протяжении последних десятилетий, немало интересных особенностей) время Хайдеггера вовсе не интересует. Поэтому понятие времени у Хайдеггера и, скажем, его трактовка в общей теории относительности Эйнштейна не находятся друг к другу в отношении содержательной оппозиции, подобной той, в какой находится релятивистская механика к механике ньютоновской; здесь нельзя сказать: «не так, а вот как». Известно, что, согласно механике Эйнштейна, идеальные часы, связанные с системами, движущимися друг относительно друга, идут по-разному, а согласно механике Ньютона, напротив, совершенно одинаково. Сказать, что «по Хайдеггеру» часы идут иначе, чем «по Ньютону» или «по Эйнштейну», значит ничего не понять в принципиальном различии между позицией философа и позицией естествоиспытателя. Но ведь он, Хайдеггер, будучи философом, все-таки использует тот же термин, что и физик, и даже обыватель, поглядывающий на свои часы, чтобы не опоздать на поезд, деловую встречу или любовное свидание? А употребление одного и того же слова применительно к разным предметам — разве оно не приводит к амфиболии, способной вызвать путаницу? [1] Тогда не лучше ли было бы предупредить возможное непонимание, придумав и здесь, как в случае с Dasein, для обозначения еще одного специфического предмета еще один специальный термин; тем более что подобное давно практикуют и специалисты разного рода — ученые, искусствоведы, бизнесмены и прочие? Да ведь и философы здесь тоже не последние в ряду! [2]

1 На это обращали внимание не только сочинители анекдотов и литераторы, часто использовавшие такой прием (вспомним чеховское «я не спиноза какая-нибудь!»), но и философы (например, Маркс и Энгельс протестовали против такой «филистерской» критики их позиции, которая термин «материализм» связывала с обжорством и распутством).

2 Здесь полезно иметь в виду, что использование особой терминологии может преследовать не только цель адекватной репрезентации специфического предмета в речи, обращенной к «другим» (в общем случае эти «другие» либо уже принадлежат к профессиональному сообществу, занятому этим же предметом, либо приглашены, в той или иной мере, к нему присоединиться), но, например, и цель предотвратить обсуждение определенного круга вопросов профанами. Некогда эти две цели были чаще всего соединены (таков смысл надписи перед входом в платоновскую Академию: «Да не войдет не знающий математики!»). Теперь, как правило, превалирует первая установка.

461

Однако, во-первых, установка на учреждение неких языковых стандартов, при соблюдении которых смысл терминов был бы неизменным, противоречила бы принципам фундаментальной онтологии, краеугольным камнем которой служит тезис об индивидуальности бытия каждого человека (и того, что принято называть его внутренним миром, и соответственно его коррелята — предметного мира). Во-вторых, феноменолог обязан принимать (конечно, только в качестве феноменов) любые содержания любого сознания, все продукты культуры, все значения слов и выражений уже потому, что они имеются; только потом он вправе истолковывать их бытийные смыслы. А под этим углом зрения Dasein все же стоит особняком: это своеобразная точка отсчета; центральное светило в мире фундаментальной онтологии, лучи которого задают все цвета предметам этого мира: если мы поняли онтическую и онтологическую приоритетность своего бытия в том смысле, который адекватно выражает термин Dasein, все остальное сохраняется в неприкосновенности в качестве феноменов, но становится предметом истолкования. Эта принципиальная установка и определила весь порядок представления Хайдегтером проблемы экзистенциального времени. Попытаемся и мы следовать этому порядку.

Конечность человеческого бытия

Ключевая в экзистенциальной трактовке времени и временности тема — это тема смерти. Если «сущность» Dasein — это забота, то оно, пока оно есть, не завершено. Покойника ничто уж не заботит; поэтому смерть — конец человеческого бытия. И этот тезис фундаментальной онтологии вполне адекватно выражает обычный, даже вульгарный, разговорный язык: когда мы узнаем о смерти весьма нам неприятного человека, мы произносим со вздохом облегчения — «вот и пришел конец этому негодяю!»; или, уставши от постоянных тягот собственной жизни, мы произносим в сердцах — «Господи, да когда же наступит конец всему этому!?»

С тезисом, что со смертью кончается все, вряд ли кто будет спорить. Но каковы его контексты? Что значит здесь слово «все»? Ведь мы, будучи согласны с утверждением, что для того, кто умер, в самом деле «все кончилось», не сомневаемся и в том, что для родственников покойного его смерть — это только эпизод в их собственной жизни, с которым иногда связаны значительные перемены и почти всегда новые заботы (не говоря уж о хлопотах и тратах, которых требуют поминки, похороны, долги и наследство покойного). Так что в философии, когда она затрагивает тему смерти, речь, видимо, идет не о прекращении об

462

мена веществ в организме, а об особом событии в жизни человека; таком событии, после которого в его жизни больше уж не будет никаких событий. С последним вздохом человека кончается и его жизнь (во всяком случае, земная); после смерти, собственно, и человека-то уж нет, осталось лишь бездыханное тело, «хладный прах». И это событие — собственная смерть — воистину последнее, поскольку оно завершает жизненный путь любого человека. Смертность — это экзистенциальная конечность человека, и потому все его бытие проходит, так сказать, под знаком смерти; оно — «движение-к-концу» (Zu-Ende-kommen), или «бытие-к-смерти» (Sein zum Tode). Можно выразиться иначе: Dasein, доколе оно еще есть, всегда не завершено; его завершение, его итог, как бы отодвинуто в неопределенное будущее, «отсрочено». Отсюда, как свидетельствуют смысловые связи слова «отсрочка» в немецком языке (Ausstand — буквально «отсрочка платежей»), «качеством» человеческого бытия является долг, или вина (таковы два главных значения немецкого слова Schuld, которое на русский язык чаще всего переводится словом «вина», а с ним понятие «долг» мы, русские, ассоциируем далеко не всегда). Смерть подводит итог всему, что человек совершил. Пока он жив — для смерти, с ее «балансовым отчетом», «еще не время». Если это время, время умереть, пришло — то и «жизнь кончилась» [1].

