсмертном «интервью века», данном Д. Босуэлу, Юм прямо заявил, что верующий для него синоним подлеца, хотя и встречал несколько исключений, и что он потерял всякую веру в религию с того времени, как начал читать Локка и Кларка (151, 11).
Клеант продолжает настаивать на том, что теистический принцип представляет собой единственную космогоническую систему, которая может быть сделана ясной и полной, в то же время сохраняя сильную аналогию с тем, что мы ежедневно видим и испытываем в мире. Имеется в виду сравнение вселенной с машиной, изобретенной человеком. Поскольку отсюда следует, что антропоморфизм Клеанта устоял после всех разоблачений, собеседники возвращаются к началу дискуссии. Филон повторяет свою критику и предлагает теистам и атеистам постараться по крайней мере исцелиться от взаимной враждебности.
Клеант снова взывает к истинной, т. е. идеальной религии, которая должна управлять сердцами людей, делать их поведение человеколюбивым, внушать им дух умеренности, порядка и послушания. Но, к сожалению, религия зачастую берется за несвойственное ей дело и превращается в простое прикрытие политической борьбы и честолюбия.
Но такова судьба всякой религии за исключением философской и рациональной, указывает Филон, показывая тем самым, что главная опасность исходит от позитивных религий, а не интеллектуальных забав и игр в шарады на религиозные темы.
Из опыта известно, что малейшая капля природной (т. е. нерелигиозной) честности и благожелательности больше действует на поведение людей, чем самые высокопарные взгляды, внушенные теологическими теориями и системами. Естественная склонность человека непрестанно действует в нем, она постоянно присутствует в его духе и примешивается к каждому взгляду, каждому размышлению, тогда как религиозные мотивы делают это урывками, и вряд ли они вообще могут стать привычными для человеческого духа — подтверждение не врожденности религиозного чувства, его вторичности. К сожалению, в противоречие с номиналистическим принципом суждению придан статус универсального, между тем у фанатиков, если они не ханжи, дело обстоит иначе, хотя религиозное чувство и у них не врожденно, однако только урывками в их сознании появляются другие, нерелигиозные мотивы.
Альтернативой поведению фанатиков служит свободомыслие. Противно здравому смыслу воображать, что свободно пользуясь свои разумом мы чем-нибудь рискуем в будущей жизни.
Последнее слово скептика — воздержание от суждения по мистическим религиозным вопросам, если уж нельзя просто подождать, когда небо удостоит человечество «более обстоятельным» откровением, разъяснив ему природу, атрибуты и действия божественного объекта. Впрочем, это позднейшее добавление в тексте Диалогов.
Посмертно изданные «Диалоги о естественной религии», так же как и «Естественная история религии», вскрывают антропоморфную природу априорных и апостериорных аргументов относительно природы и атрибутов Бога, выдвигаемых рациональной теологией, и ставят в двусмысленное положение верующих в откровение. Оно остается вне критики, но и не может рассчитывать на «понимание» и поддержку разума. Следовательно, вера в него есть личный, иррациональный выбор субъекта.
Сочинение заканчивается суждением безмолвного свидетеля диалогов юного Памфила об услышанном, который благоразумно одобрил позицию Клемента-Хатчесона. Оно вовсе не обязательно совпадает с мнением самого автора. У каждого участника беседы есть взгляды, совпадающие с юмовскими. Но сквозная идея «Диалогов…» — критика наивного и осознанного антропоморфизма не монополизирована никем, даже Филоном, поскольку и он не замечает собственный антропоморфизм. Она проводится всеми участниками позитивно и негативно, посредством утверждения или отрицания антропоморфизма. Но «дерационализация» религиозных взглядов является, по сути, их секуляризацией и составляет важнейшую часть сверхзадачи методологии Юма, которая включает в себя критику метафизики вообще и наивного объективизма эпистемологий прошлого и настоящего.
Важно отметить, что в различных репликах участников триалога и складывается положительный образ сознания, не ангажированного никакой позитивной конфессией, что, возможно, выражает авторскую позицию (см.: 13. Предисловие, 30).
Отношение Юма к религии не исчерпывается его критическим отношением к теологии, но не получает позитивно ясного и определенного выражения в «Диалогах…». Оно вообще почти не артикулировано в его публичных произведениях. Оно интимно и только лишь угадывается, как и всякий аффект, посторонним наблюдателем.