1 Здесь Хайдеггер использует живую иллюстрацию: Луне «недостает» последней четверти, она «должна» эту последнюю четверть, пока она полная. «Задолженность» уменьшается вместе с уменьшением затененной части Луны. Но при этом Луна всегда уже наличествует (в качестве предмета сознания) как целое, а «Еще-нет» здесь не означает «бытия вместе» (Zusammensein) той части, о которой в данном случае идет речь, а имеет отношение только к бытийным характеристикам того, кто воспринимает и познает — это проблема самого Dasein, это оно «еще не есть», становится, «что и значит быть» (Sein und Zeit. S. 243); становление, превращение относятся к сути того сущего, каковым является человек. У Луны самой по себе нет никаких «долгов» — в ней нет ничего от «вчерашней Луны», и ничего от «завтрашней Луны» (как, кстати, и «сегодняшняя» Луна — это вовсе не «качество» самой Луны, аналогичное ее форме или массе); и первое, и второе, и третье — это характеристики той Луны, которая входит в состав нашего («моего») переживания — само это слово указывает на процессуальность, «темпоральность» человеческого Бытия.

Еще более нагляден другой пример Хайдеггера — с «еще не созревшим фруктом»; то, что такой фрукт, с его противопоставленностью фрукту зрелому, относится к нашему предметному миру, очевидно.

Кончиться — значит перестать. Слово «кончиться» также обладает несколькими онтологическими смыслами: кончается дождь, когда он «покапал и прошел»; но кончается и дорога, которая ведет к нашему дому, однако она вовсе не исчезает, напротив, вот она — наличествует, вместе с ее «концом». Второй случай, в свою очередь, также скрывает разные варианты: стройка кончается и тогда, когда дом го

463

тов, и тогда, когда у хозяина нет средств дом достроить, или когда он потерял к строительству интерес. То же, впрочем, можно сказать и о первом случае: одно дело, когда кончился дождь, и другое, когда «пришел конец» авторучке или телевизору — в том смысле, что их больше нельзя использовать. Но ни один из этих смыслов не годится, когда речь заходит о смерти как «конце Dasein». Нельзя сказать, что оно завершается со смертью — в том же смысле, в котором завершается строительство (и потому конечный результат процесса строительства присутствует, наличествует в зрелом и завершенном виде, пригодном к использованию); нельзя сказать и так, что Dasein по завершении просто исчезло, подобно летнему дождю. Напротив того, Dasein, пока оно есть, предстает вместе с тем и как его собственное «еще-не»; его «конец» как бы маячит перед человеком в его собственном бытии. Поэтому тот конец, который связан со смертью, означает в отношении человека вовсе не то, что его бытие кончилось; его подлинный смысл в том, что специфической фундаментальной характеристикой всей жизни человека является «бытие-к-концу» [1]. Латинское выражение «memento mori» — отправная точка общей ориентации человека, что-то вроде этической заповеди: «не трать время впустую». Понятно, почему именно со смертностью, с конечностью человека связана забота; тому, у кого «в запасе вечность», как однажды сказал В. Маяковский, и в самом деле ничего не стоит «потерять часок-другой», да и вообще нет ни малейшего основания заботиться о чем-либо: ведь он был бы ничем иным, как Абсолютом, такой сущностью, которая включает в себя все разом, ничего не может ни утратить, ни найти, ни забыть, ни узнать. Всеведение, как и всемогущество, — свойства Абсолюта; познавать нечто и быть неспособным что-либо совершить, это свойства человеческие; поэтому, как говорил Екклесиаст, «… во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».

1 В этой связи Хайдеггер вспоминает слова Аккермана из Богемии: «Как только человек приходит в жизнь, он уже достаточно стар, чтобы умереть» (Sobald ein Mensch zum Leben kommt, sogleich ist er alt genug zu sterben). Sein und Zeit. S. 245.

Таким образом, экзистенциальная интерпретация смерти — не биологическая; это вообще не предмет той или иной частной науки; это задача фундаментальной онтологии. Такое, философское, исследование, полагает Хайдеггер, близко тому, с чем имеют дело этнологи и психологи, а не медики с их естественно-научным, биологическим подходом. Потому Хайдеггер уверен, что гораздо больше сведений об экзистенциальном феномене смерти, чем исследование медиками физиологии умирания, приносит изучение погребальных обрядов и обычаев разных народов и эпох; всяческих верований, связанных с покойниками, включая, разумеется, и представления о том, что нас ждет

464

«после смерти». При этом, конечно, «посюсторонняя онтологическая интерпретация смерти предшествует всякой онтически-потусторонней спекуляции» [1]. И не только «спекуляции» — согласно Хайдегтеру, экзистенциальный анализ должен предшествовать