11. История как прикладная антропология
Юм-историк — особая тема в изучении многогранного наследия шотландского гения (см.: 26; 150; 153; 160; 174; 261; 279; 283). Со времени издания «Истории Англии» оценки этой работы были противоречивыми. Возникла тенденция к отделению Юма-историка от Юма-философа. Это не первая и не последняя попытка расчленить его целостное философское мировоззрение. Трактовались как независимые друг от друга I и III Книги Трактата, сам Трактат и Эссе Юма, Трактат и Первое исследование и т. п.
Занятия историей для Юма являлись практической проверкой его феноменологизма. «Лучшее выражение философии есть история».[18] Более того. Юм заявлял в «Первом исследовании», что повествование о войнах, интригах, партиях и революциях не что иное, как собрание опытов, с помощью которых политик или представитель моральной философии устанавливает принципы своей науки (131.II. 71). Но там же он с некоторым эпатажем писал: «Человечество до такой степени одинаково во все эпохи и во всех странах, что история не дает нам в этом отношении ничего нового и необычного» (131.II, 71). Очевидно, что историческое исследование имеет свою специфику и метод, которые при всем том должны соответствовать уже избранному экспериментальному методу. Но что из всего этого следует? Только то, что существует единая топология мотиваций и реакций для всех людей. Это честолюбие, скупость, тщеславие, дружба, великодушие, патриотизм. Все эти аффекты, констатирует Юм, смешанные в различной степени и распределенные среди людей, с начала мира были и теперь еще остаются источником всех действий и предприятий, какие только наблюдались среди человечества (131.II, 70–71). Так что главная задача историка описать как можно точнее события и их участников индивидуальных и коллективных субъектов истории и установить физические и ментальные причины их действий. Итак, описание потенциальных параметров человеческого духа и объяснение динамической их актуализации. Если принцип детерминизма в физической и ментальной сфере будет продемонстрирован на материале прошлого, то историк вправе прогнозировать будущее.
Жанр истории стал очень популярным в ХVIII столетии. Галантный век требовал от историка не фактической точности, а элегантного изложения, исторический нарратив воспринимался как беллетристика. Социальный катаклизм, потрясший остров Великобритания, но сделавший страну аванпостом прогресса, актуализировал исследования отечественной истории.
В 30–40 годы в научной периодике довольно оживленно обсуждался вопрос о пользе истории. Во второй половине 30-х годов можно отметить публикацию лорда Болингброка в журнале «Кудесник», его же письма об изучении и пользе истории, писавшиеся в тот же период, (изданы в 1751 г. См. 33). Юм также не остался в стороне от обсуждения проблем историографии. Уже в первом издании Эссе «Об изучении истории» он признал безусловную пользу знания истории. Со временем Юму представилась возможность самому испробовать свои силы в качестве историка, т. е. заняться, по будущему выражению Гегеля, практической антропологией. При этом он, следуя стратегической установке о секуляризации исследований о человеческой природе, освобождается от христианского провиденциализма и создает прецедент воистину светской истории.
Поводом для написания самого обширного труда Юма послужило его избрание в 1752 г. смотрителем библиотеки общества адвокатов в Эдинбурге с ее обширными фондами. Не чувствуя в себе достаточно мужества для изображения исторического периода продолжительностью в 17 веков, он начал с воцарения Стюартов, ибо «именно с этой эпохи дух партий наиболее исказил освещение исторических фактов» (131.I, 47. Ср. 72). Это один из факторов, усложняющий историческое исследование, но и стимул преодолеть этот камень преткновения для ангажированных историков. В упомянутом эссе (написанного для дамского журнала, но достаточно серьезно) Юм ставил истории в заслугу, что она позволяет «видеть весь человеческий род с самого начала его истории как бы дефилирующим перед нами, в подлинных красках и без тех масок, которые доставляют столько затруднений суждению современников исторических событий» (131.II, 708). Но для этого историк должен быть свободен от пристрастий, а много ли таких? Юму казалось, что он будет единственным историком, презревшим одновременно власть, выгоду, авторитет и голос народных предрассудков. Но почему он не назвал голос крови? Или он считал его народным предрассудком? Когда он поставил себе задачей восстановить репутацию первых двух Стюартов на английском престоле, разве он не понимал, что его могут обвинить в национальном пристрастии?
С первого же тома, посвященного
